Глава 13. Молчание

Глава 13. Молчание

Может ли молчание быть золотом там, где бал правит слово-серебро?

Инсайту, возникшему в результате вербальной интерпретации, обычно отводится главная роль в процессе психотерапии. Стоун (Stone, 1961) напоминает, что слова формируют психосоматическую связь между матерью и младенцем, тем самым создавая у него способность переносить отделение от матери. Слова матери «Я иду!» могут оказать достаточное воздействие, чтобы сдержать плач малыша. Действительно, как мы ранее об этом говорили, правильная вербальная интерпретация в какой-то степени запускает процесс печали. По мере ослабевания фантазии между пациентом и терапевтом возникает едва ощутимое отдаление. Но если слово настолько значимо, то каковы роль и смысл молчания в процессе психотерапии?

Одна категория молчания – это известное нам сопротивление конфликтным чувствам в переносе. Вайсман (Weisman, 1955) довольно искусно разделил эти чувства на две категории: защитные и провоцирующие. Так, например, паранойяльные пациенты могут замолчать, обвиняя терапевта в отвержении, отсутствии эмпатии или неискренности. Дальнейшая отстраненность принимает вид защитного барьера, предохраняющего от потерь и боли. Конечно, паранойяльные пациенты не единственные, кто использует молчание в связи с переносом, они просто с пользой для себя усиливают общий процесс. У большинства пациентов после кристаллизации переноса молчание и затруднение речи свидетельствуют о конфликтных мыслях и чувствах по отношению к терапевту. Слова доступны, но пациент не хочет их употреблять. В таких случаях терапевт будет искать тактичные выражения, чтобы превратить защитное молчание в речь.

Рассмотрим, однако, следующий рассказ Равви Нахманна из Братиславы, замечательного предшественника Фрейда и психолога-самородка, жившего в XVIII – начале XIX века.

В дальней башне замка темной и бурной ночью Нахманн разговаривает с людьми, потерпевшими кораблекрушение, пытаясь разбудить их самые ранние воспоминания. Он начинает с самого старшего, который вспоминает первое дерево. Другой вспоминает первый листок, следующий – семечко, а самый молодой – плодородную, готовую к посеву почву. Наконец, наступает очередь четырехлетнего мальчика, который говорит: «Ich gedenk gornisht» – «Я ничего не помню!» И тогда все они соглашаются, что у него действительно самое раннее воспоминание среди всех.

Основной моделью терапевтического сеанса Фрейда была работа со сном. Сон интегрировал текущие переживания и память прошлого. Психотерапевтическое восстановление прошлых событий в регрессивном, похожем на сон переживании уходит далеко в довербальную стадию развития. Оно оставляет терапевта один на один с таинством молчания пациента и невербальными состояниями, для которых наша вербально ориентированная терапия дает не много явных указаний. Более того, слова часто бесполезны для этих аспектов лечения. Обсуждая терапию пациента на довербальных стадиях, Лиментани (Limentani, 1977) приводит строки из стихотворения Т.С.Элиота «Сожженный Нортон».

Слова натягиваются,

Трещат и иногда ломаются. Под тяжким грузом,

Под напряжением скользят, сползают, гибнут,

Распадаясь при любой неточности, они не останутся на месте,

Они не успокоятся.

Постоянно молчащий пациент или молчание обычно разговорчивого пациента создают серьезное напряжение для терапевта, стремящегося организовать процесс лечения. Молчание чаще всего воспринимается как «сопротивление», и в голове у терапевта рождается множество вербальных и невербальных схем действия, чтобы как-то вывести пациента из этого состояния. Польза молчания часто ускользает из нашего ориентированного на словесное выражение поля зрения.

Рассмотрим следующий клинический пример.

Случайно я встретил своего бывшего пациента, с которым мы несколько лет назад проделали довольно успешную работу. Он был помещен в клинику почти на полтора года, а затем еще полтора года работал со мной амбулаторно. Я пригласил его зайти ко мне в кабинет просто поболтать и узнать его впечатления от терапии.

Во время нашей встречи у меня были совершенно определенные ожидания, что он расскажет мне, насколько важными и просветляющими для его сознания оказались последние полтора года нашей работы; что он расскажет о своих замечательных инсайтах в прошлые и нынешние конфликты, а также о нашей замечательной и очень хорошо проговоренной работе над эдиповыми конфликтами и доэдиповыми темами. Вместо этого он буквально поразил меня, заметив, что самой важной частью терапии и, возможно, поворотной точкой во всей его жизни стал трехмесячный период, когда он находился в закрытом отделении, в одной пижаме и носках, после психотической попытки самоубийства, которая едва не привела его к смерти.

В течение этого трехмесячного периода во время наших встреч он был совершенно нем. Более трех месяцев подряд мы встречались три раза в неделю, чтобы вместе помолчать пятьдесят минут. Он наслаждался тем, как я закуривал сигару, откидывался назад и выпускал дым, не задавая ему никаких вопросов, чувствуя полное удовлетворение от пребывания с ним и проводя время в спокойном ожидании.

В действительности мне тоже нравились эти сеансы и эти настоящие гаванские сигары. Тогда я еще позволял себе этот грех – курение сигар. И я любил выпускать дым и растворяться в дыму и психозе вместе с этим молодым пациентом, будучи совершенно уверен в том, что в конце концов спустя какое-то время его биология воспрянет и приведет его к какой-то приемлемой для него форме жизни. Я был погружен в роман симбиотического слияния с психотиком.

Несмотря на мои рекомендации и пожелания, пациента лечили лекарствами, электрошоком, консультировали, запирали. Семья даже пыталась послать его в известный лечебный центр. В результате, когда все от него отказались, нас с пациентом оставили в покое.

В этой атмосфере, способной передать больше, чем любые слова, он почувствовал, что я первый человек, который ничего от него не хочет, кроме того, что он сам мог хотеть для себя, и что для исполнения этих желаний я был готов ждать этого столько, сколько необходимо. Его первым приятным чувством было наслаждение от того, как я наслаждался курением сигары. Три раза в неделю. (И, конечно же, у нас обоих было в голове замечание Фрейда: «Иногда сигара – это просто сигара!»)

Молчание как эффективный терапевтический прием очень трудно прописать кому-либо, ему очень сложно научить и очень трудно передать его важность пациентам, которые боятся отсутствия вербального общения во время аналитического сеанса. Удовлетворение, получаемое от невербальных переживаний, противоположно удовлетворению от свободных ассоциаций. В музыке мы получаем ощущение ритма от пауз. Сходный процесс имеет место и при общении двух людей. Обучая студентов чувствовать меру вербальных интерпретаций, я часто использую метафору пруда. Бросьте в него один камень, и из точки его падения начнут ритмично и гармонично расходиться круги. Второй камень может сделать то же самое и даже больше: круги станут перекрываться. Но, если бросить слишком много камней, ритмическая структура волн станет сумбурной и хаотичной. Нужно подождать, когда пруд успокоится. Дозировке молчания научить труднее, чем научить дозировке слов, ибо в повседневной практической деятельности нелегко бывает выявить и вытерпеть неопределенные последствия молчания.

Отметим, что для неопытного терапевта при такой квазидеятельности во мраке теория становится очень важной «поддерживающей средой». Понятие «удовлетворяющий потребности объект», введенное Анной Фрейд, понятия Винникотта «достаточно хорошая мать» или «стимулирующая среда» наряду с понятием Хана «защитный экран», понятиями Малер «внеутробная матрица», «симбиоз» и «подпитка» и относящимся к регрессивному состоянию термином Балинта «новое начало» (см. этот перечень: Balint, 1979, p. 168), а также введенное позднее Кохутом понятие «самостно-объектного переноса по типу слияния» – все эти понятия способствуют формированию определенной эмоциональной позиции терапевта. У него возникают весьма полезные ориентиры, но на практике очень многое все равно приходится на долю спонтанной, интуитивной и осмысленной деятельности.

Личная история и молчание

Помимо защитной природы молчания и передачи им довербальных состояний психики и довербальных посланий, личная история человека порождает бесконечное разнообразие значений и смыслов молчания.

«Странно… но ваше молчание было для меня очень важным. Я знаю, что иногда жаловалась на него, но видела и другую его сторону. Ваше молчание дает мне возможность побыть самой собой. Моя мать никогда не давала мне покоя своей болтовней. Только я входила в комнату, она была уже рядом. К тому же она никогда не знала о моей эмоциональной жизни, несмотря на все разговоры со мной. Она никогда не знала меня. У меня никогда не получалось ей об этом рассказать. Здесь я могу ощущать себя, познавать себя вместо того, чтобы слушать ее или кого-то еще, кто ее заменяет.

Когда мне удается вздремнуть, я всегда боюсь того, что меня разбудят. Она всегда меня доставала. Мне нужна полная тишина, чтобы почувствовать себя свободно, успокоиться и заснуть».

Другая пациентка, напротив, хотела видеть своего терапевта активным. У нее была гипертревожная мать, контролирующая каждый ее шаг. Воспитывая дочь, она пользовалась самыми современными «научными» подходами – механистичными, лишенными эмоционального тепла и подчеркивающими необходимость сведения контакта к минимуму для повышения эффективности обучения. Ей было трудно переносить тишину.

Она не могла заснуть без каких-то звуков. Это могли быть радио, животные, человеческие голоса, просто шум. Тишина заставляла ее просыпаться, поскольку воскрешала воспоминания об эмоционально пустом и холодном детстве.

Речь как защита от молчания

Действие или речь могут быть использованы в качестве защиты от проникновения в сознание беспокоящих мыслей и чувств. В некоторых наших субкультурах расстроенная домохозяйка, не имеющая возможности излить свою ярость, поддерживает контроль над собой, занимаясь ненавистной уборкой. Точно так же и речь может служить активной защитой от молчания, освобождающего пространство для подавляемой эмоциональной жизни.

Пациент постоянно говорил в течение многих терапевтических сеансов. Во время этой героической попытки прохождения психотерапии он часто критиковал себя, считая свой инсайт недостаточным. В конце концов я сказал ему, что он слишком нетерпелив по отношению к себе и почти не оставляет себе пространства для неопределенности и сомнений.

Он ответил: «Мой отец всегда снисходил до меня… У меня никогда не было возможности подумать… Знаете, я стал говорить сразу, как только вы сделали свое замечание! Я так хорошо себя почувствовал! Я не смог этого перенести, поэтому заговорил… Наверное, мне следовало бы молчать дольше и позволить себе что-то пережить. Эти японские пижоны правы… нужно научиться заставлять молчать свой разум!»

Терапевты также используют речь как защиту действием. Напряжение, которое существует между пациентом и терапевтом, эмоционально прощупывается во время молчания, особенно после кристаллизации клинического переноса. Вместо того чтобы каждый раз сталкиваться с неопределенными последствиями продолжительного молчания, многие терапевты нарушают тишину (напряжение, вызванное переносом) вопросами и комментариями, которые фактически служат способом укрепить их уверенность в себе вне зависимости от их содержания. Хотя их слова могут быть необходимы в определенных случаях, при некоторых психических состояниях и в критических ситуациях, если это повторяется, пациент все равно остается в пассивном положении. Это неправильно – создавать у пациента впечатление, что терапевт может провести терапию без него.

После нескольких лет терапии пациентка установила привычку молчать большую часть сеанса. Женщина-терапевт все настойчивее пыталась эмпатически понять непроницаемое молчание пациентки и строила догадки о том, что пациентка может думать и чувствовать. Когда терапевту хватало смелости, она пыталась предположить, на что именно пациентка реагирует молчанием.

Эти добрые намерения вызывали у пациентки ухмылки, презрение, мистифицирующие отрывочные ответы, часто – молчание. В это время пациентка обычно не смотрела в сторону терапевта, демонстративно игнорируя его существование.

На консультации я высказал терапевту предположение, что она слишком старалась. Возможно, она отреагировала вовне какие-то изменения в отношениях переноса. Она стала вести себя, как пациентка в детстве, а сама пациентка превратилась в свою неприступную и непостижимую мать. Терапевт должна была молчаливо расслабиться, позволить себе быть ранимой, незнающей и начать верить в то, что пациентка знает больше нее, а следовательно, терапевт должна была позволить пациентке взять на себя ведущую роль на сеансах. Ведь в основном она знает только то, что услышала.

Когда терапевт предоставила пациентке больше пространства для ее паранойяльного молчания, она тем самым создала возможность для проявления ее активного Я. Вместо того чтобы начинать сеанс, подводить итог или вести его, она смогла признать, что пациентка контролирует ситуацию, и она может только за ней следовать. Спустя какое-то время пациентка вышла из своей провокационной защитной позиции и стала признавать свои мысли и чувства. Как можно было подозревать, это были сильные чувства страха, связанные с возможностью доверять терапевту и любить его.

Молчание в начале аналитического сеанса

Эмоциональное напряжение между пациентом и терапевтом часто проявляется в начале терапевтического сеанса. После обычных общепринятых приветствий у входа, как только участники сеанса садятся в кресла, воцаряется молчание. В этот момент у терапевта есть выбор: продолжать молчать или начинать сеанс. По моему мнению, кроме редких исключений, терапевт не достигает своих целей, если начинает сеанс он, а не пациент. То, к чему мы всегда так стремимся, находится на самой грани восприятия и осознания пациента. Когда наш пациент входит в дверь, у нас нет никаких соображений о том, что с ним. Мы стараемся вести себя так, как если бы любое неосторожное движение могло повергнуть все живое в бездну, наподобие того, как это бывает при ходьбе по болоту.

В частности, когда сформировался перенос, пациент уже мотивирован (сознательно или бессознательно), чтобы доставить терапевту удовольствие и быть любимым. Когда терапевт начинает аналитические сеансы, он незаметно устанавливает программу, которой внимательный пациент следует. Собственные интересы и намерения пациента вытесняются тем, что он считает необходимым и интересным для терапевта. Таким образом, начало сеанса с вопроса: «Как дела?», или «За эту неделю у вас были галлюцинации?», или «У вас возникли какие-то мысли относительно нашего прошлого сеанса?» – поставят пациента в пассивное положение, позволив тем самым обоим участникам терапевтического процесса игнорировать все соображения пациента. Достаточно часто в процессе терапии у пациента возникает ряд неприятных мыслей и чувств по отношению к терапевту. Молчание нередко будет способствовать проявлению таких непроговоренных переживаний, оповещая явственным потрескиванием в воздухе о надвигающемся сильном электрическом разряде.

В начале сеанса молчание создает возможность ощутить концентрированное напряжение в переносе. Если терапевт тормозит вербальное общение, особая боль и удовольствие, возбуждаемые пациентом, будут достигать его сознания. Это способствует осознанию контрпереноса.

Решающий вопрос здесь таков: как долго можно позволить длиться этому первоначальному молчанию? Я уже указывал, что в отдельных случаях оно может продолжаться достаточно длительное время, например, три месяца, как в приведенном выше случае. Но давайте рассмотрим обычный курс лечения. Большинство пациентов после короткого молчания будут начинать сеанс с изложения какого-то материала. Другие пациенты будут ждать и спрашивать терапевта, что бы он хотел от них услышать, или же жаловаться на скудость мыслей и чувств. Если это происходит в начале лечения, мы объясняем пациенту, что пытаемся следовать его образу мышления в той степени, в какой это возможно; если они расслабятся и будут говорить обо всем, что они переживают, это поможет терапии. Насколько это возможно, мы поощряем их игнорировать внутреннюю цензуру. Если пациент не может высказать то, что приходит ему в голову, мы по крайней мере можем говорить о существующем барьере в выражении мыслей. Если такое сопротивление выражению мыслей наблюдается на более поздних стадиях терапии, мы уже обладаем какой-то долей понимания, что позволяет интерпретировать его сопротивление или же, как в ряде приведенных примеров, проживать молчание вместе с пациентом. Некоторые чрезвычайно интересные пациенты в процессе всего терапевтического лечения больше молчат, чем говорят.

Я вам расскажу следующий забавный случай, но не потому, что рекомендую подход, используемый в нем, а чтобы продемонстрировать ту необычную роль, которую играет в данном случае молчание:

Однажды я познакомился с пожилым, умным, эксцентричным психиатром, доктором Х, ныне покойным. В течение двух лет дважды в неделю он принимал пациентку, молодую женщину. Все это время они едва ли произносили какие-то слова, кроме «здравствуйте» и «до свидания». Одна из особенностей этого терапевта заключалась в том, что он не требовал платы от своих пациентов, как было и в случае с этой женщиной.

Он признался, что в течение двух лет эта женщина входила в кабинет, садилась к нему на колени и оставалась в таком положении на протяжении всех пятидесяти минут сеанса. Затем она вставала и уходила. Их физическая близость не заходила дальше такого общения. У доктора Х не было ни малейшего представления о том, как у этой женщины складывалась жизнь. Я полагаю, что сначала она обратилась к психиатру из-за глубокой депрессии, но, честно говоря, не могу вспомнить деталей. Однажды женщина сказала, что чувствует себя лучше и хочет завершить терапию, что она и сделала.

Вскоре после этого доктор Х повстречал знакомого, который знал пациентку и знал, что она лечится у доктора Х. Для него было очевидно, что в процессе лечения она стала чувствовать себя очень хорошо, а ее жизнь значительно улучшилась.

Можно вообразить, что эта женщина либо проигрывала нечто очень приятное из своего прошлого, либо это было исполнение чрезвычайно сильных детских желаний. К сожалению, я не знаю никаких существенных фактов из ее последующей жизни. Можно представить, что если бы она искала такое фантастическое совершенство в реальной жизни, то очень быстро впала бы в тоску. Однако для данного периода лечения были характерны неподвижность и молчание. Пациентка оставалась на уровне симбиотического вскармливания в течение долгого времени. Поскольку в данном случае речь совершенно не использовалась, наше понимание этой ситуации может быть не лучше, чем понимание неинтерпретированного сна. Его явное содержание захватывает, но без ассоциаций пациентки нам остаются только собственные фантазии относительно его скрытого содержания.

Заключительные замечания

Единственная область, в которой молчание можно точно назвать золотом, – это область сновидений. Зрительные образы почти без слов – обычная форма нашей глубинной регрессии, ночных сновидений. В этом молчаливом театре разыгрываются великие символические драмы. Аффекты переживаются или маскируются в символах, а слова излишни. Поэтому нам не следует удивляться, что молчание занимает незаметное, но очень важное место в регрессивном переживании аналитической психотерапии. Молчание проявляется как сопротивление переносу и как отыгрывание желаний и фантазий. Часто встают вопросы о том, что должно быть прожито, а что – проработано. Несмотря на несвязную сновидную природу молчания, его можно использовать творчески, чтобы распознать элементы переноса и контрпереноса, которые невыносимы как для терапевта, так и для пациента.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.