Вариации на тему любовь-смерть

Вариации на тему любовь-смерть

Если взять любой миф, всегда можно узнать универсальный паттерн, скрытый за его местным колоритом. Именно поэтому Аристотель считал, что в мифе содержится больше открытий, чем в истории. Человека могут увлечь исторические частности, тогда как в мифе проявляется вневременная универсальная структура. Чтобы это проиллюстрировать, исследуем несколько не очень известных героев древнегреческих мифов и постараемся узнать, насколько в современном мире отражаются психологические паттерны, которые они воплощают.

АДМЕТ И АЛКЕСТА

В наказание за то, что Аполлон убил циклопов, он должен был год прослужить пастухом у Адмета, царя города Фер. Так как Адмет был добрым хозяином и весьма почтительно относился к Аполлону, смиренно исполнявшему наказание, то даже заслужил благодарность бога. Адмету суждено было умереть молодым, однако он захотел избежать воли рока. Он изо всех сил стремился получить снисхождение у Судьбы, но добился лишь замены одного приговора другим: Адмет мог продлить свою жизнь только при условии, что найдет человека, который в роковой час согласится занять его место.

Скажем прямо, добровольцев, готовых его заменить, было немного, что вполне понятно. Даже придя с этой просьбой к своим родителям, он получил резкий отказ. Его друзья могли бы что-то сделать, но беда в том, что они сами только что приобрели виллу и спешили насладиться жизнью. В роковой час место Адмета согласилась занять лишь его жена Алкеста. (Эта мифологическая история легла в основу оперы Глюка «Алкеста»; основой ее либретто послужила сюжетная линия пьесы Еврипида, написанной в 438 году до н. э.) Благородство Алкесты не оставило равнодушными даже богов, и они время от времени возвращали ее к жизни. Пьесу, несомненно, можно назвать гимном ее благородству; Адмет же за свою трусость и эгоизм был обречен на вечную скорбь.

Можно поразмышлять над тем, какой жизнью могла бы жить супружеская чета после того, как между мужем и женой произошли события такого масштаба. Может ли исцелять любовь и мучить память? С одной стороны, естественный страх Адмета становится чудовищным, когда он, чтобы продлить свою жизнь, не терзаясь сомнениями, жертвует жизнью другого человека. С другой стороны, нас поражает желание Алкесты проститься с жизнью во имя спасения любимого человека.

Мне вспоминается одна супружеская пара, с которой я работал несколько лет назад. Уильям, муж, был генеральным директором фирмы; это был добродушный человек, но у него отсутствовало глубинное ощущение своего «Я». По существу, он испытывал сильный страх смерти и, слабо ощущая свое «Я», попадался в ловушки, которые расставляют богатство и власть. У него были самые дорогие машины последних моделей, он отдыхал на самых роскошных курортах и не отказывал себе ни в какой прихоти. Любой телесный симптом вызывал у него сердечный приступ. Он красил волосы и делал всевозможные пластические операции. Его главной опорой и эмоциональной поддержкой, то есть его Алкестой, была жена Адель. Эмоциональное развитие Уильяма очень отставало от его физического возраста, поэтому развитие его Ани-мы зависело от заботливого отношения и эмоциональной поддержки его спутницы. Она снимала его страхи, рассеивала его тревоги и постоянно подкрепляла силу его Эго.

Такое преданное отношение жены могло бы вызывать восхищение окружающих в то время, когда были достаточно хорошо определены тендерные роли. Но мы живем в эпоху, когда преобладает установка на индивидуальное развитие человека. Так как Уильям возложил бремя своего эмоционального развития на свою Алкесту, Адель проживала не свою жизнь, а свою роль. После ее гибели в автокатастрофе Уильям был безутешен. Несколько месяцев спустя он умер от сердечного приступа. Довольно часто случается так, что один из супругов умирает вскоре после смерти другого; к ним возвращается непрожитая ими жизнь и неотступно их преследует. Адель умерла, не осознавая свою индивидуальность; смерть Уильяма была такой же пустой, как и его жизнь.

По мнению структурных антропологов, каждая версия мифа является истинной, ибо каждая мифологема многогранна. Величие трагической, облагораживающей жертвы в одной версии мифа превращается в печаль непрожитой жизни в другой его версии. В Уильяме и Адели жили Адмет и Алкеста.

ФИЛЕМОН И БАВКИДА

Как можно увидеть в «Метаморофозах» Овидия, история о Филемоне и Бавкиде совершенно иная. Однажды Зевс и Гермес решили принять человеческий облик и побыть среди простых смертных, чтобы узнать, как они живут. Путешествуя, они подошли к бедной хижине во Фригии, где их встретила пожилая чета – Филемон и Бавкида.

Несмотря на свою бедность, старики были очень гостеприимные и разделили с богами поровну свою единственную лепешку и вино. Боги воздали должное величию их души и раскрыли им свою истинную божественную сущность. Боги высказали пожилой чете, насколько они тронуты таким приемом в самой бедной семье, которая им встретилась. Они превратили скромную хижину в мраморный храм и спросили супругов, какие у них есть пожелания. Филемон и Бавкида ответили, что они хотели бы получить позволение поклоняться богам в этом храме до конца своей жизни и никогда не разлучаться ни в жизни, ни после смерти. Когда настал их смертный час, они с миром ушли из жизни. Филемон превратился в дуб, а Бавкида стала лимонным деревом; их ветви навеки тесно переплелись между собой.

Проходя стажировку в начале шестидесятых годов, я впервые прочитал «Историю философии» Уилла Дюрана. Уже тогда меня очень тронул эпиграф, который Уилл написал сам, посвятив его своей жене Ариэль:

Будь сильной, мой друг… ты ведь сможешь

Остаться, не дрогнуть, когда я уйду; и я могу знать,

Что строки разорванных песен моих

Наконец соберутся в твою утонченную мелодию;

Чтобы знала ты, душа моя:

ты продолжишь все, что я делал,

И постигнешь еще больше меня[156].

В этих строках, написанных в середине двадцатых годов XX века, муж, ясно ощущая свою смертную сущность, подтверждает, что предан своей жене и отношениям между ними и твердо уверен в том, что после его смерти она сможет достойно завершить начатую вместе работу. Брак Уилла и Ариэль Дюран продолжался очень долго, так же, как их профессиональное сотрудничество (это видно по одиннадцатитомному изданию «История цивилизации»). Ариэль умерла первой, Уилл – спустя несколько дней. Подобно Филемону и Бавкиде, благодаря величию их души на них сошла божья благодать: они стали спутниками и вместе создали такой труд, который, как мраморный храм, надолго пережил их самих.

Кажется, что Филемон и Бавкида присутствовали в жизни не одной супружеской пары, боги одарили такой благодатью немало людей.

ДИДОНА И ЭНЕЙ

«Энеида» Вергилия – это латинский эпос, роль которого в Римской империи сопоставима с ролью гомеровского эпоса в Элладе. Большая часть текста посвящена странствиям Энея, участника героического похода в Трою, который затем отправился в Италию на поиски новой цивилизации. И хотя его воображение было воспламенено огнем борьбы, сердце его остановилось из-за страстной любви к Дидоне из Карфагена.

Эней и Дидона страстно полюбили друг друга (по крайней мере, так следует из латинского эпоса), но вскоре прилетел Меркурий, чтобы напомнить Энею о его странствии и о том, что он не может надолго задерживаться в Карфагене. Дидона умоляла Энея остаться с ней, но он воззвал к ее разуму, пытаясь доказать, что это невозможно, и, подняв паруса, устремился навстречу своей судьбе.

Согласно подавляющему большинству интерпретаций, смысл «Энеиды» заключался в необходимости жертвовать удовольствиями или личными потребностями во имя общественного блага, но мы не чувствуем ничего, кроме симпатии к покинутой Дидоне, возлюбленный которой уплыл воевать и больше не вернулся. Несчастная женщина в горе пронзила себя его мечом. Прошло много времени, и вот Эней спустился в подземный мир. Среди множества теней он встретил свою возлюбленную Дидону. И снова стал взывать к ее разуму, но она повернулась и ушла прочь, не проронив ни слова. Молчание редко бывает столь оглушительным.

Много лет тому назад у меня была коллега по имени Вирджиния, профессор истории, интеллектуально очень одаренная женщина. Как и большинство ее коллег, она запугивала стажеров. Вирджинию считали жесткой и прямолинейной, ибо она использовала свой интеллект и острый язык, чтобы ставить людей на место, с помощью манипуляций склонять их к своей точке зрения или же вызывать у них чувство стыда. Все с уважением относились к ее знаниям, но никто ее не любил, включая и меня самого. Когда она достигла пенсионного возраста, мы все с облегчением вздохнули.

За все время, пока я работал вместе Вирджинией, мы ни разу откровенно не поговорили с ней. И, насколько я знаю, то же самое происходило и со всеми моими знакомыми. Но когда Вирджиния собралась переехать в пансионат для пенсионеров, я вызвался помочь ей перенести коробки, которые она тщательно упаковала. Я взял с собой свою двухлетнюю дочь Тарин. Выполнив всю работу, совершенно обессиленный, я уселся прямо на пол и стал играть с дочерью. Вдруг Вирджиния сказала: «Я бы отдала все на свете, чтобы в свое время мой отец сел на пол и поиграл со мной».

Впервые за все время я кое-что узнал о ее внутреннем мире. Мы продолжили беседу, и я осторожно стал спрашивать о ее жизни, зная, что в она любой момент может меня оборвать. «Однажды я влюбилась, – сказала Вирджиния. – Он ушел на войну и больше никогда не вернулся». Это все, что ей было нужно высказать. Но мне удалось довести до ее сознания: она все время чувствовала, что ее предали два человека, которым она доверяла. Моя душа смягчилась, ибо я узнал то, что должен был знать всегда: это еще одно проявление израненной души. В результате этого неожиданного откровенного разговора между нами возникло что-то вроде дружбы, которая продолжилась в переписке, когда я тоже переехал в другое место.

Даже сейчас я ничем не могу ей помочь, но все время думаю о покинутой Дидоне и вспоминаю Вирджинию, одиноко стоящую на пристани, когда ее Эней поднимает паруса и отправляется на войну. Когда он не вернулся с войны, Вирджиния, как Дидона, что-то в себе убила. С тех пор на протяжении сорока лет ее отношения с людьми были полны отчуждения, холода и горечи. Она прожила жизнь в молчании, полная презрения, отвернувшись от людей. Защищая себя от других возможных травм, она поставила крест на своей эмоциональной жизни и жила в потустороннем мире, уже мертвая, задолго до своей физической смерти.

Все версии мифа являются подлинными.

ГЛАВК

Главк был сыном Сизифа, приговоренного богами бесконечно вкатывать на самый верх горы огромную каменную глыбу, которая всякий раз срывалась вниз, едва достигнув вершины. Сам Главк был отцом Беллерофонта. Кроме того, он владел конюшней скаковых лошадей. Он так гордился ими и был настолько озабочен тем, чтобы они сохраняли хорошую форму, что отказался их спаривать, чтобы сила их не ослабла. К тому же он кормил их человеческим мясом.

Юнг заметил, что невроз подобен обиженному богу, то есть архетипическому закону, который люди нарушают или не принимают во внимание. Не давая возможности коням покрывать кобылиц, то есть исполнять свою природную функцию, Главк оскорбил Афродиту. Во время погребальных игр в честь Пелия Афродита решила наказать Главка за его тщеславие и гордыню. Ночью накануне игр она вывела его кобылиц, напоила их из своего священного колодца и пустила пощипать волшебной травы, вызывавшей у лошадей бешенство. На следующий день, как только Главк запряг своих кобылиц, они понесли, перевернули колесницу, протащили его, запутавшегося в упряжи, через весь стадион, а потом съели живьем.

Фридерик был священником, женатым на женщине, которую многие принимали за его мать. Их естественную жизнь во многом заменяли проповеди, больше подходящие для церковной службы. В повседневной жизни они очень хорошо ладили, но их браку явно не хватало интимной стороны. В таком случае Афродита была явно уязвлена. По ночам Фридерик бродил по улицам своего провинциального городка, переодевшись бродягой, и выискивал себе мальчиков и уличных проституток. Днем он был прекрасным проповедником, политиком и организатором; а по ночам кобылицы его инстинктов, наевшись волшебной травы, навлекали на него безумие. Его жизнь выходила из-под контроля.

Как и следовало ожидать, двойная жизнь Фридерика потерпела крах. Его история оказалась на страницах всех городских газет, и тогда ему пришлось покинуть свой приход и свой город. В итоге Фридерик пострадал не из-за сексуальных похождений, а из-за высокомерия, присущего его деятельности, которое скрывало его травму, не давая ему возможности для интроспекции, и подпитывало тщеславием его социальную успешность. Он пошел против природы, и природа за это отомстила. Боги не терпят насмешек над собой.

ИДОМЕНЕЙ

Одним из великих кормчих, снарядивших свой корабль и доставивших воинов к осажденной Трое, был Идоменей, храбрый путешественник, который, согласно Гомеру, всегда находился на переднем крае.

Возвращаясь домой после того, как пали неприступные стены Трои, его корабль попал в шторм. Идоменей поклялся, что если останется в живых, то принесет в жертву Посейдону первого встречного. Этим первым встречным оказался его сын, который вышел приветствовать и поздравить с победой вернувшегося домой отца. В некоторых версиях мифа Идоменей убивает сына, в других он ищет возможность не выполнять свое обещание. Но в любом случае его землю поражает чума. Разгневанные соотечественники отправляют Идоменея в изгнание.

Мотив человека, который импульсивно и эгоистично заключает сделку с дьяволом, содержится во многих мифах и легендах. В первую очередь вспоминается сказка братьев Гримм «Девушка-безручка». В ней отец девушки, положившись на волю судьбы, заключает сделку с дьяволом, обещая отдать все, что находится у него за домом. За домом оказалась его дочь. С точки зрения мифа, встреча с дьяволом – это столкновение с архетипической Тенью, со всеми присущими ей мрачными и зловещими порывами. Есть такая поговорка: мне встретился враг – им оказался я.

Сколько родителей положили детей на алтарь своих нереализованных амбиций? Насколько часто стремление к успеху заставляет взрослого человека приносить в жертву своих детей? Или, как чаще бывает, нахлынувшая волна амбиций, гордыни или тщеславия заставляют взрослого принести в жертву своего «внутреннего ребенка»; неужели его травма делает мир чище, наполняя воодушевляющей перспективой? Каждый из нас проживал образ Идоменея, оставаясь у «разбитого корыта».

Истинны все версии мифа.

МАРСИЙ

В первой главе книги я рассуждал о «фаустианской» стадии жизни, о том времени, когда думал, что могу сложить из груды кирпичиков знания храм достоверной науки, в котором можно было бы видеть всех лучезарных богов. Но мы очень хорошо знаем, что случилось с Вавилонской башней.

Спустя много лет, обучаясь в Институте Юнга в Цюрихе, я часто прогуливался у стен Кунстхауса, муниципальной галереи искусств. И не раз ловил себя на том, что возвращаюсь, чтобы постоять перед одной античной статуей. Я вспоминал размышления Фрейда, стоявшего перед «Моисеем» Микеланджело, о том, как этот образ воплощал влечения и противоречивые порывы психики Фрейда, какую роль он играл в драматизации вечного конфликта между Ид и Супер-Эго. Когда эта античная статуя стала мне сниться, я понял, что для меня она имеет особый смысл. Она затронула меня намного глубже, чем я осознавал.

Я почитал кое-что и о самой скульптуре и об истории образа и узнал, что меня так привлекла к себе римская копия более ранней греческой статуи сатира Марсия. Согласно Пиндару, богиня Афина сотворила флейту. Очарованный звуками флейты, Марсий жаждал на ней сыграть, рискуя навлечь на себя неудовольствие богини. Какое-то время он прекрасно играл на флейте, веселя местных жителей, фригийцев. Те с восторгом стали его уверять, что сам Аполлон не сыграл бы лучше на своей лире. Марсий безоговорочно поверил молве.

Это была очень серьезная его ошибка. Он не обратил внимания на отношения богов, которые разыгрывают не только драму «основ», но и драму «ограничений». Только человеческие порывы, только hamartia – искаженное человеческое видение, связанное с гордыней, заставляют нас забывать об ограничениях наших возможностей, обусловленных конечностью всего земного.

Поведение Марсия заставило Аполлона разгневаться, и он вызвал сатира на состязание, победитель которого мог наказать побежденного по своему усмотрению. В качестве судей Аполлон пригласил муз. Состязание состоялось в Дельфийском хорале. Оно не выявило победителя, так как оба инструмента покорили муз. Тогда Аполлон воскликнул: «А ну, попробуй сделать на своей флейте то же, что сделаю я. Перевернем свои инструменты и будем сразу играть и петь». Марсию нечем было ответить на этот вызов, так как с флейтой такое сделать невозможно. Аполлон же, перевернув лиру, запел такие прекрасные гимны в честь Олимпийских богов, что музы не могли не отдать ему предпочтения. А потом Аполлон, который на первый взгляд казался таким мягким и нежным, избрал для Марсия самую жестокую казнь: с несчастного заживо содрали кожу и прибили ее к сосне. Статуя в Кунстхаузе изображала агонизирующего в судорогах Марсия, повешенного на дереве. Его образ очень напоминал мне традиционное распятие Христа или пронзенного стрелами Святого Себастьяна.

Размышляя над этой античной скульптурой, а также над тем, почему она так меня очаровала, я вспомнил, что слово очаровывать происходит от латинского fascinare – околдовать, заворожить, наложить заклятье. Так, внешний образ расшевелил внутри меня нечто совершенно бессознательное и вместе с тем нуминозное. Тогда я понял, что мое Эго в какой-то мере распяли боги. Именно такой смысл имел для меня Цюрих; именно в этом заключается суть глубинного анализа. В молодости я пошел на фаустианскую дьявольскую сделку с силами тьмы: знание – сила. Я возвел высокую башню, но она должна была разрушиться.

В среднем возрасте мы часто начинаем понимать, что эго-структура, которую мы столько лет окружали вниманием и заботой и которая даже помогла нам достичь какого-то успеха (может быть, случайно), – эта самая эго-структура способствовала формированию некоего ложного «Я». Укрепление и поддержка этого ложного «Я» приводит к все большему самоотчуждению человека. Формирование требовало огромной энергии, и вот теперь оно повисло «над пропастью» и в любой момент может сорваться вниз. Но переход через пропасть вызывает тревогу, пугает наступлением депрессии и полной неопределенностью.

Судьба (или мое бессознательное) все время возвращала меня обратно, заставляя стоять около Марсия, словно решив поставить меня на колени перед Цюрихом и вызвать конфронтацию с Самостью. Внешний образ и сам миф не смогли бы так меня затронуть, если бы они не служили отражением моего собственного мифа. Неожиданно для себя я оказался среди богов. Я заслужил унижение, полное уничижение, заслужил, чтобы с меня заживо содрали кожу, – лишь бы мне открылись те части души, которые отвергало мое подвергшееся инфляции Эго. Я должен был понять, что ничего не знаю. Мне следовало постичь и принять постоянное смирение и признать, что таинство намного превосходит мою способность его постичь. Поэтому таинство, которое было скрыто в этом куске камня, проникло внутрь меня, в конечном счете приблизив к богам, но сделало это так, как не могло сделать никакое Эго.

* * *

В этой главе мы затронули лишь несколько наименее известных мифов, чтобы проиллюстрировать главное. Диапазон мифологических мотивов практически бесконечен: он пронизывает все эпохи и культуры, и при внимательном чтении его можно распознать даже между газетных строк.

Каждый миф – это драматизация потоков невидимых энергий, движущихся во вселенной. На какое-то время мы оказываемся в их власти. Все вместе они рассказывают нам об общечеловеческой истории и космической драме. Каждый из них является частью целого, фрагментом главы. Каждый из нас проживает ту или иную версию, следуя глубинным ритмам, лишенным прямого доступа сознания. Будем благодарны тем образам, а также своим сновидениям: через видимые образы они рассказывают нам о незаметной деятельности, которая совершается в истории и внутри нас.

Когда у нас рождается эмоциональный отклик на древнюю историю или мотив, появляется возможность приоткрыть дверь в тот невидимый мир, ибо он воздействует на нас индивидуально. Как только меня затронули образ и судьба Марсия, воплощенные в куске камня двухтысячелетней давности, мне сразу удалось выявить некие глубинные основы своей жизни, уходящие в XII век. Осознанное чтение мифа и образное восприятие позволяют нам узнать о том, что на самом деле боги никуда не исчезли. Они просто изменили свой облик и дают нам знать о себе совершенно иначе.