Глава 9. Страдание и обретение смысла

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9. Страдание и обретение смысла

Смысл и страдание

Важной составляющей психотерапии является помощь в борьбе со страданием. Поэтому мне хотелось бы обсудить вопрос обретения смысла в страдании, что крайне важно для людей, чувствующих потребность в духовном. Говорить человеку о смысле его страдания не очень удобно, потому что сам он вряд ли верит в возможность помощи, особенно словесной. Тем не менее, нам необходимо иметь некую модель работы со страданием, в рамках которой сам страдающий или помогающий ему терапевт мог бы сохранять спокойствие и невозмутимость.

Важно признать, что недвойственный подход к страданию (о котором речь шла в главе 8) и поиск смысла страдания – это разные вещи. Представители недвойственной философии ничего не говорят о подобном поиске, потому что считают, что духовная сущность человека не может страдать, а трансцендентный уровень личности является абсолютным и потому к нему неприменима никакая история. Бытие, включающее, помимо прочего, и страдание, проживается непосредственно и не нуждается в рациональных толкованиях. С этой недвойственной точки зрения, смысл страдания – умозрительный набор понятий, легенда, не обладающая ни абсолютной ценностью, ни внутренним значением. Поиск смысла может превратиться в форму избегания реального переживания или особую историю, которую мы будем развивать дальше, оставаясь привязанными к страданию. Однако большинство людей в психотерапии не доходят до безусловного уровня осознания, или осознания истинной свободной сущности самих себя. Они не могут извлечь никакой пользы из недвойственного подхода, который начинается с вопроса «Кто страдает?» и заканчивается пониманием своей истинной природы. В рамках этого подхода человек должен осознать единство со страданием, а не разбираться, откуда и почему оно возникло. Однако недвойственная позиция не имеет практической пользы, потому что слишком интенсивное страдание не позволяет человеку взглянуть на него под этим углом. Страдающему от сильной боли человеку не до размышлений об абсолютном сознании. В подобных ситуациях именно обретение нового смысла может принести пользу личности, которая благодаря этому процессу освобождается от провоцирующего боль контекста.

Страдание – одна из тяжелейших проверок для духовности любого типа. Страдание принуждает нас искать собственную духовность, не удовлетворяясь тем, чему нас учили в детстве. Если терапевт работает с человеком, принадлежащим к конкретной религиозной традиции, и того удовлетворяет традиционное объяснение смысла страдания, то терапевту, если такой вопрос возникнет, остается лишь поддержать это объяснение. Тогда внимание сконцентрируется на чисто терапевтической работе, а религиозные убеждения пациента создают для нее необходимый фон. Однако тем, кого не удовлетворяют традиционные объяснения, нужно что-то еще. Многим кажется, что мир полон страданий, слишком тяжелых страданий, и потому они не способны поверить в традиционные богословские толкования. Традиционные ответы бесполезны, если человек чувствует, что его кормят банальностями или же что религиозная мудрость совершенно неадекватна конкретной ситуации. Традиционные объяснения не способны помочь, если страдалец, подобно библейскому Иову, видит, что выпавшие ему муки чрезмерны и незаслуженны.

Страдающему человеку намного тяжелее почувствовать связь с духовной реальностью, найти смысл в жизни, не говоря уже об осознании трансцендентного основания своего бытия. Страдание порождает духовный кризис, который подрывает веру в благостного Бога-защитника, потому что трудно представить, что такой хороший Бог позволил произойти столь ужасным вещам. И тогда страдание заставляет человека отказаться от стандартных образов Бога, характерных для монотеистических традиций. В этом случае терапевтическая пара должна совместными усилиями найти альтернативный ракурс для наблюдения за страданием. Когда это удается, мы начинает понимать смысл выражения: религия – для тех, кто боится попасть в ад, а духовность – для тех, кто там уже побывал.

Для человека очень важно найти свой индивидуальный подход к настигшему его страданию, но в долгосрочной перспективе такая стратегия не поможет – ведь после решения одной проблемы тут же появляется другая. Нужно попытаться победить страдание в целом. Можно ли найти некий универсальный, всесторонний подход к страданию? Или же мы должны по-разному относиться к физическому и психическому страданию, отличать телесную боль от ощущения одиночества, потери или отчаяния? Можно ли не позволить страданию разрушить нас, погрузив в бездну гнева и горечи? Можем ли мы обойтись без паллиативов вроде веры в жизнь после смерти, в которой у всех все будет хорошо? Что делать, когда все попытки избежать страдания терпят крах? В какой момент мы поймем, что бесполезно просто отрицать страдание, пытаться найти ему рациональное объяснение или просто капитулировать перед ним? Во время любой тяжелой болезни мы всегда задаемся вопросом: «Что со мной происходит?» Когда этот вопрос встает в процессе психотерапии, то нужно отыскать ответ, соответствующий индивидуальной структуре характера. Для этого необходимо уделить внимание особенностям самой ситуации и избежать предвзятых, ранее сложившихся установок. Иногда мы способны уловить символический смысл страдания, а порой оно кажется бессмысленным, и только терапевтические отношения могут поддержать личность.

Когда страдающий человек теряет веру в традиционную религию, то у него сразу же возникает несколько вопросов. Обладает ли вселенная неким духовным субстратом, или смыслом, или же она представляет собой результат безликих событий, детерминированных законами физики? Есть ли у нашей жизни объективный смысл, определяемый неким духовным источником, или же наши попытки увидеть смысл в страдании – лишь тщетное желание, защитная иллюзия, субъективизм? Неужели наша жизнь – «история, рассказанная идиотом», потому что все в ней происходит по стечению случайных обстоятельств?

Вопрос о том, имеет ли жизнь внутренний смысл, или же мы сами его изобретаем, весьма противоречив. Однако терапевтам часто приходится на него отвечать. По словам Франкла, все мы – «ищущие смысл» существа (Frankl, 1975, p. 112). Терапевт обладает множеством способов помочь другому человеку придать смысл его страданию. Так, мы можем соотнести и связать страдание человека с другими сторонами его жизни, чтобы помочь ему распознать и осознать существующую модель. Человек может осознать, как события детства и ранние отношения повлияли на его нынешнюю ситуацию. Страдание может оказаться полезным для человека, двигая его в том направлении, которое сам он вряд ли бы избрал. Либо ситуация помогает личности осознать ее цель, и тогда жизнь тут же приобретает определенный смысл. Каким бы путем мы к этому ни шли, мы всегда ищем смысл, который приводит нас к спасительному состоянию эмоциональной удовлетворенности. Обретение смысла восстанавливает связь с жизнью во всей ее целостности, спасая личность от изоляции. Мы вдруг видим наше страдание в более широком контексте, понимаем, что оно нам необходимо. В таком состоянии у человека появляется субъективное ощущение собственной значимости и ценности. Преисполненная смыслом жизнь дарит нам призвание, работу, важных для нас людей, свободу действий, возможность выйти за пределы обыденного существования.

Здесь возникает вопрос: действительно ли смысл, обретенный терапевтической парой, стал результатом совместной работы, раскрывшей личности ее истинное предназначение, или же смысл – всего лишь абстрактная концепция, слепленная под влиянием теоретических знаний терапевта. В идеальном случае теоретическое объяснение точно отзеркаливает реальную сущность и структуру личности, но никогда нельзя быть уверенным в достоверности полученного результата. Настаивая на определенной терапевтической модели, терапевт непроизвольно создает образ того смысла, который необходимо найти, точно так же как богослов будет объяснять смысл страдания в терминах конкретной теологической системы (например, страдание есть наказание за грех).

Несмотря на все подводные камни, мне в этой книге хотелось бы подчеркнуть, что именно психотерапия в наше время может заполнить культурную лакуну, занимаемую ранее религией. Ведь к терапевту люди приходят в периоды жизненного кризиса или сильной тревоги, а раньше именно в таких ситуациях они обращались к священнику. Возможность появления некоего смысла в процессе психотерапии свидетельствует о том, что духовность не всегда нуждается в традиционных религиозных институтах. Ощущение смысла жизни может возникнуть благодаря работе с психологическими особенностями индивида, анализу личных переживаний сакрального или подходам вроде «Программы двенадцати шагов», применяемой для избавления от разного рода дурных привычек. Ведь и аддикцию можно рассматривать либо как расстройство, либо как некое духовное явление. Юнг отмечал, что алкоголизм можно рассматривать как «низшую форму» проявления духовной жажды (Jung, 1973–1975, p. 624). Гроф (Grof, 1993) углубил понимание алкоголизма как одного из типов духовного кризиса. На одном уровне пристрастие к алкоголю или наркотикам может рассматриваться как способ побороть эмоциональную боль; на другом же уровне эти зависимости можно считать примитивным способом уничтожения Эго в попытке слиться с тотальной целостью бытия или экстатического единения с божеством. Тот или иной взгляд на ситуацию предопределяет подход к лечению аддикции.

Любая религиозная традиция может помочь победить болезненное чувство бессмысленности или отчуждения. Всякая традиция основана на духовном учении, обладающем общим для всех коллективным смыслом, но даже принимая то или иной вероучение, человек должен искать и свой личностный смысл жизни. Франкл называл это правильным, или истинным, смыслом жизни индивида, который должен быть «найден», «обнаружен», а не «создан из ничего», к тому же человек должен найти его сам – терапевт не может предоставить ему этот смысл в готовом виде (Frankl, 1988, p. 62). Конечно же, не всегда можно точно сказать, действительно ли человек обрел смысл жизни, установив связь с всеобъемлющим сознанием, или же он просто проецирует свои фантазии о трансцендентном на конкретную ситуацию. Однако мысль о том, что смысл должен быть обнаружен, а не создан, вторит идее Юнга о персональной цели (телос), к которой сама жизнь двигает всякого человека. Это согласуется также с мыслью Юнга о том, что сновидения и переживания синхронии обладают собственным внутренним, или априорным, смыслом, существующим вне человека (Jung, 1952b, par. 942; Юнг, 2009а, с. 294). Для обретения такого смысла необязательно проходить терапию; многие находят его в работе, в религии, в отношениях с другими, в творческих занятиях и т. п. Другие же заполняют пропасть бессмысленности отчаянной деятельностью. Современная индустрия развлечений способна бесконечно отвлекать человека от его внутренней пустоты.

Постоянное чувство бессмысленности зачастую связано с каким-либо душевным расстройством, дистимией или депрессией (Tolpin and Tolpin, 1996). По мнению Юнга (Jung, 1952b; Юнг, 2009а), подобное чувство бессмысленности является формой «духовного застоя», а задача терапевта – помочь личности найти индивидуальное чувство смысла.

Юнг пишет: «Бессмысленность несовместима с полнотой жизни и, следовательно, означает болезнь. Смысл многое, если не все, делает терпимым» (Jung, 1961, p. 340; Юнг, 1998, с. 413). Если человек обретает духовное пристанище в одной из религиозных конфессий, то смысл становится несомненным фактом, потому что всякая традиция претендует на абсолютную истину. Однако многие сегодня не готовы верить в эти великие истины и предпочитают искать более личностный смысл. Даже в отсутствии страдания как такового человек остается в духовном вакууме, если не имеет смысла жизни.

Для того чтобы перестать искать смысл страдания и вопрошать «Почему?», требуется высокий уровень духовной веры в сакральное. Для многих из нас потребность в смысле становится наиболее острой в периоды жизненного кризиса. Такие проблемы, как хронические боли, тревога или депрессия, только портят нашу жизнь и кажутся совершенно бессмысленными. Глубинная психология традиционно настаивает на том, что смысл подобных трудностей и испытаний можно найти, если изучить проявления бессознательного – сны, видения, синхронистичные события и механизмы переноса. И хотя большинство людей ждут, что терапия избавит их от симптомов как от чего-то внешнего по отношению к личности, на самом деле подобные симптомы могут являться предупреждающими знаками. Помимо явных симптомов, всякое страдание обладает и более глубоким уровнем. К примеру, мы можем неожиданно осознать, что, дожив до середины жизни, окончательно идентифицировались с коллективными целями и ценностями, а теперь депрессия заставляет нас отправиться на поиски наших личных ценностей. Мы можем почувствовать, что наши отношения с другими стали совсем формальными, наша карьера не приносит ничего, кроме внутренней пустоты, а давние цели и мечты уже давно забыты. В подобных ситуациях наше страдание, по мнению Юнга, возникает из Самости, являющейся источником высшей мудрости и знания. А страдание – это толчок к развитию; оно обладает смыслом для становления человека полноценной личностью. Не случайно путешествие мифологических героев начинается с тяжелых страданий, которые заставляют их выйти за рамки персональных самоограничений (Campbell, 1968; Кэмпбелл, 1997). Это выглядит, как если бы наша жизнь шла не в том направлении или наше сознание становилось слишком узким, а Самость начала порождать симптомы, чтобы указать нам на необходимость перемен. Страдание заставляет нас раскрыться перед бессознательным и понять его намерения. Парадоксальным образом и источник проблемы, и целительный для нее потенциал находятся в бессознательном.

Рассуждать о смысле и цели страдания очень типично для любого человека. Некоторые стоические личности с экзистенциальным уклоном принимают страдание философски, просто как необходимую трудную часть жизни[105]. Однако вопрос этот отнюдь не философский; существуют эмпирические доказательства того, что страдающие от тяжелых болезней люди исцеляются благодаря обретению смысла и энтузиазму, в то время как отчаяние лишь обостряет болезнь и приближает конец[106]. Длительные периоды деморализованности и других негативных эмоциональных состояний типа беспомощности и недовольства лишь усугубляют болезнь. И наоборот, чувства надежды, цели, благодарности и радости оберегают человека от многих болезненных состояний и благотворно действуют на иммунную систему.

Мы не можем не поражаться свидетельствам людей, которые сильно страдали, но находили смысл в страдании. В работе «Человек в поисках смысла» Франкл настаивает на том, что, даже если мы не способны контролировать ситуацию и влиять на нее, за нами всегда остается право определенным образом к ней относиться. В нацистских концентрационных лагерях не было свободы и жизни людей находились в руках других. Однако, по мнению Франкла, каждый делает свой выбор: некоторые сдаются, некоторые тратят все силы на оскорбления и проклятия тюремщиков, но есть и те, кто воспринимают это как жертву, принесенную во благо других людей[107]. Некоторые даже сохраняют при этом чувство юмора. Франкл утверждал, что сама жизнь зависит от поисков смысла. Он писал, что «страдание перестает быть страданием в тот момент, когда оно обретает смысл», потому что смысл всегда обладает терапевтическим действием (Frankl, 2006, p. 135). Мы верим, что в нас есть «воля к смыслу», вынуждающая нас постоянно его искать. Наши поиски смысла – лучший показатель душевного здоровья[108].

Еще раз вспомним слова Юнга: «Бессмысленность несовместима с полнотой жизни и, следовательно, означает болезнь» (Jung, 1961, p. 340; Юнг, 1998, с. 413). Он пришел к выводу, что каждый третий человек из тех, кто обращается к психотерапевту, не страдает от какого-либо клинически распознаваемого расстройства. Основной проблемой этих людей является отсутствие смысла и цели в жизни. Все они были отважными, талантливыми людьми, но страдали от «общего невроза нашего времени», от чувства тщетности, отсутствия духовной связи и отсутствия мифа, в который можно верить, истории, которую можно было бы прожить (там же). Многие люди и сегодня находятся точно в таком же состоянии. Кто-то несчастлив, потому что не видит смысла в жизни, кто-то страдает от депрессии по каким-то причинам и не может найти смысл этого душевного страдания. К сожалению, наша культура не допускает, что депрессия может быть ответом на жизненный кризис, указывающим на необходимость интроспекции, ухода от рутины, переоценки собственного положения. Депрессия уже давно является чисто медицинской проблемой, единственным средством от которой являются антидепрессанты, хотя их стоило бы использовать лишь как вспомогательное средство для ослабления невыносимых страданий в рамках более широкого подхода, подразумевающего, в первую очередь, обретение смысла страдания. Сами по себе антидепрессанты могут стать причиной адаптации человека к чему-то чуждому и ненужному.

Многие из тех, кто чего-то добились в жизни, в какой-то момент спрашивают сами себя: «Неужели за всем этим ничего нет? Неужели больше не к чему стремиться?». Они задумываются о том, был ли в их успехе какой-либо смысл. Юнг считал, что к таким мыслям люди приходят потому, что изначально неправильно относились к поискам смысла либо находили неверные ответы на жизненные вопросы. Они гонятся за статусом, деньгами и внешним успехом, однако, даже добившись всего этого, остаются несчастливы. Они «страдают духовной узостью» (Jung, 1961, p. 140 / Юнг, 1998, с. 178). Если же личности удается встать на путь духовного развития, то многие трудности исчезают. Юнг находил этот вопрос настолько важным, что даже считал бесплодными всякие попытки обретения смысла без обращения к одной из форм религиозности. Под этим он не имел в виду обращение к той или иной традиции или вероучению, он имел в виду обретение персонального мифа, смысла, рождающегося из нуминозного переживания и связи с Самостью. Подобного рода смысл открывает нам новую перспективу. По словам Яффе (Jaffe?, 1983), Юнг наделил поиски смысла поистине мифологическим значением, утверждая, что метафизической целью человечества является постоянное расширение сознания. Этот смысл жизни полностью удовлетворял его, однако каждому из нас предстоит найти свой ответ.

Вопрос о том, имеет ли жизнь смысл или является цепочкой случайностей, особенно мучает тех, кто когда-то принадлежал к одной из коллективных религий, но затем утратил веру. Раньше на Западе христианство и иудаизм давали людям ответы на все вопросы и содержали указания на любые случаи жизни, но это уже давно не так. Теперь нам приходится отправляться на поиски нашего личностного смысла. Дорога в рай априорных фактов и свидетельств закрыта, и наши поиски смысла чаще всего начинаются с кризиса веры. Некоторые люди в такой ситуации становятся фундаменталистами, получая для себя таким образом однозначные ответы на все жизненные вопросы. Однако точка зрения фундаментализма на смысл страдания может оказаться пагубной. Например, некоторые христиане-фундаменталисты считают психологию «безбожной» дисциплиной (Bobgan and Bobgan, 1987, p. 6). Такая позиция кажется нелепой; поскольку психика есть средство переживания нуминозного, ее изучение может помочь понять проявления божественного в личности. Однако вышеупомянутые авторы считают страдание следствием отчуждения от Бога по причине нашей греховной природы и греховности мира в целом, ставшего таким после падения Адама (там же, p. 207). С этой точки зрения, один лишь путь Иисуса может быть путем восстановления связи с Богом. Путь к искуплению – один, «тесны врата и узок путь» (Мф. 7:14), а психотерапия потенциально разрушительна (Bobgan and Bobgan, 1987, p. 225). Подобная позиция может вызвать чувство вины, которое может быть ослаблено лишь традиционным вероучением – получается, что религия порождает болезнь, средство от которой есть лишь у нее. Идея о том, что страдание есть результат греха, может заставить человека думать о том, что Бог его покинул или карает его за грехи – все это лишь усугубляет состояние индивида. Нельзя согласиться с провозглашением точки зрения одной из религий на смысл страдания как единственно правильной. Ведь всякая традиция основывается на уже готовых понятиях об отношениях человека и божества, но от страдания не освободиться при помощи вероучения; нам необходимо наблюдать за самим страданием и за тем, к каким переживаниям и чувствам оно приводит.

Если традиционные «рецепты» не помогают, то нам следует искать собственный личностный смысл, ориентируясь на наши переживания нуминозного, не требующие заверения со стороны того или иного духовного авторитета. Один из источников такого смысла – сновидения. Я приведу в пример сон одного психотерапевта, который переживал тяжелый жизненный кризис, сомневался в эффективности своей работы и в ее общем смысле.

Случилась какая-то катастрофа, возможно война или землетрясение. Много раненых лежат на койках внутри огромного здания, временно использующегося в качестве госпиталя. Неизвестная женщина проводит меня по комнатам. Она говорит, что мне достаточно просто быть здесь и время от времени прикасаться к больным. Я удивлен, потому что это действительно им помогает.

Этот сон кардинально изменил позицию сновидца. Он понял, что может помогать людям, даже не делая ничего особенно сложного. Сновидение показало, что исцелять он может и без всех своих технических навыков и знаний. Он позволил своей душе вести его и помогал людям одним лишь прикосновением и своим присутствием.

Помочь могут и особого рода видения. Умирающая от рака женщина в течение последнего года жизни пыталась понять свое детство, в первую очередь неприятные конфликты между родителями, из-за которых атмосфера в семье всегда была тяжелой. И хотя она уже доживала свои последние дни, ей казалось очень важным обрести в конце концов некий взгляд на все эти проблемы. Однажды утром, незадолго до смерти, она проснулась с настойчивым ощущением того, что ее давно умершие родители стоят рядом с кроватью, хотя физически она их не видела. К ее удивлению и облегчению, они казались очень спокойными и дружными. Затем на ее кровати появилась небольшая золотая чаша. В ней было масло, из чаши выбрасывались золотистые искры. Родители как бы передали ей послание: «С помощью этой чаши ты должна благословлять других». Масло казалось священным и целительным, у нее возникли ассоциации с библейским ритуалом миропомазания[109]. Смысл, порождаемый подобными нуминозными переживаниями, обладает большой эмоциональной силой, особенно если он перекликается с какими-либо важными жизненными ситуациями или периодами.

Обнаружение истинного смысла способствует укреплению чувства собственного «Я». Однако могут возникать и защитные реакции, уводящие в сторону от подлинного смысла. Терапевт должен быть очень внимателен и осторожен, ведь порой «выход за пределы страдания» может скрывать попытки отрицания всей серьезности ситуации. Настоящий выход за эти пределы означает, что мы целиком и полностью пережили ситуацию, переварили ее. Мы развили в себе зрелое отношение к страданию и, возможно, даже поняли его глубинный смысл. Только после этого мы можем выйти за его пределы.

Анализируя воздействие и его последствия, терапевт сможет отличить защитный механизм от правильного подхода к страданию. Последний всегда благотворно влияет на личность, помогает найти путь, направление движения, пересмотреть ценности и ориентиры, углубить самосознание и развить способность к сочувствию и сопереживанию. Однако всего этого может и не быть, если в наше страдание будет вплетаться мазохизм вроде мыслей о том, что «Я могу приблизиться к Богу только через страдание», или бредовых мессианских идей о том, что страдалец является как бы новым Иисусом. Подобные квазиразрешения страдания никак не помогают личности, создавая лишь видимость некоего благостного состояния. Невротические решения проблем являются попытками скрепить хрупкое чувство собственного «Я», в то время как бредовые идеи используются для обоснования невыносимой боли и хаоса. Так мы лишь уходим от проблемы, а личность остается погруженной в конфликт.

Смысл, который мы обретаем, зачастую трудно передать другим; он оказывается слишком личным, хотя может основываться на традиционных понятиях вроде кармы, реинкарнации или представления о том, что мир – это школа развития души[110]. Подобно любой традиционной идее, учение о законе кармы может быть использовано в качестве защиты, например, для укрепления мазохистской позиции. Понятие кармы не используется для ухода от ответственности или для обоснования отрицания, бездействия, равнодушия к другим или себялюбия. Понятие кармы может помочь нам стойко и невозмутимо пережить страдание. Например, в рамках традиционного отношения к плохой карме Эго рассматривается как активная сторона драмы, в то время как истинная Самость выводится за пределы страдания. Идея кармы типична для тех мифологем, которые удовлетворяют наше духовное любопытство, но ничего не говорят об истине, потому что не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты. Важно быть уверенным в том, что страдалец принимает ту или иную идею на глубинном уровне понимания и интуиции, а не пытается рационализировать свою проблему. Обретение подлинного смысла всегда вызывает эмоциональный резонанс в терапевте, в то время как интеллектуальные обоснования не несут эмоциональной глубины. И тогда все отсылки к закону кармы или Божьей воле просто скрывают состояние обреченности и бессилия. Даже если терапевт эмпатически ощущает, что имеет дело с защитным механизмом, а не подлинным ответом на страдание, ему иногда приходится подыгрывать, если никакое другое решение проблемы невозможно.

Наличие крепкой связи с другой личностью помогает понять, идет ли нам страдание на пользу или во вред. Даже если в период страдания нам не к кому обратиться, мы можем использовать детские воспоминания, когда появление нужного человека (или даже домашнего животного) помогало избавиться от всех тревог и страхов. Можно сказать, что переживание любящего родителя всегда живет внутри нас и может быть использовано как источник силы. Подобные ранние переживания вносят свой вклад в последующие отношения с терапевтом и увеличивают вероятность благотворного воздействия терапии. То, как мы справлялись со страданием в детстве, будет напрямую влиять на наш подход к страданию во взрослой жизни.

Пережив период страданий, мы сможем осознать, что наше страдание создало особое пространство, контейнер для эмпатического сострадания по отношению к другим. Порой более широкий смысл страдания открывается нам, когда мы начинаем помогать другим справляться с их трудностями. Часто такое происходит с наркоманами или теми, кто страдал от жестокого обращения в детстве, – после преодоления собственного кризиса они находят силы и способность помогать другим людям, страдающим от тех же проблем. Например, женщина, страдающая от проблем с питанием, постоянно переживает за свое тело. Но она понимает, что это не только ее страдание; ей необходимо осознать и сбросить бремя предшествующих поколений, которое она не хочет передавать собственным детям и потомкам. Проблемы, подобные этой, показывают, как неправильно раньше относились к женщинам, которым в наши дни приходится бороться одновременно и с семейными, и с социальными наследственными проблемами. Более общие вопросы материнства, питания и вида собственного тела всегда были и остаются очень важными для женщин. Если мы говорим о женщине-терапевте, то в таком положении она обязательно будет ощущать себя раненым целителем; осознание собственной раны поможет ей в понимании и исцелении ран других. То есть на всех нас лежит коллективное бремя, а наши личные переживания обретают смысл в те моменты, когда мы используем накопленный нами опыт для других. Такой подход требует выхода за собственные пределы, способности забыть о себе, чтобы оказать помощь другим. Для этого нужно уметь временно откладывать в сторону собственные нужды и интересы – на подобную жертву способны лишь те, кто обладает отчетливым чувством собственного «Я».

Различные виды страдания

Юнг считал, что такие симптомы, как тревога и депрессия, представляют собой попытки Самости заставить Эго осознать игнорируемые аспекты личности (Jung, 1928b, par. 438). Наука и здравый смысл – плохие помощники в этом деле. Юнг считал, что невроз есть попытка Самости исцелить личность, а цель тревоги и депрессии – привлечь наше внимание к проблеме. Эти симптомы являются психическими эквивалентами физической боли, и нам важно знать, что они означают – ведь, не зная этого, мы можем упустить необходимый этап в ходе развития личности. Подобный упреждающий подход резко контрастирует с подходами, которые пытаются анализировать симптомы лишь ретроспективно, связывая причину их появления исключительно с прошлым.

Для иллюстрации возникновения смысла в ходе физической болезни, я бы хотел привести пример одного мужчины, обратившегося ко мне с депрессией и хронической болью, мучающей его после операции на сердце. В течение нескольких месяцев после операции он мучился сильными и постоянными болями в районе грудины. Причины этой боли изначально были диагностированы неверно, и в течение долго времени он принимал не те препараты[111]. В конце концов было установлено, что кость попросту не срасталась, последующая фиксация также не помогла, и боли продолжались. После повторной фиксации, проведенной спустя девять месяцев после операции, боль ослабла, но еще долго не проходила. Длительное время мужчина не мог работать и отчаялся когда-либо снова стать здоровым.

Отец этого человека умер, когда мальчику было десять лет. Его мать настолько была поглощена горем, что почти полностью утратила контакт с сыном. Он начал чувствовать себя ответственным за ее эмоциональный покой, всячески пытался поднять ее настроение, но ничего не помогало. Он не мог укрыться от ее гнева и раздражения и постоянно чувствовал собственную вину и уязвимость. В итоге он выбрал «помогающую» профессию, которая требовала от него полной самоотдачи ради других. Таким образом, не имея возможности отказать другим в помощи, он воспроизвел модель, выработанную в детстве.

С точки зрения физиологии, грудина защищает сердце от внешнего воздействия. То, что кость никак не заживала, сочеталось с неспособностью защитить собственную эмоциональную жизнь – у него никогда не было возможности научиться этому. В соответствии с законом синхронии, на момент операции он был в отношениях с женщиной, требования которой были похожи на требования его матери. Само собой разумеется, что он не был способен защитить себя от ее постоянных вторжений. Он заметил, что в моменты раздражения и критики с ее стороны боль в грудине усиливалась. Он чувствовал свою вину за то, что она не была счастлива, он считал, что должен заботиться об этом несчастном, хотя и весьма вредном существе. В результате терапевтической работы он смог абстрагироваться и взглянуть на свои отношения с точки зрения модели своих ранних связей с матерью. И именно в тот период, когда он научился говорить «нет», защищать свои чувства, ему сделали вторую фиксацию грудины, после которой боль начала ослабевать. Вся эта ситуация проявилась на двух уровнях: телесном – в виде боли в грудине и психическом – в форме неспособности противостоять эмоциональным вторжениям. Смысл его хронической боли был в призыве осознать все эти аспекты[112]. Этот пример показывает нам, насколько тесно смысл страдания связан с личностью, насколько уникален каждый случай, когда страдания используются в целях психического и духовного исцеления.

Тот факт, что хирургическое излечение грудины и улучшение душевного состояния совпали, является прекрасным примером синхронии, связи событий материального мира с внутренним состоянием личности. Смысл указал на то, что всегда скрыто присутствовало, но не осознавалось. Такой смысл всегда обретается, а не выстраивается из ничего. У синхронии есть своя цель – стать частью некоей общей структуры нашей жизни, с той оговоркой, что для появления истинного смысла события должны быть правильно интерпретированы (von Franz, 1992).

Воздействие страдания на личность

Страдание может быть как благотворным, так и вредным для развития личности, а терапевт должен уметь поддерживать это хрупкое равновесие. Люди, прошедшие через тяжелую боль и страдания, никогда не будут такими, как прежде; как говорил Альберт Швейцер, они принадлежат к «братству тех, кто носит на себе печать боли» (цит. по: Joy, 1947, p. 287–288). Страдание меняет наши приоритеты и заставляет пересмотреть взгляды и ценности. Страдая, мы избавляемся от иллюзии неуязвимости и впускаем в себя страх. Если мы открыты для перемен, то можем прийти к новому состоянию бытия, но чаще всего страх не позволяет нам встать на этот путь. Страдание может радикально изменить наш взгляд на мир и на самих себя или же может утвердить нас в нашем понимании жизни. Страдание заставляет нас выбирать то, чего обычно мы стараемся избегать, и зачастую меняет нашу жизнь кардинальным образом.

Страдание может подтолкнуть нас к такому уровню мудрости и понимания, которого в обычных обстоятельствах мы бы никогда не достигли. Страдание раскрывает структуру характера, как светлые, так и темные стороны человеческой природы. На поверхность выступают либо наше самопожертвование, храбрость, стойкость и сострадание, либо себялюбие, способность манипулировать другими, неприязнь и цинизм. Страдание позволяет осознать то, как бы мы хотели прожить свою жизнь, что для нас действительно важно. Например, в случае тяжелой болезни, сверхактивные люди начинают понимать, что им пора остановиться, пересмотреть взгляды, иногда даже кардинально поменять их. Порой после болезни люди меняют профессию, расстаются с партнерами, начинают уделять внимание тому, что ранее игнорировалось, открывают новые, доселе неосознаваемые стороны своей личности. Это может сопровождаться гневом и сожалением о допущенных ошибках и упущенных возможностях. Преодоление всех этих переживаний может привести к глубочайшей трансформации.

Я считаю, что эффект страдания можно считать благотворным, если в результате появились какие-либо из следующих качеств:

• усиление способности к эмпатии и состраданию в отношении других людей;

• новый качественный уровень в отношениях;

• разрешение нарциссических проблем типа высокомерия или равнодушного отношения к другим;

• новые переживания трансперсонального измерения;

• обретение мудрости;

• обретение чувства юмора;

• пересмотр ценностей;

• углубление самопознания.

Страдание может навсегда оторвать нас от привычной жизни. В качестве примера подобной трансформации представим себе человека, который в любой ситуации контролирует всех и вся, пытаясь таким образом справиться с беспомощностью и уязвимостью, идущими из детства. Страдание вновь заставляет его пережить беспомощность, не позволяя взять ситуацию под контроль. Чем сильнее сопротивление, тем хуже состояние. В ситуации болезни или какой-либо зависимости у таких людей начинается депрессия. Их глубинный страх перед собственной слабостью выходит на поверхность. Их потребность доминировать и контролировать не помогает в борьбе со страданием; они чувствуют себя униженными, когда приходится полагаться на других, зависеть от их усилий. Аналогичным образом нарцисс никогда не пытается понять страдание другого, потому что это может отвлечь его от мыслей о себе, что неприемлемо для хрупкого чувства собственного «Я», пытающегося укрыться за стеной грандиозности. Таким образом, некоторые люди способны начать сочувствовать и сострадать другим только после того, как сами пережили период страданий.

Эмоции, заставляющие страдать: архетип внутри тела

В течение последних трех столетий мы на Западе рассматриваем разум и тело как две совершенно разные сферы[113]. И в этом нет ничего удивительного – ведь мы по-разному их переживаем. На уровне тела аффект выражается в виде потоотделения, пересохшего горла, расширения зрачков, сердцебиения, мышечного напряжения, покраснения или побледнения лица, гусиной кожи и т. п. В отличие от этого, наши мысли, фантазии и воспоминания кажутся исключительно умозрительными. Однако можно рассматривать разум и тело как два аспекта единой реальности или два способа смотреть на эту реальность. Утверждения о том, что тело влияет на разум и наоборот, уводят нас в сторону, заставляя считать их обособленными, независимыми друг от друга сущностями[114]. В нашем языке существуют разных слова для тела и разума, потому что оба термина необходимы нам для описания переживаемого опыта. Физики описывают свет то как частицу, то как волну, в зависимости от типа наблюдения, поэтому различные описания не всегда подразумевают различные сущности. Образ или мысль внутри разума и связанные с ними эмоции обычно возникают одновременно[115]. Болезненные комплексы становятся причиной таких чувств, как стыд, вина, тревога или депрессия, – все они выражаются на уровне как телесных ощущений, так и умозрительной образности. Мы склонны рассматривать комплексы, например комплекс неполноценности, как нечто чисто психологическое. Однако стоит комплексу активироваться, он тут же «поджигает» эмоцию, которая, в свою очередь, вызывает телесные ощущения. Наличие интенсивной эмоции автоматически придает смысл всей ситуации.

Если активируется комплекс, то, конечно же, оказывается задействованным и его архетипическое ядро. Это означает, что архетип – не исключительно психологическое образование; он ощущается и на уровне тела в форме вызываемых комплексом эмоций. Поскольку тело – душа есть единое целое, неделимый блок, то метафора Юнга, сравнивающая архетип со световым спектром, кажется весьма точной (Jung, 1954a, par. 414 /Юнг, 2002, § 414).

В рамках этой метафоры, синий конец спектра является аналогом всего умозрительного. Красный конец спектра представляет тело. Эмоция на красном конце является действием архетипа внутри тела, в то время как образы – действие архетипа внутри разума на противоположном, синем конце. Если комплекс негативный, то образность и сновидения неприятны и болезненны и, следовательно, вызывают телесное утомление.

Теория комплексов позволяет нам дать психологическое описание того, что ранее называлось одержимостью. В Библии рассказывается, что царь Саул завидовал Давиду потому, что Давид был удачлив в войне. Однажды, когда Давид «играл на струнах», «напал злой дух от Бога на Саула, и он бесновался в доме своем» (1 Цар. 18: 10). В приступе зависти и гнева Саул попытался убить Давида, бросив в него копье. Психолог сказал бы, что этот смертоносный импульс был связан с одержимостью деструктивным комплексом, захватившим всю его личность. «Злой дух» – это архетип, являющийся ядром негативно окрашенного комплекса. Под действием комплекса наше поведение может пойти на поводу у запросов комплекса, как это случилось с Саулом. Потом, осознав, что мы натворили, мы обязательно воскликнем: «Не знаю, что на меня нашло!».

Ветхозаветные пророки были постоянно одержимы сильнейшими эмоциями, которые они переживали как присутствие Бога, призывающего их говорить и действовать особым образом. Все, что они видели вокруг себя, вызывало их праведный гнев. И именно поэтому они проецировали свои чувства на внешнее божество, утверждая, что Бог гневается на людей. Они не осознавали того, что находятся в руках личных нуминозных переживаний. Эмоциональная интенсивность подобных переживаний придает смысл, становится важной частью жизни индивида, но этот акцент на эмоциях не означает, что религиозные переживания иррациональны. Чувство так же рационально, как и мысль; просто чувство оценивает мир по своим критериям.

Рассуждая о понятии архетипа, некоторые глубинные психологи делают акцент на порождаемых им образах, потому что считают символы и образы важнейшими проявлениями психики; другими словами, они считают образы первичным языком психики. Однако эмоция так же первична, как и образ. Особый акцент на образе за счет эмоции может поддерживать умозрительную оппозицию разума и тела, внутри которой бессознательное предпочтение всегда отдается разуму. Юнг ясно понимал, что образ и аффект представляют собой одинаково важные проявления архетипа, что эмоция – это мост, связывающий архетип с телом. С точки зрения психотерапии, это означает, что сильная эмоция – такое же проявление архетипа, как, например, яркая образность сновидения.

Стоит отметить, что архетип – это духовный принцип, воплощающийся в форме эмоционально значимого, душевного переживания – так дух входит в тело. Этот процесс крайне важен для развития – Самость постепенно воплощает целый ряд архетипических потенциалов, в результате чего формируется персональное чувство собственного «Я». Это аналогично ДНК, находящемуся в семени растения и предопределяющему все последующее развитие. Однако для того, чтобы потенциал ребенка реализовался, ему нужно помочь с проявлением эмоций. В идеальной ситуации эту помощь должны оказывать родители. Но зачастую они не способны научить ребенка контролировать эмоции и интегрировать те или иные аффективные состояния. Тогда эмоции как бы замораживаются, отчуждаются от личности, потому что кажутся слишком опасными, угрожающими разрушить отношения с родителями. В результате некоторые стороны детской души лишаются возможности воплощения. Частичка души как бы теряется или остается в состоянии анабиоза. Психотерапевты способны помочь людям справиться с невыносимыми чувствами именно потому, что задействуется нераскрытый потенциал души[116].

Порой потенциал детской души не имеет возможности реализоваться, поскольку окружающая атмосфера не предоставляет такой возможности. Например, человек, который мог бы стать блестящим музыкантом, в детстве не получает музыкальных уроков и никто не поощряет его за спонтанное проявление таланта. Потенциальный поэт или художник получает от своих родителей «установку» заняться чем-то более практичным. И часть души этого человека лишается возможности воплотиться, он остается духовно неполноценным до тех пор, пока страдание не спровоцирует кризис среднего возраста или депрессию и не заставит его осознать, как много он не успел сделать. Важная часть развития во второй половине жизни и психотерапии – помочь личности воплотить доселе неиспользуемый потенциал.

Духовная важность страдания

Нуминозный характер архетипов позволил Юнгу назвать их «органами», или «инструментами», Бога. Архетип выражается в теле в форме эмоции, которая может быть болезненной, и поэтому Юнг считал, что страдание может рассматриваться как наше субъективное переживание Самости, пытающейся воплотить себя. То есть если мы охвачены комплексом, негативным либо позитивным, то при этом всегда присутствует нуминозное, а значит, эмоции обладают трансперсональным, архетипическим измерением, являются частью божественного потока. Работа над болезненными комплексами углубляет нашу связь с их нуминозным ядром. Это очень важно, поскольку в периоды страдания люди начинают искать божественное, не осознавая, что сами болезненные эмоции и есть проявления нуминозного.

Воплощение нуминозного через эмоции позволяет понять механизм, с помощью которого оно может стать полезным для развития личности. Когда нуминозное переживание имеет положительный знак, оно имеет такое сильное эмоционально воздействие, что перекрывает все негативные стороны комплекса. Когда нуминозное затрагивает конкретный комплекс, то эмоциональный тон этого комплекса меняется. Мощные эмоциональные переживания наделяют смыслом старые проблемы, и это – один из способов исцеления. Размышления над этими переживаниями повлияют на нас и на когнитивном уровне и заставят по-новому взглянуть на проблему.

Уделяя внимание комплексу или вызываемым им эмоциям, мы занимаемся также психологическими трудностями и проявлениями архетипа. Это означает, что всякая психологическая проблема является также и духовной проблемой. Следовательно, то, что называется психопатологией, например невроз, есть один из путей переживания действующих внутри нас духовных сил. Другими словами, дух обращается к нам через страдание, поэтому эмоциональные трудности и их преодоление – своего рода духовная практика. Эмоциональные трудности – хороший отправной пункт для вашего духовного поиска. В противоположном случае мы просто подавляем их, ориентируясь на некий образец хорошего поведения. Однако терапевту, который пытается использовать то или иное духовное учение, всегда нужно быть очень осторожным. Зачастую императивы духовных традиций могут задеть личность за живое, активизировав важный характерологический механизм защиты. Например, жадный до денег человек, ставший таким из-за бедного и голодного детства, или человек, использующий деньги для поддержки своего слабого «Я», будет с содроганием слушать ту часть учения Иисуса, в которой он говорит, что все свое добро нужно раздать бедным, «ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Лк. 18: 25).

Тема страдания в мифологии

Данный текст является ознакомительным фрагментом.