ОТВЕТ ИОВУ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОТВЕТ ИОВУ

«Книга Иова» – веха на долгом пути разворачивания «божественной драмы». Ко времени, когда эта книга возникла, уже имелись многочисленные свидетельства, из которых начал складываться противоречивый [2] образ Яхве – Бога, безмерного в эмоциях и страдавшего именно от этой безмерности. В глубине души Он и сам понимал, что снедаем гневом и ревностью, и знать об этом было мучительно [3]. Проницательность соседствовала в нём со слепотой, как доброта – с лютостью, как творческая мощь – с тягой к разрушению. Всё это существовало одновременно, и одно не мешало другому. Подобное состояние мыслимо лишь в двух случаях: либо при отсутствии рефлектирующего сознания, либо при рефлексии, сводящейся к чему-то просто данному и сопутствующему. Столь характерное состояние вполне заслуживает названия аморального.

О том, как воспринимали своего Бога люди Ветхого Завета, Мы знаем благодаря свидетельствам Священного Писания. Но речь здесь пойдёт не об этом, а главным образом о том, каким Путём христиански воспитанный и образованный человек наших дней разбирается с божественными безднами, раскрывающимися взгляду в книге об Иове, а также о том, как этот опыт на нём сказывается. Экзегеза, взвешивающая с ледяной точностью, воздающая должное любой подробности, не нужна – требуется доказать, какова субъективная реакция. Тем самым должен в полную силу зазвучать голос, обращённый к множеству тех, которые ощущают сходно, и тогда заговорит потрясение, полученное от ничем не прикрытого зрелища Божьей дикости и зверской жестокости. Даже зная о расколе и муке внутри Божества, Мы видим, сколь они, тем не менее, нерефлектированны, а потому морально безрезультатны, так что возбуждают не сочувствующее понимание, а некий тоже нерефлектированный и притом устойчивый аффект, подобный долго не заживающей ране. И как эта рана похожа на оружие, которым нанесена, так и этот аффект похож на вызвавший его акт насилия.

«Книга Иова» играет лишь роль парадигмы, определяющей тот способ переживания Бога, который имеет для нашей эпохи столь специфическое значение. Подобного рода переживания охватывают человека и изнутри, и извне, а потому рационально их перетолковывать, тем самым апотропеически ослабляя, не имеет смысла. Лучше признаться себе в наличии аффекта и отдаться под его власть, чем путём всякого рода интеллектуальных операций или бегства, продиктованного чувством, уйти от себя. И хотя посредством аффекта человек копирует все дурные стороны насилия и, значит, берёт на себя все свойственные тому пороки, всё же целью такой коллизии является именно это: она должна проникнуть в него, а он должен претерпеть её воздействие. Стало быть, он будет аффицирован, ибо иначе воздействие его не затронет. Однако ему следует знать или, точнее, познакомиться с тем, что его аффицировало, – ведь тем самым слепоту силы и аффекта он превратит в познание.

Исходя из этого, я без смущения и церемоний буду предоставлять слово аффекту и на несправедливое отвечать несправедливостью – только тогда я научусь понимать, почему или для чего был поражён Иов и что из этого последовало как для Яхве, так и для людей.

1

В ответ на речь Яхве Иов говорит:

Вот, я ничтожен; что буду я отвечать Тебе? Руку мою полагаю на уста мои. Однажды я говорил, – теперь отвечать не буду, Даже дважды, но более не буду [I].

Действительно, это – единственно возможный ответ для человека, непосредственно созерцавшего безмерную творческую мощь и ещё почти полностью парализованного страхом [4]. Что иное мало-мальски разумное может ответить ползающий в прахе, наполовину раздавленный червь – человек при подобных обстоятельствах? Вопреки своей жалкой ничтожности и слабости этот человек знает, что перед ним – некое сверхчеловеческое существо, необычайно обидчивое в личном плане [5], а потому в любом случае лучше воздержаться от малейшего критического суждения, не говоря уж об известных моральных притязаниях, которые, как считается, допустимо выдвигать даже перед Богом.

Восхваляется праведность Яхве. Вероятно, ему как праведному судие Иов мог бы предъявить свои жалобы и доказательства невиновности. Однако он сомневается в возможности этого шага: «… но как оправдается человек перед Богом?… Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, кто сведёт меня с Ним?» Он без причины «умножает… раны… губит и непорочного и виновного. Если этого поражает Он бичём вдруг, то пытке невинных посмеивается». Я знаю, говорит Иов Яхве, «что Ты не объявишь меня невинным. Если же я виновен, то для чего напрасно томлюсь?» Даже если он очистится, Яхве всё равно погрузит его «в грязь», «ибо Он не человек, как я, чтобы я мог отвечать ему и идти вместе с Ним на суд!» [II]. Однако Иов стремится разъяснить Яхве свою позицию, подать жалобу, говоря, что он, Иов, знает, что невиновен и что «некому избавить меня от руки Твоей» [III]. Он «страстно желает» «состязаться с Богом» [IV]. Он хочет «отстоять пути» свои «пред лицем Его» [V]. Он уверен в том, что «буде прав». Яхве должен его вызвать и позволить держать ответ или хотя бы подать жалобу. Верно оценивая несоизмеримость Бога и человека, он задаёт ему вопрос: «Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь, и не сухую ли соломинку преследуешь?» [VI] Бог «сделал» его «неправым» [VII]. Он отнял у него право. Он не замечает несправедливости. «… Доколе не умру, не уступлю непорочности моей. Крепко держал я правду мою, и не опущу её» [VIII]. Его друг Елиуй не верит в неправедность Яхве: «… Бог не делает неправды, и Вседержитель не извращает суда» [IX], непоследовательно обосновывая такую позицию ссылкой на власть: ведь царю нельзя сказать «ты – нечестивец» и князю «ты – богохульник». Следует смотреть на «лица князей» и предпочитать богатого бедному [X]. Но Иов не даёт поколебать себя и произносит знаменательные слова: «И ныне, вот, на небесах Свидетель мой, и Заступник мой в вышних… К Богу слезит око моё. О, если бы человек мог иметь состязание с Богом» [XI], а в другом месте: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он… восставит (меня) из праха…» [XII]

Из слов Иова явственно следует, что, сомневаясь в возможности оправдаться перед Богом, он, тем не менее, с огромным трудом оставляет мысль предстать перед ним на почве права, а тем самым и морали. Осознание того, что Божье самоволие заставляет право гнуть перед ним спину, даётся Иову нелегко, ибо несмотря ни на что он не в состоянии отказаться от веры в Божью праведность. Однако он вынужден признаваться себе также и в том, что несправедливость и насилие чинит над ним не кто иной, как именно сам же Яхве. Он не может отрицать, что перед ним – такой Бог, которому нет дела до моральных суждений и который, соответственно не признаёт никакой обязательной для себя этики. Возможно, самое важное в Иове то, что, имея в виду эту сложную проблему, он не заблуждается насчёт единства Бога, а хорошо понимает: Бог находится в противоречии с самим собой, и притом столь полно, что он, Иов, уверен в возможности найти в нём помощника и заступника против него же самого. В Яхве он ясно видит зло, но также ясно видит он в нём и добро. В человеке, чинящем нам зло, мы не надеемся обнаружить в то же время и помощника. Но Яхве – не человек; он – и то, и другое, гонитель и помощник, в одном лице, причём один аспект явствует не меньше, чем другой. Яхве – не раскол, а антиномия, тотальная внутренняя противоречивость, выступающая необходимым условием его чудовищного динамизма, всемогущества и всеведения. Исходя из такого понимания, Иов упорно стремится «отстоять пути свои» перед ним, т. е. изложить ему свою позицию, ибо, несмотря на весь его гнев он – вопреки себе – ещё и заступник человека, подавшего жалобу.

Тот, кто впервые слышит об аморальности Яхве здесь, ещё сильнее будет изумлён пониманием Бога, которое демонстрирует Иов. Но все эти капризные смены настроений и губительные припадки гнева Яхве известны давным-давно. Он зарекомендовал себя как ревностный блюститель морали, причём был особенно чувствителен в отношении вопросов праведности. Поэтому его постоянно приходилось славословить в качестве «праведного», что, видимо, было для него немаловажно. Благодаря этому обстоятельству, т. е. этой характерной черте, он был бросающейся в глаза личностью, отличавшейся от личности более или менее архаичного царька лишь объёмом. Его ревнивый и ранимый характер, его недоверчивая слежка за вероломными сердцами людей и их задними мыслями с необходимостью вели к личностным отношениям между ним и людьми, которым не оставалось ничего иного, кроме ощущения вызова, обращённого к каждому лично. Это существенно отличало Яхве от правящего миром Отца Зевса, благодушно и несколько отстранённо позволявшего домашнему хозяйству мира идти своим освященным стариною чередом и каравшего лишь экстраординарные отступления. Он не морализировал, а правил в соответствии с инстинктом. От человека он не требовал ничего помимо положенных ему жертвоприношений, а уж что-то делать с человеком он и вовсе не собирался, ибо не имел насчёт него никаких планов. Отец Зевс – хотя и некая личина, но не личность. А для Яхве человек был очень важен. Он был для него даже первоочередным делом. Яхве нуждался в людях – так же, как и они нуждались в нём, – настоятельно и лично. Зевс, правда, мог и громыхнуть перуном – но только на отдельных выходящих за всякие границы негодяев. Он не имел ничего против человечества в целом. Да оно его и не особенно интересовало. А Яхве мог страшно занервничать по поводу людей – и как рода, и как отдельных индивидуумов, когда они вели себя не так, как он желал или ожидал, – разумеется, не давая себе при этом отчёта в том, что как раз в его власти было создать нечто лучшее, нежели эти «скверные глиняные горшки».

При столь интенсивном личном отношении к своему народу у Яхве само собой вышло так, что вся ситуация перешла в настоящий союз – в том числе и с отдельными лицами, например, с Давидом. Согласно 89 псалму, Яхве сказал Давиду следующее: «… милости же Моей не отниму от него, и не изменю истины Моей. Не нарушу завета Моего, и не переменю того, что вышло из рук Моих. Однажды Я поклялся святостию Моею: солгу ли Давиду?» [XIII]

И всё-таки это произошло: он, который столь ревностно следил за исполнением закона и договора, нарушил свой обет. Нынешний сентиментальный человек в такой ситуации почувствовал бы, как распахнулась бездонная чернота мира и под ногами заходила земля, ибо он ожидает от своего Бога, чтобы тот как минимум превосходил смертных в любом отношении, и притом в том смысле, что он лучше, выше и благороднее, но отнюдь не моральной эластичности и ненадежности, пускающей в ход даже клятвопреступление.

Разумеется, к архаичному богу нельзя предъявлять требований современной этики. С точки зрения человека раннеархаической эпохи дело выглядело несколько иначе: его боги цвели и плодоносили всем подряд – и добродетелями, и пороками. А поэтому их можно было и наказывать, брать их в плен, обманывать, натравливать друг на друга, причём они не теряли от этого в престиже – или, если и теряли, то ненадолго. Тогдашний человек так привык к божественным причудам, что когда они происходили, испытывал не слишком сильное потрясение. С Яхве дело, безусловно, обстояло несколько иначе, поскольку фактор личностно-моральной связи в религиозном смысле начал играть значительную роль уже очень рано. При таких обстоятельствах разрыв договора должен был причинять ущерб не только в личностном, но и в моральном смысле. Личностный смысл явствует из манеры, в какой отвечает Давид. Он говорит: «Доколе, Господи, будешь скрываться непрестанно, будет пылать ярость Твоя, как огонь? Вспомни, какой мой век: на какую суету сотворил Ты всех сынов человеческих?… Где прежние милости Твои, Господи? Ты клялся Давиду истиною Твоею» [XIV].

Если бы такое было сказано человеку, то звучало бы приблизительно так: «Соберись же, наконец, с силами и перестань бесполезно буйствовать. В самом деле, ведь это очень странно с твоей стороны – так раздражаться по поводу растений, уродившихся худо не без твоей вины. Тебе смекнуть бы раньше и как следует печься о садике, что ты насадил, а не растаптывать его».

Конечно, рассказчик не смеет тягаться с всемогущим партнером из-за нарушения договора. Он понимает, что пришлось бы выслушать ему, окажись он презренным правонарушителем. Он вынужден – поскольку в любом ином случае рискует жизнью – пренебречь высшим слоем разума и тем самым, того не желая и не ведая, потихоньку становится и в интеллектуальном, и в моральном отношении выше своего божественного партнёра. Яхве не замечает, что подвергается «обработке», и совсем не понимает, по какой причине его постоянно славословят в качестве праведного? Его непреклонное желание во всевозможных формах получать от своего народа «хвалы» [6] и задабривания недвусмысленно имеют целью во что бы то ни стало удержать его расположение.

Вырисовывающийся отсюда характер подходит личности, способной обрести чувство собственного существования лишь благодаря какому-нибудь объекту. Такая зависимость от объекта абсолютна, когда субъект совсем лишён саморефлексии, а тем самым и понимания себя самого. Дело выглядит так, словно он существует лишь в силу того обстоятельства, что обладает объектом, удостоверяющим субъекту его наличие. Если бы Яхве и впрямь обладал самосознанием – а, по крайней мере, этого вправе ожидать от него любой разумный человек, – то ввиду фактического положения дел он хотя бы должен был положить конец славословиям в адрес своей праведности. Он, однако, слишком бессознателен, чтобы быть «моральным». Моральность предполагает сознание. Само собой разумеется, это не означает, что Яхве можно приписать, скажем, несовершенство или зло, как какому-нибудь гностическому Демиургу. Он – это любое свойство во всей его полноте, а значит, в числе прочих – и праведность как таковая, но также и её противоположность, выраженная столь же полно. Так по крайней мере его следует себе представлять, желая получить целостный образ его сути. Нам только надо всё время помнить при этом, что тем самым мы создали не более чем эскиз антропоморфного образа, даже не слишком наглядного. Судя по манере, в какой выражает себя божественное существо, его отдельные свойства в недостаточной степени соотнесены друг с другом, а потому расчленены на противоречащие друг другу акты. Так, например, Яхве раскаивается в том, что создал людей, хотя, обладая всеведением, он с самого начала был точно осведомлён о том, что с этими людьми случится.

2

Поскольку Всеведущий читает в сердцах, а глаза Яхве «объемлют взором все землю» [7], то очень правильно, что в 89 псалме рассказчик не слишком скоро осознаёт (и соответственно утаивает от себя) своё тайное моральное превосходство над бессознательным Богом, ибо Яхве не по нраву критические мысли, которые могли бы как-то приуменьшить столь вожделенный для него приток почитания. Чем больше он громыхает своей мощью на всю вселенную, тем уже база его бытия, нуждающегося как раз в осознанном отображении, чтобы поистине существовать. Разумеется, это бытие действительно, лишь, если кем-то осознаётся. Поэтому-то Создателю и нужен сознающий человек, хотя он предпочёл бы – в силу своей бессознательности – мешать формированию его сознания. И поэтому же Яхве нужны выражения бурного одобрения со стороны маленького сообщества людей. Можно себе представить, что случилось бы, если бы этому сообществу пришло в голову прервать овации: наступило бы состояние возбуждения с припадками слепой разрушительной ярости, а затем – погружение в адское одиночество и мучительное небытие, сменяющееся постепенным пробуждением бессловесной тоски по чёму-то такому, что дало бы Мне ощущать Самого Себя. Вероятно, поэтому всё, что только-только вышло из рук Создателя, даже человек – до того как сделаться канальей, преисполнено волнующей, более того – волшебной красоты, ибо «в состоянии зарождения» всё это – каждое «по роду его» – являет собою некую драгоценность, вожделенную в глубине души, что-то младенчески-нежное, отблеск бесконечной любви и благости Творца.

В свете несомненной губительности Божьего гнева, да ещё в те времена, когда было ясно, что такое «страх Божий», естественным образом выявилась всё ещё длящаяся бессознательность некоей в известном отношении вышестоящей человечности.

Могущественная личность Яхве, лишённая к тому же всяких биографических предпосылок (ведь его изначальная соотнесенность с Элохимами давно канула в Лету), вознесла его, Яхве, над всеми божествами тогдашних народов и тем самым дала ему иммунитет против продолжавшейся уже несколько сот лет потери языческими богами своего авторитета. Именно эта деталь их мифологической биографии, бестолковость и непристойность которой становились всё более понятными по мере того как возрастала способность критического суждения, стала их роком. У Яхве же не было ни личной истории, ни прошлого – за исключением его миростроительства, с которого начинается всякая история вообще, а также отношения к той части человечества, чей праотец Адам был создан им по своему образу в качестве Антропоса, просто прачеловека, откровенно специальным актом творения. Другие люди, которые в то время уже тоже существовали, были, надо полагать, сформованы на Божьем гончарном круге ещё до этого – вкупе со «зверями земными по роду их и скотом по роду его». Это были именно те люди, из которых Каин и Сиф взяли себе жен [8]. Если наше предположение не заслуживает одобрения, то остаётся открытой ещё только одна, гораздо более предосудительная возможность – что они женились на своих текстуально не засвидетельствованных сестрах, как ещё в конце XIX века считал Карл Лампрехт [9], писатель на темы философии истории.

Особое провидение, даровавшая избранность иудеям, этим копиям Бога, наперед обременила их обязательством, которое по понятным причинам они всеми силами пытались обойти стороной, как это обыкновенно и бывает с такого рода закладными. Поскольку этот народ использовал любую возможность, чтобы отпасть, а для Яхве было жизненно важно окончательно привязать к себе необходимый ему объект, который он с этой целью и создал «богоподобным», то уже в начальные времена он предложил патриарху Ною «завет» между собою, с одной стороны, и Ноем, его детьми и их домашними и дикими животными – с другой, – договор, суливший выгоды обеим сторонам. Дабы закрепить этот завет и держать его в памяти свежим, он в качестве зарока учредил радугу. Поэтому когда он нагоняет тучи, несущие с собой молнии и водяные потоки, появляется радуга, которая напоминает и должна напоминать ему и его народу о договоре. Но ведь есть и немалое искушение использовать скопление облачных масс для эксперимента с потопом, а потому неплохо иметь предназначенный для этого знак, заблаговременно предупреждающий о возможной катастрофе.

Вопреки таким мерам предосторожности договор с Давидом был порван в клочки, каковое событие оставило по себе в Св. Писании литературный осадок – к огорчению некоторых немногих благочестивцев, которые при чтении этих книг задумывались. Ведь при усердном пользовании Псалтирью кто-нибудь из этих вдумчивых людей наверняка спотыкался умом, читая 89 псалом [10]. Как бы там ни было, всё же фатальное впечатление нарушения договора остаётся актуальным. С хронологической точки зрения возможно, что этот мотив повлиял на сочинителя «Книги Иова».

«Книга Иова» ставит благочестивого и верного, но поражённого Богом человека на открытую со всех сторон сцену, где он излагает своё дело на глазах у всего мира. А Яхве удивительно легко и беспричинно поддался влиянию одного из своих сынов, духа сомненья [11], и позволил ввести себя в заблуждение относительно верности Иова. Его, ранимого и недоверчивого, нервировала уже одна только возможность того, что кто-то в нём сомневается, а это побуждало к тому странному образу действий, пример коего он продемонстрировал ещё в раю своим двусмысленным поведением, совмещавшим в себе «да» и «нет», обратив внимание прародителей на древо и одновременно запретив им есть от него. Тем самым он спровоцировал не предусматривавшееся вначале грехопадение. И вот верный раб Иов беспричинно и бесцельно обречён на моральное испытание, хотя Яхве и убеждён в его верности и стойкости, мало того, если бы он дал слово своему всеведению, то мог бы определённо в этом удостовериться. Зачем же тогда надо было, несмотря ни на что, создавать искушение и без всякой ставки держать пари с бессовестным шептуном за счёт безответной твари? Быстрота, с какой Яхве предаёт в руки духа зла своего верного раба, холодность и бессердечность, с какими он даёт ему погрузиться в бездну физических и моральных мучений, являют собою отнюдь не возвышающее душу зрелище. Поведение Бога с человеческой точки зрения столь возмутительно, что стоит задаться вопросом: не кроется ли за ним некий более глубокий мотив? Не было ли у Яхве какого-то тайного неприятия Иова? Это объясняло бы его уступчивость по отношению к Сатане. А человек – есть ли у него что-то, чего нет у Бога? В силу своей ничтожности, слабости и беззащитности перед могуществом Всевышнего он, как мы уже дали понять, обладает несколько более острым сознанием на базе саморефлексии: чтобы выстоять, он постоянно должен осознавать своё бессилие перед лицом всемогущего Бога. Последний же не нуждается в такой осторожности, ибо никогда не сталкивается с непреодолимыми препятствиями, которые побуждали бы его к колебаниям, а значит, и к саморефлексии. Может быть, Яхве подозревал, что человек владеет хотя и неизмеримо меньшим, но зато куда более интенсивным светом, нежели он, Бог? Ревность такого рода, вероятно, могла бы объяснить поведение Яхве. Было бы понятно, почему подобное – лишь возможное, но не желательное – отклонение от положенных простой твари границ возбуждало Божью недоверчивость. Ведь слишком уж часто люди поступали не так, как им было положено. В конце концов, может быть, даже верный Иов втайне вынашивал что-нибудь этакое… Отсюда и весьма неожиданная готовность соглашаться с нашептываниями Сатаны в разрез с собственными убеждениями!

Незамедлительно следует похищение у Иова стад; умерщвляются его рабы и даже сыновья и дочери, а сам он при помощи недуга доведён до края могилы. Дабы отнять у него ещё и покой, на него натравлены жена и ближайшие друзья, ведущие неправые речи. Его правомочная жалоба не достигает уха судии, восхваляемого за праведность. Ему отказано в справедливости, дабы не мешать Сатане разыгрывать свою карту.

Надо хорошо представлять себе, что тут в кратчайшие сроки происходят одна за другой страшные вещи: грабёж, убийство, умышленное членовредительство и отказ в праве на суд. При этом отягчающим обстоятельством является то, что Яхве демонстрирует не понимание, сожаление или сострадание, а лишь беспощадность и лютый нрав. Апелляция к бессознательности не может иметь силы, поскольку он вопиющим образом нарушил по меньшей мере три заповеди из тех, что сам же обнародовал на Синае.

Друзья Иова вносят посильную лепту моральных пыток в его муку и вместо того, чтобы, по крайней мере, от всего сердца помогать ему, которого Бог столь вероломно покинул, слишком по-человечески, то бишь тупоумно, морализируют, лишая его даже последней поддержки в виде участия и человеческого понимания, причём невозможно окончательно отделаться от подозрения в Божьем попустительстве.

Нелегко сразу понять, почему мукам Иова и Божьим махинациям внезапно приходит конец. Ведь поскольку Иов не умирает, бессмысленное страдание может продолжаться и впредь. Не будем, однако, сводить глаз с подоплёки этого события: может статься, мы постепенно обнаружим в этой подоплёке кое-что – а именно, компенсацию за безвинные муки, которая не могла оставить Яхве безучастным, даже если он имел о ней хотя бы смутное представление. Ведь невиновный мученик, сам того не ведая и не желая, мало-помалу поднялся до превосходства в богопознании, каковым Бог не обладал. Обратись Яхве к своему всеведению – и у Иова не было бы над ним никакого превосходства. Но тогда, конечно, не случилось бы и многого другого.

Иов познаёт внутреннюю антиномичность Бога, а тем самым свет его познания достигает даже степени божественной нуминозности [12]. Возможность этого процесса зиждется, надо полагать, на богоподобии, которое вряд ли следует искать в морфологии человека. Такое заблуждение упредил сам же Яхве, запретив поклоняться идолам. Иов, не давая себя разубедить в своём намерении изложить дело Богу даже без надежды быть выслушанным, предстаёт перед ним, создав тем самым то затруднение, благодаря которому должна раскрыться вся сущность Яхве. На этой драматической точке последний прерывает страшное действо. Но тяжко ошибётся тот, кто станет ждать, что его гнев обратится против клеветника. Яхве и не думает привлекать к ответственности своего сына, уговорам коего он последовал, и ему не приходит в голову, объясняя своё поведение, дать Иову хотя бы какое-то моральное удовлетворение. Он предпочитает разразиться в своём всемогуществе грозой и наброситься на полураздавленного человеческого червя с упреками: «Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?» [XV]

В свете дальнейших речей Яхве здесь поистине уместно задаться вопросом: а кто и какое провидение тут омрачает? Ведь омрачено-то оно как раз с тех пор, как Бог решил биться об заклад с Сатаной. Здесь Иов наверняка ничего не омрачал, а уж Провидение и подавно, ибо о таковом речи вообще не было и впредь не будет. Пари, очевидно, не предполагало никакого «Провидения»; ведь, должно быть, сам Яхве и подстрекнул Сатану к спору, дабы в конце Иов был возвышен. Такое развитие событий, естественно, было заранее известно Всеведению, и, может быть, слово «Провидение» указывает на это вечное и абсолютное знание [13]. Если так, то позиция Яхве кажется тем более непоследовательной и непонятной, ибо в таком случае ему надо было раскрыть Иову глаза на то, что в отношении причинённой ему несправедливости было как раз правильным и подобающим. Поэтому я считаю, что этого он так и не сделал.

А что это за «слова без смысла»? Яхве, вероятно, не имеет в виду слова друзей, а осуждает Иова. Но в чём же он виновен? Единственное, в чём его можно упрекнуть, это оптимизм, с каким он верит в возможность апелляции к Божьей справедливости. В этом, как явствует из дальнейших слов Яхве, его ожидания не сбываются. Бог вовсе не стремится быть праведным, а кичится своей мощью, которая сильнее права. У Иова такое не умещается в голове – ведь он-то считал Бога существом моральным. Он никогда не сомневался во всемогуществе Бога; мало того – ещё и уповал на его праведность. Но эту ошибку он сам же и исправил, познав противоречивую природу Бога и тем, указав праведности и доброте Божьим их места. О недостатке проницательности здесь и говорить не приходится.

Посему ответом на вопрос Яхве будет следующее утверждение: сам Яхве и есть тот, кто омрачает собственное Провидение и не обнаруживает никакого понимания. Он, так сказать, получает рикошетом свой же удар, порицая Иова за то, что сам же и делает: человеку не должно быть позволено иметь о нём мнение, а особенно понимание, которым сам Бог не обладает. На протяжении семидесяти одного стиха он вещает о могуществе творца мира своей несчастной жертве, осыпающей себя пеплом и скребущей свои струпья, уже давно успевшей в глубине души осознать, что выдана сверхчеловеческому насилию. Иову совершенно не нужно вновь и уже до тошноты слушать об этом могуществе. Яхве благодаря своему всеведению уж мог бы, конечно, знать, сколь неуместно в подобной ситуации такое запугивание. Ему нетрудно было бы увидеть, что Иов и до, и после этого верит в его всемогущество и никогда не подвергает его сомнению и что он, уж конечно, никогда не предавал своего Бога. А тот вообще так мало принимает во внимание Иова самого по себе, что по праву возникает подозрение в наличии какого-то другого, более важного для него мотива: Иов – не более чем внешний повод к разбирательству внутри самого Бога. Яхве, вещая Иову, столь явно обращается не по адресу, что легко заметить, как сильно он занята самим собой. Эмфатическое [14] выпячивание собственного всемогущества и величия не имеет никакого смысла для Иова, которого невозможно убедить в этом ещё больше, а понятно лишь слушателю, в нём сомневающемуся. Этот дух сомнения – Сатана, после совершения злого дела вернувшийся в отчее лоно, дабы продолжать там свою подрывную деятельность. Ведь Яхве-то должен был видеть, что верность Иова осталась непоколебленной и что Сатана проиграл спор. Он должен был также понимать, что, пустившись в этот спор, он сделал всё, чтобы спровоцировать своего верного раба на измену, причём даже довёл дело до совершения целого ряда преступлений. Тут и не пахнет раскаянием, не говоря уже о моральном ужасе, в который должно прийти его сознание, а имеется, скорее, смутное ощущение чего-то, что ставит его всемогущество под вопрос. (В этом отношении Яхве особенно чувствителен, ибо «сила» – великий аргумент. Но во всеведении есть сознание того, что силой нельзя оправдать что угодно.) Такое подозрение относится, конечно, к тому в высшей степени неприятному обстоятельству, что Яхве поддался на уговоры Сатаны. Однако этот изъян не осознаётся им ясно, ибо Сатана действует, вероятно, с великим терпением и с оглядкой. Его интриги явно должны быть упущены из внимания – за счёт Иова.

Иов, к своему счастью, во время высокого выступления заметил, что речь идёт о чём угодно другом, но не о его праве. Он понял: сейчас нет возможности разбирать вопрос о правах, ибо чересчур ясно, что у Яхве отсутствует какой бы то ни было интерес к делу Иова – он занят собственными вопросами. Сатана же должен как-то исчезнуть. Это наилучшим образом и происходит – благодаря тому, что на Иова падает подозрение в бунтарских настроениях. Тем самым проблема переходит на другие рельсы, а инцидент с Сатаной остаётся незамеченным и неосознанным. Правда, зрителю не совсем ясно, почему всемогущество демонстрируется Иову при помощи грома и молнии, однако демонстрация сама по себе достаточно внушительна и впечатляюща, чтобы не только вся публика, но и в первую очередь сам Яхве убедился в своём драгоценном могуществе. Чувствует ли Иов, какое насилие тем самым Яхве чинит своему всеведению, мы, правда, не знаем, но его молчание и смирение оставляют открытыми различные возможности. Поэтому Иову не остаётся ничего лучшего, чем тотчас по всей форме отменить свой иск, и он отвечает уже приведёнными словами: «Руку мою полагаю на уста мои».

Он никак не проявляет и следа возможной «мысленной оговорки». Его ответ не вызывает сомнений в том, что он всецело и естественно находится под воздействием Божьей демонстрации. Таким результатом мог бы удовлетвориться и самый ревнивый тиран, будучи уверен, что у раба от одного только страха (не говоря уже о безусловной лояльности) отныне навсегда пропала охота лелеять хотя бы одну несогласную мысль.

Странно, но Яхве не замечает ничего этого. Он вообще не видит ни Иова, ни его ситуации. Скорее, дело обстоит так, будто вместо Иова перед ним кто-то могущественный, кому стоит бросить вызов. Это видно из повторяющегося дважды обращения: «Препояшь ныне чресла твои, как муж: Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй мне» [XVI].

Чтобы проиллюстрировать несоизмеримость сторон, надо принести уж совсем гротескные примеры. Яхве видит в Иове нечто такое, что можно приписать, скорее, ему самому, а именно некую равную силу, дающую Богу повод продемонстрировать противнику внушительный парад механики всей своей мощи. Яхве проецирует на Иова личину скептика, которую сам Бог не любит, потому что она принадлежит ему самому, – личину, от которой исходят вызывающие тревогу критические взгляды. Она страшит его, ибо лишь перед лицом какой-нибудь угрозы обыкновенно начинают громогласно ссылаться на собственную силу, ловкость, твёрдый дух, непобедимость и тому подобное. Зачем нужно проделывать это с Иовом? Надо ли слону пугать мышь?

Яхве не может удовлетвориться первым победоносным туром. Иов давно уже повержен, но великий противник, чей фантом спроецирован на взывающего к милосердию страдальца, все ещё грозно стоит на ногах. Поэтому Яхве делает новый замах:

Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он? [XVII]

Человек, лишённый защиты и справедливости, человек, которому при любой возможности начинают колоть глаза его ничтожностью, откровенно кажется Яхве столь опасным, что он считает необходимым сконцентрировать на том огонь сверхтяжёлой артиллерии. Причина его раздражения выявляется из его вызова мнимому Иову:

Взгляни на всех высокомерных, и унизь их,

и сокруши нечестивых на местах их.

Зарой всех их в землю,

и лица их покрой тьмою.

Тогда и Я признаю,

что десница твоя может спасать тебя. [XVIII]

Иов получает вызов, как если бы был богом. Но в тогдашней метафизике не было никакого deyteros theos, второго бога, за исключением Сатаны, который владеет слухом Яхве и может оказывать на него влияние. Он – единственный, кто в состоянии его ошарашить, запутать и довести до крупномасштабных прегрешений перед собственным уголовным законодательством.

Вот это действительно страшный противник, настолько компрометирующий своим близким родством, что необходимо держать его в строжайшей тайне! Яхве должен прятать его в лоне своём от собственного сознания, а несчастного раба Божия выставить зато в виде враждебного жупела [15] – в надежде покрыть пугающие «лица их тьмою», дабы удержать себя в состоянии бессознательности.

Организация воображаемого единоборства, сказанные при этом речи и впечатляющая демонстрация первобытного зверинца, получили бы, пожалуй, неполное объяснение, если бы были сведены только к негативному фактору боязни перед осознаниванием и соответствующему следствию – релятивизации. Конфликт становится для Яхве животрепещущим, скорее, вследствие некоего нового факта, разумеется, не укрывшегося от всеведения. Однако в данном случае это имеющееся знание не приводит ни к каким выводам. Тот новый факт, о котором идёт речь, касается доселе неслыханного в мире прецедента, состоящего в том, что какой-то смертный благодаря своему моральному поведению, сам того не желая и о том не ведая, вознёсся выше небес и оттуда смог разглядеть даже изнанку Яхве – бездонный мир «оболочек» [16].

Понимает ли Иов, что открылось его взору? Он достаточно мудр или умудрён опытом, чтобы не выдать этого. А его слова дают основание для любых догадок: «Знаю, что Ты всё можешь, и что намерение Твоё не может быть остановлено» [XIX].

И впрямь, Яхве может всё, да и просто позволяет себе всё, и глазом не моргнув. Он без зазрения совести может проецировать свою теневую сторону и оставаться бессознательным за счёт человека. Он может кичиться своим сверхмогуществом и издавать законы, которые для него самого не более чем пустой звук. Убить или зашибить до смерти ему ничего не стоит, а уж если нападёт блажь, то он, словно феодальный сеньор, может даже и возместить своим крепостным ущерб, нанесённый их нивам псовой травлей: «Ах, ты потерял сыновей, дочерей и рабов? Не беда, я дам тебе других, получше».

Иов продолжает (вероятно, с потупленным взором и едва внятно):

Кто сей, помрачающий Провидение, ничего не разумея? -

Так я говорил о том, чего не разумел,

о делах чудных для меня, которых я не знал.

Выслушай, взывал я, и я буду говорить,

и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне.

Я слышал о Тебе слухом уха;

теперь же мои глаза видят Тебя;

Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь

в прахе и пепле. [XX]

Здесь Иов умно соглашается с агрессивными словами Яхве и тем самым падает перед ним ниц, как если бы он действительно был побеждённым противником. Его речь звучит недвусмысленно, но вполне могла бы иметь и второй смысл. О да, свой урок он и впрямь получил – и пережил «дела чудные», понять которые не так-то просто. Действительно, он знал Яхве только «слухом уха», а теперь познал его на деле – и больше, нежели Давид; урок поистине столь впечатляющий, что забыть его просто невозможно. Прежде он был наивен, может быть, даже представляя себе «милосердного» Господа благосклонным владыкой и судией праведным, воображал, будто «завет» – это предмет права, а договаривающаяся сторона вправе настаивать на полагающемся ей по закону; будто Бог крепок в истине и верен или хотя бы праведен и, как позволяет думать Десятословие, признаёт определённые этические ценности или, по крайней мере, чувствует себя связанным своим правовым состоянием. Однако к своему ужасу он обнаружил, что Яхве не только не человек, но в известном смысле что-то меньшее человека, а именно то, что Яхве говорит о крокодиле: «На всё высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости» [XXI].

Бессознательность естественна для животного. Как и у всех древних богов, у Яхве есть своя животная символика, притом неприкрыто опирающаяся на гораздо более древние териоморфные фигуры богов Египта, особенно Гора и четверых его сыновей. Из четырёх «животных» Яхве только одно имеет вид человека. Видение Иезекииля приписывает Богу в образе животных три четверти звериного и лишь четверть человеческого, а «верхний» Бог – тот, что на престоле из сапфира, – выглядит только подобным человеку [XXII]. Эта символика делает понятным невыносимое с человеческой точки зрения поведение Яхве. Его поступки принадлежат существу по большей части бессознательному, не подлежащему моральным оценкам: Яхве – некий феномен, а «не человек» [17].

Ничто не мешает предположить в речи Иова подобное содержание. Как бы там ни было, во всяком случае, Яхве в конце концов успокоился. Ещё раз подтвердилась действенность терапевтической процедуры безропотного приятия. Но в отношении Яхве к друзьям Иова все ещё сквозит что-то нервозное: они неверно говорили о нём в конце [XXIII]. Таким образом, проекция фигуры скептика распространяется – надо сказать, весьма комически – даже на этих честных и несколько ограниченных мужей, как будто от того, что они думают, зависит бог весть что. Однако то, что они могли бы думать, а тем более о нём, жутко нервирует и должно быть как-то прекращено. Ведь это слишком уж похоже на то, что частенько вдруг выделывает его беспутно шатающийся сын и что столь неприятно затрагивает больное место в нём самом. Как часто уже ему приходилось сожалеть о своих неразумных порывах!

Трудно избежать впечатления, что всеведение постепенно близится к некоему решению, и брезжит прозрение, вокруг коего, кажется, витают призраки самоистребления. Правда, заключительное выступление Иова, к счастью, сформулировано так, что с достаточной уверенностью позволяет надеяться: для всех участников инцидент окончательно исчерпан.

Мы, поясняющий хор великой трагедии, которая ещё ни в одну эпоху не утрачивала своей актуальности, конечно, воспринимаем вещи не совсем так. Нам, с нашим современным строем чувств, вовсе не кажется, будто глубокое преклонение Иова перед всемогуществом Божьего присутствия и его мудрое молчание – это и есть настоящий ответ на вопрос, подброшенный сатанинской проделкой для пари с Богом. Иов не столько отвечал, сколько адекватно реагировал, обнаружив при этом изумительное самообладание: однако недвусмысленный ответ так и не прозвучал.

А что же (если подойти ближе к делу) с той моральной несправедливостью, которую претерпел Иов? Или человек в глазах Яхве столь ничтожен, что не достоин даже какого-нибудь «морального ущерба»? Это противоречило бы тому факту, что Яхве жаждет человека и что для него это откровенно означает ответ на вопрос о том, «праведно» ли говорят о нём люди. Он цепляется за лояльность Иова, от которой для него зависит столь многое, что ради своего теста он не остановится ни перед чем. Такая установка придаёт человеку чуть ли не божественный вес, ибо, что иное во всём белом свете может что-то значить для того, у кого и так всё есть? Противоречивое поведение Яхве, с одной стороны, бесцеремонно растаптывающего человеческое счастье и жизнь, но, с другой стороны, жаждущего иметь в лице человека партнёра, ставит последнего в прямо-таки невозможную ситуацию: то Яхве слепо действует по образцу природных катаклизмов и тому подобных непредвиденных по последствиям событий, то желает, чтобы его любили, почитали, поклонялись ему и славословили его праведность. Он болезненно реагирует на любое словечко, хотя бы отдалённо похожее на критику, а сам нимало не озабочен собственным моральным кодексом, когда его поступки входят в противоречие с параграфами этого кодекса.

Такому Богу человек может служить только в страхе и трепете, косвенно стараясь умилостивить абсолютного владыку крупномасштабными славословиями и показным смирением. Доверительные же отношения, по современным понятиям, совершенно исключены. Ожидать морального удовлетворения со стороны столь бессознательного, принадлежащего природе существа и вовсе не приходится, хотя Иову такое удовлетворение даётся – правда, без сознательного желания Яхве, а, может быть, и неведомо для Иова, – по крайней мере, такое впечатление хотел бы внушить рассказчик. Речи Яхве неотрефлектированно, но, тем не менее, явственно нацелены на одно: продемонстрировать человеку, что на стороне Демиурга чудовищный перевес в силах. «Вот Я, Творец всех необузданных, слепых сил природы, не подчинённых никаким этическим законам, – а значит, Я и сам есмь аморальная власть природы, чисто феноменальная личность, не ведающая о своих глубинах».

Это и есть для Иова моральное удовлетворение большого размаха, по меньшей мере, оно могло бы им быть, – ведь благодаря такому заявлению человек, несмотря на своё бессилие, возвышается до суда над Божеством. Мы не знаем, понял ли это Иов. Однако по многочисленным комментариям на «Иова» мы определённо знаем: от всех прошедших столетий укрылось, что над Яхве властвует какая-то moira [18] или dice [19], побуждающая его столь серьёзно уронить себя. Всякий, кто на это отважится, увидит, как Он вчуже [20] возвышает Иова именно тем, что втаптывает его в прах. Тем самым Он произносит приговор над самим собой и даёт человеку то удовлетворение, отсутствие которого в «Книге Иова» всегда было для нас столь обидно.

Автор этой драмы дал образец искусного умолчания, опустив занавес в тот самый момент, когда его герой при помощи челобития в адрес Божьего величия даёт понять о безусловном признании «высокого приговора» Демиурга. Только такое впечатление и остаётся от этой сцены. Ведь на кон поставлено слишком многое: незаурядный скандал грозит разразиться в метафизике, скандал, последствия коего были бы, надо полагать, губительны, и наготове нет никакой спасительной формулы, избавляющей монотеистическое понятие Бога от катастрофы. Это биографическое новоприобретение критический рассудок некоего грека с лёгкостью подхватил и использовал бы ещё тогда (что, правда, много позже и произошло) [21] не в пользу Яхве, дабы уготовить ему судьбу, тогда уже ожидавшую греческих богов. Какая-либо релятивизация же была попросту немыслимой ни в те времена, ни в два последующих тысячелетия.

Бессознательный дух человека понимает правильно, даже когда сознающий разум ослеплён и бессилен: драма разыграна на все времена, двойственная природа Яхве раскрыта и увидена и зарегистрирована кем-то или чем-то. Подобное откровение, дошло ли оно уже до человеческого сознания или нет, не могло остаться без последствий.

3

Прежде чем обратиться к вопросу о том, как развивался дальше зародыш этого разлада, обратим свой взор назад, к той эпохе, когда возникла книга об Иове. Датировка её, к сожалению, ненадежна. Принято считать, что это было между 600 и 300 гг. до Р. X. и, стало быть, не так уж далеко во времени от так называемых «Притч Соломона» (4-3 вв.). В ней-то мы и встречаем симптом греческого влияния, достигшего иудейских пределов, если считать раньше – через Малую Азию, а если считать позже – через Александрию. Это идея Софии, или Премудрости Божьей – совечной Богу, существовавшей прежде творения, почти гипостазированной Пневмы, обладающей женской природой:

Господь имел меня началом пути Своего,

прежде созданий Своих, искони:

от века я помазана,

от начала, прежде бытия земли.

Я родилась, когда ещё не существовали бездны,

когда ещё не было источников, обильных водою.

Когда Он уготовлял небеса, я была там.

когда полагал основания земли:

тогда я была при нём художницею,

и была радостию всякий день,

веселясь пред лицем Его во все время,

веселясь на земном кругу Его,

и радость моя была с сынами человеческими. [XXIV]

Эта София, уже имеющая важные общие черты с иоанновым Логосом, с одной стороны, правда, примыкает к Хохме [22] (мудрость) иудеев, но, с другой стороны, столь далеко выходит за её пределы, что нельзя не вспомнить об индийской Шакти. Ведь сношения с Индией тогда, в эпоху Птолемеев, уже существовали. Другим источником для образа Мудрости является «Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова» (возникшая около 200 г. [до н. э.]). Мудрость говорит о себе самой:

Я вышла из уст Всевышнего

и подобно облаку покрыла землю;

я поставила скинию на высоте,

и престол мой – в столпе облачном;

я одна обошла круг небесный

и ходила во глубине бездны;

в волнах моря и по всей земле

и во всяком народе и племени имела я владение.

Прежде века от начала Он произвёл меня,

и я не скончаюсь вовеки.

Я служила пред Ним во святой скинии

и так утвердилась в Сионе.

Он дал мне также покой в возлюбленном городе,

и в Иерусалиме – власть моя.

Я возвысилась, как кедр на Ливане

и как кипарис на горах Ермонских;

Я возвысилась, как пальма в Енгадди

и как розовые кусты в Иерихоне;

Я, как красивая маслина в долине и как платан, возвысилась.