8. Наше жизненное пространство[40]

8. Наше жизненное пространство[40]

Я хочу изучить то место (в самом отвлеченном смысле этого слова), в котором мы находимся большую часть времени, проживая свою жизнь.

Уже сам язык, который мы используем, естественным образом подталкивает нас к тому, чтобы заинтересоваться этой проблемой. Я могу быть в замешательстве, затем выбираться из этого состояния или пытаться как-то упорядочить ситуацию, так что, в конце концов, пойму, где я на самом деле. Или я почувствую, как будто бы я в море, ориентируюсь, чтобы попасть в порт (во время шторма — не важно, в какой именно), а потом, уже на суше, я смотрю на здание, которое построено на скале, а не на песке; а в своем доме, который (поскольку я англичанин) является моей крепостью, я чувствую себя на седьмом небе.

Я могу без особых натяжек использовать свой повседневный язык, когда говорю о своих действиях во внешней, разделенной между людьми реальности или же о внутренних мистических переживаниях, которые испытал, сидя на земле и размышляя о бренности всего сущего.

Применение слова «внутренний» для обозначения психической реальности, наверное, довольно непривычно для читателя. Изнутри, по мере эмоционального развития и становления личности, складывается по кирпичику богатство личности (или же мы видим ее обедненность).

Итак, места два — внутри и снаружи по отношению к индивиду. Но только ли они?

Подход к жизни человека исключительно с точки зрения поведения, условных рефлексов и тренировки связан с так называемой поведенческой терапией. Но большинство из нас больше не желают ограничивать самих себя рамками поведения или демонстративной экстравертированностью, подобно людям, которые, хотят они этого или нет, живут в соответствии с бессознательной мотивацией. Другие, наоборот, упирают на «внутреннюю» жизнь и считают, что экономические проблемы, даже нищета, ничего не значат по сравнению с мистическими переживаниями. Для них человеческое «Я» — безграничная вселенная, тогда как с точки зрения бихейвиористов, которые рассуждают в терминах внешней реальности, вселенная тянется от луны до звезд, от начала и до конца во времени, которое не имеет ни начала, ни конца.

Я попытаюсь найти подход, который был бы между этими крайностями. Внимательно посмотрев на свою жизнь, каждый из нас заметит, что большую часть времени мы тратим не на действия и не на размышления, а как-то иначе. Я задаю вопрос: как? И попробую ответить на него.

Промежуточная область

В работах по психоанализу, а также в обширной литературе, написанной под влиянием работ Фрейда, заметна тенденция подробно останавливаться либо на жизни человека как его взаимоотношениях с объектами, или же на его внутренней жизни. Предполагается такой постулат: жизнь человека, который строит объектные отношения, направлена на удовлетворение инстинктивных влечений, на простое получение удовольствия. Для завершенности этой формулировки можно еще подключить теорию замещения и все механизмы сублимации. Там, где возбуждение не удовлетворяется, фрустрации порождают дискомфорт, и человек оказывается пойманным. Эти переживания дискомфорта включают физические дисфункции, чувство вины или облегчения, когда находишь козла отпущения или источник угрозы.

Относительно мистических переживаний, в психоаналитической литературе мы видим человека, который, когда спит, видит сны, а когда не спит, то все равно находится в процессе, похожем на сновидение. Сюда относятся все настроения и бессознательные фантазии, от идеализации, с одной стороны, до ужаса разрушения всего и вся, что есть доброго и хорошего, с другой, — вот крайности восторга и отчаяния, ощущения телесного благополучия и чувства, что болеешь, суицидальных побуждений.

Это сильно упрощенный, несомненно в чем-то исковерканный, но краткий обзор многочисленной литературы, но я и нацелен не столько на исчерпывающую формулировку, сколько на прояснение того факта, что в литературе не написано то, что нам нужно узнать. Вот, например, что происходит, когда мы слушаем симфонию Бетховена, пришли в картинную галерею, читаем на ночь «Троилус и Крессида» (Troilus and Cressida) или играем в теннис? Что делает ребенок, который сидит на полу и играет в свои игрушки под присмотром мамы? Что делают подростки, когда тусуются в компании?

Вопрос не только в том, что мы делаем. Нужно поставить его так: где мы находимся (если мы вообще можем где-то находиться)? Мы применили теории внутреннего и внешнего, а хотим обнаружить третий вариант. Где мы находимся, когда делаем то, что на самом деле занимает большую часть нашего времени, а именно радуемся самим себе? Объясняет ли теория сублимации это явление полностью? Будет ли польза от рассмотрения данного вопроса исходя из возможности существования жизненного пространства, которое нельзя описать ни термином «внутреннее», ни термином «внешнее»?

Лайонел Триллинг (Lionel Trilling, 1955) в своем выступлении на Ежегодных Фрейдовских чтениях (Freud Anniversary Lecture) сказал следующее:

«[Фрейд] с особым трепетом относился к применению слова [культура], но в то же время, и это невозможно не заметить, в том, что он говорит о культуре, неизменно есть какое-то сопротивление и раздражение. Отношение Фрейда к культуре можно назвать амбивалентным».

Мне кажется, что в этой лекции Триллинг имел в виду ту же самую неадекватность, на которую я ссылаюсь здесь, хотя говорил об этом совсем другим языком.

Я сейчас рассматриваю то изощренное, далекое от естественности удовольствие взрослого человека, которое он получает от жизни, от красоты или абстрактных построений человеческого ума; в то же время я рассматриваю и насыщенные творчеством движения младенца, который тянется к маминому рту, ощупывает зубы, одновременно смотрит в ее глаза, видит ее творчески. Я считаю, что игра вовлекает в культурные переживания и формирует основу культурного опыта.

Теперь, если мои доводы вас убедили, у нас есть три (вместо двух) состояния человека, которые можно сравнить между собой. Взглянув на эти три состояния, мы сможем увидеть одну особую характеристику, которая разводит то, что я называю культурным опытом (или игрой), и остальные два состояния.

Посмотрим сначала на внешнюю реальность и контакт индивида с внешним миром с точки зрения объектных отношений и применения объектов. И мы увидим, что сама по себе внешняя реальность неизменна, более того, вклад на уровне инстинктов, который обеспечивает функционирование объектных отношений и применение объекта, для индивида тоже фиксирован, хотя и варьируется в соответствии с этапом развития, возрастом и тем, насколько свободно индивид может пользоваться собственными инстинктами. Здесь мы можем быть свободны, в большей или меньшей степени, в соответствии с законами, которые досконально разобраны в психоаналитической литературе.

Далее перейдем к внутренней психической реальности, которая становится достоянием каждого человека в соответствии с достигнутым уровнем зрелости. Сюда включается формирование целостного «Я», которое существует одновременно и внутри и снаружи и имеет определенную границу. Здесь вновь мы видим фиксированность — в наследственных факторах, в организации структуры личности, в интроекции факторов окружения и проецированных личностных особенностях.

Я полагаю, что область, доступная для «жизни третьего типа» (где есть культурный опыт и творческая игра), напротив, очень сильно различается у разных людей. Это происходит потому, что сама эта третья зона является продуктом опыта отдельной личности (младенца, ребенка, подростка, взрослого) в заданном социальном окружении. Этот тип изменчивости качественно отличается от вариативности, присущей феноменам внутренней психической реальности индивида и внешней, разделенной реальности. Протяженность этой третьей области может быть больше или меньше, в соответствии с суммарным опытом индивида.

Сейчас я занимаюсь этим особым типом вариативности и хочу исследовать его суть. Я исследую индивида в мире с точки зрения позиции, занимаемой здесь культурным опытом (игрой).

Потенциальное пространство

Мой тезис состоит в том, что творческая игра и культурный опыт, во всех своих сложнейших проявлениях, располагаются в потенциальном пространстве между матерью и ребенком. Давайте обсудим, насколько эта идея ценна сама по себе. Я имею в виду гипотетическую область, которая существует (хотя это невозможно) между младенцем и объектом (матерью или какой-то ее частью) на протяжении той фазы, когда вместо слияния с объектом возникает существование отдельно от объекта, который начинает восприниматься как «не-Я».

Раньше ребенок был с матерью одним целым, а теперь он отделяет ее от собственной личности, а мама, в свою очередь, все меньше и меньше подстраивается к потребностям ребенка (как по причине того, что она сама выходит из состояния сильнейшей идентификации со своим ребенком, так и потому, что она видит новую потребность ребенка, потребность ребенка в матери как отдельном от него существе)[41].

Это то же самое, что область опасности, которая проявляется рано или поздно во всех случаях работы с психиатрическими пациентами. Пациент чувствует себя в безопасности и вполне жизнерадостно, поскольку аналитик надежен, подстраивается под него, с готовностью включается в работу. И пациент начинает ощущать потребность вырваться на свободу, обрести независимость. Точно так же, как это происходит у младенца с матерью, пациент не может отделиться, если терапевт одновременно не готов отпустить его, кроме того, со стороны терапевта любое движение в сторону отделения от пациента страшно подозрительно, и может привести к неприятным последствиям.

Вспомним пример про мальчика и шнурок (глава 1). Я говорил о двух объектах, которые посредством шнурка одновременно соединяются и сепарируются друг от друга. Это парадокс, который я принимаю как есть, не пытаясь его разрешить. Отделение ребенком мира объектов от своего «Я» достигается только через отсутствие пустого пространства между ними, через потенциальное пространство, которое заполняется так, как я это описываю.

Можно сказать, что у человека не происходит полного разделения, есть лишь угроза сепарации, и эта угроза может быть минимально или максимально травматична в зависимости от опыта самых первых сепарации.

Вы спросите, а как же разделение субъекта и объекта, младенца и матери, которое должно произойти на самом деле, должно произойти с пользой для всех участников и в подавляющем большинстве случаев? И это несмотря на принципиальную невозможность сепарации? (С парадоксом необходимо смириться.)

Ответим так. В жизненном опыте ребенка, а именно в отношениях с матерью или материнской фигурой, обычно развивается доверие (на некотором уровне), уверенность в ее надежности; или, говоря о психотерапии, к пациенту приходит ощущение, что забота психотерапевта идет не от потребности управлять зависимым человеком, а от его способности идентифицироваться с пациентом, но не так: «На вашем месте я бы…». Другими словами, любовь матери или терапевта состоит не только в удовлетворении потребности в зависимости, но и в том, чтобы создать для ребенка или пациента благоприятные условия для перехода от зависимости к самостоятельности.

Без любви ребенка можно вскормить, но воспитание, лишенное любви и человеческого тепла, никогда не преуспеет в том, чтобы сделать из него самостоятельного человека. Там, где находятся доверие и надежность, и есть наше потенциальное пространство. Область, которая может стать бескрайней зоной сепарации, зоной, которую младенец, ребенок, подросток, взрослый могут наполнить игрой, которая со временем станет сопричастна культуре.

Особое качество этого места, где расположены игра и культурный опыт, состоит в том, что его существование зависит от жизненного опыта, а не от наследственных факторов. Здесь, где происходит отделение матери от ребенка, с одним младенцем обходятся очень чутко и нежно, поэтому у него есть обширное пространство для игры. А у другого ребенка опыт настолько беден, что возможностей для развития почти не остается, за исключением интроверсии и экстраверсии. В последнем случае потенциальное пространство незначимо, поскольку никогда не было доверия, которое неотделимо от надежности, и, следовательно, не было и легкости в самореализации.

В опыте более счастливого младенца (ребенка, подростка, взрослого) не встает вопрос о сепарации, потому что в потенциальном пространстве между ребенком и матерью появляется творческая игра, возникающая в ненапряженном состоянии естественным образом. Именно здесь развивается использование символов, которые обозначают одновременно внешний феномен и явления, происходящие внутри индивида, когда он смотрит на окружающий его мир.

Остальные две области не теряют своей значимости благодаря третьей зоне, которую я здесь предлагаю рассмотреть. Если мы по-настоящему занялись изучением человека, то мы должны быть готовы к тому, что наши наблюдения будут накладываться друг на друга. Индивиды строят отношения с внешним миром таким образом, чтобы получать удовольствие, связанное с инстинктивными влечениями, как напрямую, так и через сублимацию. Нам также известна первостепенная важность сна и сновидений, которые находятся в ядре личности, а также созерцания и ненаправленной, непоследовательной умственной релаксации. Тем не менее, мы считаем игру и культурный опыт ценными, но в особом смысле: они связывают между собой прошлое, настоящее и будущее, они заполняют пространство и время. Они требуют к себе особого, осмысленного внимания и получают его, но, конечно, не настолько сильно осмысленное, как то, к которому они стремятся.

Мать адаптируется к потребностям ее младенца или ее ребенка, характер и личность которого постепенно развиваются, и эта адаптация придает ей некоторую надежность в глазах ребенка. Переживание этой надежности взращивает в младенце или подрастающем ребенке чувство доверия. Уверенность ребенка в материнской надежности, а значит, и в надежности других людей и вещей, делает возможным отделить «Я» от «не-Я». В то же время можно говорить о том, что сепарация аннулируется наполнением потенциального промежуточного пространства творческой игрой, использованием символов и всем тем, что в конечном счете представляет собой культурную жизнь.

Нарушение доверия во многих случаях служит помехой для способности ребенка играть, поскольку потенциальное пространство имеет границы. Также это скажется негативно на самой игре и культурном опыте, поскольку, хотя у ребенка есть пространство для освоения знаний, нарушение произошло и со стороны тех людей, которые составляют окружение ребенка и знакомят его с культурой, исходя из уровня его развития. Естественно, ограничения возникают из относительной недостаточности познаний в сфере культуры или даже из-за нехватки культурной осведомленности людей, ответственных за ребенка.

Итак, исходя из описанного выше в данной главе, в первую очередь необходима защищенность в отношениях мать-дитя и ребенок-родитель на ранних стадиях развития каждого мальчика или девочки, чтобы могло появиться потенциальное пространство, в котором, если есть доверие, ребенок может творчески играть.

Во-вторых, необходимо, чтобы люди, которые заботятся о ребенке, какого бы возраста он ни был, были готовы знакомить детей с культурным наследием общества, конечно, исходя из индивидуальных способностей, психологического возраста, этапа развития ребенка.

Затем полезно будет подумать о жизни человека в этой третьей области, которая и не внутри и не снаружи, в реальности, разделенной между людьми. Эта промежуточная жизнь протекает в потенциальном пространстве, отрицая саму идею пространства и сепарацию ребенка от матери и все последствия этого процесса. Это потенциальное пространство сильно варьирует от одного человека к другому, и его основа — это доверие младенца по отношению к матери, которое он переживает в течение достаточно длительного периода, во время критической стадии разделения «Я» и «не-Я», когда только-только начинается формирование автономной самостоятельной личности.