ГЛАВА 24. БЕРЛИН, 1922 г

ГЛАВА 24. БЕРЛИН, 1922 г

Мне трудно ладить с балтийскими немцами: кажется, они обладают неким негативным качеством — и в то же время напускают на себя дух превосходства и всезнания, какого я больше ни в ком не встречал.

Адольф Гитлер об Альфреде Розенберге

— Ну… — Альфред замешкался. — Есть одна вещь, которую мне было бы жаль так и не обсудить с вами, но… хмм… мне трудно рассказывать о ней. Я никак не мог заставить себя заговорить об этом весь вечер.

Фридрих терпеливо ждал. В памяти мелькнули слова его наставника, Карла Абрахама: «Оказавшись в тупике, забудьте о содержании беседы и целиком сосредоточьтесь на сопротивлении пациента. Вы обнаружите, что таким способом узнаете о нем гораздо больше». Удерживая эту мысль в памяти, Фридрих заговорил:

— Думаю, я могу помочь вам, Альфред. На некоторое время просто забудьте о том, что вы хотели мне сказать, а вместо этого давайте исследуем то, что мешает вам заговорить.

— Мешает?..

— Да, все, что не позволяет вам заговорить со мной. Например, каковы были бы последствия, если бы вы высказали то, что хотите сказать?

— Последствия? Я не очень понимаю, что вы имеете в виду.

Фридрих был терпелив. Он знал, что к сопротивлению надо подходить тактично и пробовать заходы с разных сторон.

— Скажем, так. У вас есть что-то, о чем вы хотите мне сказать, но не решаетесь. Какие негативные последствия могут произойти, если вы заговорите? Учитывайте, что я в этом процессе играю центральную роль. Вы не просто пытаетесь сказать что-то в пустой комнате — вы пытаетесь сказать это мне. Верно?

Альфред неохотно кивнул. Фридрих продолжил:

— Итак, теперь попытайтесь представить, что вы только что открыли мне то, что у вас на душе. Как, по вашему мнению, я на это отреагирую?

— Я не знаю, как вы отреагируете. Полагаю, меня просто это смутит.

— Но смущение всегда требует присутствия другого человека, а сегодня этот другой — я, друг, который знает вас с тех пор, как вы были малым ребенком.

Фридрих очень гордился своим мягким тоном. Призывы доктора Абрахама перестать напирать на сопротивление, подобно впавшему в ярость быку, возымели в конце концов свой эффект.

— Ну… — Альфред глубоко втянул в легкие воздух и решился: — С одной стороны, вам может показаться, что я эксплуатирую вас, ища вашей помощи. Мне неловко просить ваших профессиональных услуг бесплатно. А еще — это заставляет меня ощущать себя слабым, а вас — сильным.

— Замечательное начало, Альфред! Как раз это я и имел в виду. И теперь я понимаю ваше затруднение. Я бы тоже не хотел оказываться в таком долгу перед другим человеком. Но, с другой стороны, вы уже оказали мне встречную услугу, согласившись напечатать для меня статью в газете.

— Это не одно и то же. Вы лично не получаете ничего.

— Я понимаю. Но скажите мне, вы верите, что я буду злиться из-за того, что мне приходится помогать вам?

— Не знаю… вы могли бы. В конце концов, ваше время ценно. Вы целый день занимаетесь этим за плату.

— И что же, мои слова о том, что вы для меня — словно член семьи, тоже не имеют значения?

— Верно. Я слышу в этом попытку меня утешить.

— Скажите, а каковы ваши чувства, когда мы обсуждаем Спинозу, говорим о философии? У меня есть ощущение, что тогда вы более расслаблены.

— Да, это другое дело. Пусть даже вы учите меня, у меня создается впечатление, что философская беседа вам приятна.

— Что ж, это вы верно подметили. И вам кажется, что слушать ваши рассказы о себе не доставит мне удовольствия?

— Я представить себе не могу, каким образом это может доставлять удовольствие!

— Вот еще какая мысль… чистая догадка. Возможно, вы испытываете к себе какие-то негативные чувства и думаете, что, если вы раскроетесь, я тоже стану негативно к вам относиться?

Альфред выглядел озадаченным.

— Думаю, это возможно, но если и так — это не главный фактор. Я просто не могу представить, чтобы я сам мог принимать такое участие в другом человеке.

— Это важный момент, и я понимаю, что вы рискуете, говоря мне об этом… Скажите мне, Альфред, это близко к тому, о чем вы пожалели бы, оставив сегодня несказанным?

Альфред заулыбался во весь рот.

— Боже мой! Да вы и вправду мастер в этом деле, Фридрих! Да, и более чем близко. Дело именно в этом!

— Так договаривайте остальное, — Фридрих расслабился. Теперь он уже привел свой корабль в знакомые воды.

— В общем, прямо перед тем, как я уехал, мой начальник, Дитрих Эккарт, позвал меня в свой кабинет. Он просто хотел поговорить о моей поездке в Париж, но я-то не знал этого. И первое, что он сделал, когда я вошел в комнату, — это попрекнул меня тем, что я так обеспокоился. Потом, уверив меня в том, что я хорошо справляюсь со своей работой, он сказал, что для меня было бы намного лучше, если бы я проявлял меньше рвения, зато больше кутил и занимался «дружеским трепом».

— И это замечание запало вам в душу…

— Да, потому что оно верно: мне неоднократно об этом говорили, так или иначе. Я и сам себе это говорю. Но я просто не могу сидеть за столом с пустоголовыми людишками и болтать ни о чем.

В воображении Фридриха вновь возникла сцена: то время, двадцать пять лет назад, когда он безуспешно пытался покатать Альфреда на спине. В их последнюю встречу он описал эту сцену Аьфреду и добавил: «Вы не любили играть». То, что подобные черты могут сохраняться на всю жизнь, восхищало и изумляло Фридриха. Какой редкостный шанс изучить генезис личности! Это может быть значительным профессиональным прорывом. Какому другому психоаналитику предоставлялась возможность анализировать человека, которого он знал ребенком? И, более того, он лично знал значимых взрослых в жизни этого ребенка: отца Альфреда, его брата и женщину, заменившую ему мать, — тетку Цецилию, и даже личного врача Альфреда. И он был знаком с тем же физическим окружением — домом и местами игр Альфреда; они учились в одной школе и занимались у одних и тех же учителей. Какая жалость, что Альфред не живет в Берлине — тогда можно было бы провести с ним полный психоанализ!

— Именно тогда, сразу после замечания Эккарта, — продолжал Аьфред, — я решил повидаться с вами. Я понимал, что он прав. Всего за несколько дней до этого я подслушал разговор обо мне между двумя нашими служащими. Они называли меня сфинксом.

— И что вы при этом ощутили?

— Смешанное чувство. Это не слишком важные для меня люди — просто уборщик и курьер, и я обычно не обращаю внимания на мнения таких типов. Но в данном случае они привлекли мое внимание, потому что были совершенно правы. Я закрыт и напряжен, и понимаю, что мне нужно изменить эту часть себя, если я хочу добиться успеха в Национал-социалистической партии.

— Вы сказали, что чувство было смешанным. А что положительного в том, чтобы быть сфинксом?

— Хмм… не уверен, возможно, это…

— Погодите-ка, давайте на минутку остановимся, Альфред. Я бегу впереди паровоза. Это несправедливо по отношению к вам. Я забрасываю вас личными вопросами, а мы ведь на самом-то деле не договорились о том, что мы с вами делаем. Или, если использовать терминологический словарь моей профессии, мы не определили рамки наших взаимоотношений, не так ли?

Альфред посмотрел на него с недоумением.

— Рамки?

— Давайте просто чуть вернемся назад и установим соглашение о том, к чему мы стремимся. Я делаю допущение, что вы хотите осуществить изменения в себе, прибегнув к психотерапевтической работе. Это так?

— Я не совсем понимаю, что именно означает психотерапевтическая работа.

— Это то, чем вы так успешно занимались последние десять минут, — честно и открыто говорить о том, что вас тревожит.

— Я определенно хочу добиться изменений в себе. Так что — да, мне нужна терапия. И еще: я хочу работать с вами.

— Но, Альфред, перемены потребуют многих, очень многих встреч. Сегодня мы просто проводим вводную беседу, и завтра я уезжаю на психоаналитическую конференцию. Я думаю о будущем. Берлин далеко от Мюнхена. Может быть, имеет смысл встречаться с психоаналитиком в Мюнхене, с которым вы смогли бы видеться чаще? Я могу порекомендовать вам хорошего специалиста…

Альфред отчаянно замотал головой:

— Нет! Никто другой мне не нужен! Я не в состоянии довериться никому другому, и уж точно — никому в Мюнхене! У меня есть уверенность — и очень сильная, — что однажды я займу могущественное положение в этой стране. У меня будут враги, и тогда меня может уничтожить любой, кому известны мои секреты. А с вами — я это знаю — я в безопасности.

— Да, со мной вам ничто не угрожает. Что ж, давайте подумаем о нашем расписании… Когда вы сможете в следующий раз быть в Берлине?

— Точно сказать не могу, но мне доподлинно известно, что «Фелькишер беобахтер» вскоре станет ежедневной газетой, и мы будем печатать больше национальных и международных новостей. Возможно, в будущем я смогу часто ездить в Берлин, и надеюсь, мы с вами сумеем проводить один-два сеанса в каждый мой приезд.

— Я всегда буду стараться выкроить для вас время, если вы станете сообщать мне о своем приезде заранее. И хочу, чтобы вы не сомневались: все, что вы говорите, будет абсолютно конфиденциально.

— Я уверен, что так и будет. Для меня это крайне важно, и вы очень укрепили мою уверенность, когда отказались говорить что бы то ни было личное о своем пациенте, сыне повара.

— И впредь можете не сомневаться: я никогда ни с кем не поделюсь вашими секретами и даже самим тем фактом, что вы проходите у меня терапию, — ни с одним человеком в мире, включая вашего брата. Конфиденциальность — важнейшая часть моей профессии, и я даю вам свое слово.

Альфред прижал руку к груди и одними губами проговорил:

— Спасибо! Благодарю вас от всего сердца!

— Знаете, — задумчиво проговорил Фридрих, — возможно, вы правы. Думаю, наша договоренность работала бы лучше, если бы между нами не было неравенства. Полагаю, начиная со следующего раза мне следует назначить вам стандартную цену за аналитический сеанс. Я позабочусь о том, чтобы вы могли себе это позволить. Как вы к этому отнесетесь?

— Превосходно!

— Ну, а теперь вернемся к работе. Давайте продолжим. Несколько минут назад, когда мы говорили о том, что вас назвали сфинксом, вы сказали, что у вас возникли «смешанные» чувства. Теперь я хочу, чтобы вы перечислили мне ряд свободных ассоциаций со словом «сфинкс». Я имею в виду, что вам следует попытаться позволить мыслям по поводу «сфинкса» свободно входить в ваше сознание и озвучивать их. И не обязательно, чтобы этот поток имел здравый смысл.

— Прямо сейчас?

— Да, просто думайте вслух в течение пары минут.

— Сфинкс… пустыня, огромный, таинственный, могущественный, загадочный, себе на уме… опасен — сфинкс душил тех, кто не отвечал на его загадки… — Альфред остановился.

— Продолжайте.

— Вы знаете, что этот греческий корень означает «душитель»? — тот, кто душит. Слово «сфинктер» связано со словом «сфинкс» — все сфинктеры в нашем теле сжимаются… туго…

— То есть под словом «смешанные» вы подразумевали, что вам не нравилось, что вас считают таким молчаливым, высокомерным, но зато вам нравится, когда о вас думают как о человеке загадочном, таинственном, могущественном, угрожающем?

— Да, именно так. Совершенно верно.

— Тогда, возможно, позитивные аспекты — ваша гордость за то, что вы могущественны и таинственны, даже опасны — несовместимы с «дружеским трепом» и открытостью. Это означает, что перед вами стоит выбор: общаться и быть своим среди своих — или оставаться таинственным, опасным, но при этом аутсайдером.

— Я понимаю, к чему вы ведете. Это сложно…

— Альфред, а разве не были вы, как мне вспоминается, аутсайдером и в своей юности?

— Всегда был. Одиночка. Не принадлежал ни к какой группе.

— Но вы также упомянули, что вы очень близки с лидером партии, герром Гитлером. Должно быть, вам это приятно. Расскажите мне об этой дружбе.

— Я провожу с ним много времени. Мы пьем кофе, говорим о политике, литературе и философии. Ходим по картинным галереям, а однажды прошлой осенью отправились на Мариенплац — вы ее знаете?

— Да, главная площадь Мюнхена.

— Точно. Там удивительный свет. Мы расставили свои мольберты и несколько часов вместе делали зарисовки. Тот день остается для меня одним из лучших в моей жизни. Этюды нам в тот день удались, мы наговорили друг другу комплиментов и обнаружили сходство наших работ. Нам обоим хорошо даются архитектурные детали и плохо — человеческие фигуры. Я всегда задумывался: уж не является ли моя неспособность рисовать человеческое тело символичной — и получил немалое облегчение, увидев, что и у него есть те же ограничения. У Гитлера- то это неумение вряд ли символизирует одиночество: его навыки общения с людьми превосходны.

— Что ж, звучит хорошо. А с тех пор вы когда-нибудь вместе рисовали?

— Он ни разу не предлагал.

— Расскажите мне о других случаях, когда вы с ним приятно проводили время.

— А самый лучший день в моей жизни случился около трех недель назад. Гитлер взял меня с собой, и мы отправились по магазинам искать письменный стол для моего нового кабинета. Его бумажник был набит швейцарскими франками — не знаю, откуда он их взял, я так и не спросил. Я предпочитаю, чтобы он сам мне рассказал, когда придет время… В общем, однажды утром он пришел в «Беобахтер» и сказал: «Мы идем по магазинам. Можете купить себе любой стол, какой пожелаете — и все, что захотите на него поставить». И следующие два часа мы бродили по улице, на которой расположены самые дорогие мебельные магазины Мюнхена.

— Лучший день в вашей жизни — это сильно сказано. Расскажите подробнее.

— Отчасти это просто был радостный трепет, вызванный подарком. Представьте, человек берет вас с собой и говорит: «Покупай любой стол, какой захочешь. За любую цену». И потом, то, что Гитлер уделил мне столько времени и внимания — это было настоящее блаженство!

— Почему он так важен для вас?

— С практической точки зрения он теперь глава партии, а моя газета — это партийная газета. Так что он — мой действительный начальник. Но, думаю, вы не это имели в виду.

— Нет. Я имел в виду значимость в глубоко личностном смысле.

— Это трудно объяснить словами. Просто Гитлер оказывает такое воздействие на людей, вообще на всех.

— Он берет вас с собой в замечательный поход по магазинам… Звучит как поступок, которого вы могли бы пожелать со стороны отца.

— Ну, вы же знали моего отца! Можете себе представить, чтобы он взял меня на прогулку и предложил что-нибудь в подарок — пусть даже ценою в леденец на палочке?! Да, он потерял жену, у него было ужасное здоровье и большие проблемы с деньгами, но все же я не получал от него ничего — абсолютно ничего!

— Сколько чувств в этих словах!

— Это чувства длиной в целую жизнь.

— Да, я знал его. И помню, что вы были практически лишены отцовского внимания — не говоря уже о том, что у вас не было матери.

— Тетушка Цецилия делала все, что могла. Я ни в чем не виню ее — у нее были и свои дети. Слишком большая ноша для одних женских плеч.

— Так что, возможно, часть ваших восторгов по поводу Гитлера — результат того, что вы наконец ощутили некое подобие настоящего отцовского отношения. Сколько ему лет?

— О, он на несколько лет старше меня. Не похож ни на одного знакомого мне человека. Он вышел из низов, как и я, сын ничем не примечательных, необразованных родителей. На войне дослужился всего лишь до капрала, хотя и был неоднократно награжден. У него нет никаких средств, никакой культуры, никакого университетского образования. Однако при всем этом он гипнотизирует любого! Дело не только во мне. Люди группируются вокруг него. Каждый ищет его общества и его совета. Каждый ощущает, что он — человек, отмеченный судьбой, полярная звезда будущего Германии.

— Итак, вы ощущаете свою близость к нему как привилегию. Перерождаются ли ваши отношения в близкую дружбу?

— В том-то и дело: они не развиваются. Гитлер никуда меня не приглашает, если не считать дня, когда мы покупали стол. Думаю, он хорошо ко мне относится, но не любит. Никогда не предлагает вместе поужинать. У него гораздо более близкие отношения с другими. Я видел его на прошлой неделе за приватной беседой с Германом Герингом. Они так близко наклонились друг к другу, что их головы соприкасались. Они ведь только-только познакомились, однако вовсю хохочут, и шутят, и ходят под руку, и тыкают друг друга в бок, словно знакомы всю жизнь! Почему со мной этого не произошло?

— Ваша фраза «он меня не любит» — подумайте о ней. Позвольте своим мыслям блуждать вокруг этой темы. Думайте вслух.

Альфред закрыл глаза и замолчал.

— Я вас не слышу, — окликнул Фридрих.

Альфред улыбнулся.

— Любовь… люблю тебя… Я слышал эти слова только однажды — от Хильды, в Париже, перед нашей свадьбой.

— Ах, да, вы же женаты! Я едва не забыл. Вы редко упоминаете свою жену.

— Мне следовало бы сказать — я был женат. Думаю, официально — все еще женат. Очень короткий брак, в 1915 году. Хильда Леесман. Мы провели вместе пару недель в Париже, где она училась, чтобы стать балериной, и потом самое большее — три-четыре месяца в России. А потом у нее развилась острая чахотка.

— Какой ужас! Как и у вашего брата, матери и отца. И что же случилось потом?

— Мы долго не имели друг о друге никаких известий. Последнее, что я слышал, — это что родители поместили ее в санаторий в Черном Лесу. Не знаю даже, жива ли она еще. Когда вы сказали «какой ужас», я внутренне поморщился, потому что не испытываю по этому поводу особых чувств. Я никогда о ней не думаю. И сомневаюсь, что она думает обо мне. Мы стали чужими. Помню, едва ли не последнее, что она мне говорила, — это что я никогда не расспрашиваю о ее жизни, никогда не интересуюсь, как она провела день.

— Итак, — сказал Фридрих, глядя на часы, — мы завершили полный круг, вернувшись к причине, которая привела вас ко мне. Мы начали с отсутствия дружеского общения, отсутствия интереса к другим. Далее мы рассмотрели ту часть вашей натуры, которая стремится быть похожей на сфинкса. Потом вернулись к вашей жажде любви и внимания со стороны Гитлера и о том, как вам больно видеть, что он близок с другими, а вы остаетесь снаружи и только наблюдаете. А потом говорили о вашем отдалении от жены. Давайте потратим пару минут на то, чтобы вместе рассмотреть проблему близости и дистанции. Вы сказали, что здесь чувствуете себя в безопасности?

Альфред кивнул.

— А каковы ваши чувства по отношению ко мне?

— Вы очень надежный. И очень понимающий.

— И вы ощущаете нашу близость? Я вам по-человечески нравлюсь?

— Да, и то и другое.

— В этом и кроется наше самое большое открытие за сегодняшний день. Мне кажется, я действительно вам нравлюсь, и именно потому, что я вами интересуюсь. Мне вспоминается ваше замечание: вам кажется, что вас не интересуют другие люди. Однако людям обычно нравятся те, кто к ним проявляет интерес. Это самая важная информация, которая есть у меня для вас сегодня. Я еще раз повторю: людям нравятся те, кто проявляет к ним интерес. Мы сегодня отлично и продуктивно поработали. Это наш первый сеанс — а вы уже так глубоко погрузились! Мне очень жаль, что пора заканчивать, но у меня действительно был долгий день, и моя энергия на исходе. Очень надеюсь, что вы будете часто приезжать, чтобы повидаться со мной. Я чувствую, что могу вам помочь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.