Глава 11, ГЛАВНАЯ СДЕЛКА: МОЛЧАНИЕ

Глава 11, ГЛАВНАЯ СДЕЛКА: МОЛЧАНИЕ

Молчание не излечивает болезнь. Наоборот, оно ее ухудшает.

Лев Толстой

Никто в семье не хочет говорить об этом. Приходится притворяться, что ничего ужасного не произошло.

Близкий самоубийцы

Когда случается несчастье, то в семьях обычно говорят: «Что нам теперь делать?», «Как это случилось?», «Почему это произошло именно теперь?». Обсуждение происшедшего является естественным и полезным. Оно дает выход психической боли, скорби, гневу и фрустрации, которые мы чувствуем, когда с нами происходит что-то непоправимое. Смерть, как и любое другое несчастье, требует обсуждения — времени, необходимого для того, чтобы мы могли выразить свои чувства. Действительно, траур был бы незавершенным, если бы у нас не было возможности выразить, что мы чувствовали по отношению к умершему человеку, если бы не могли поплакать или проявить гнев, чувство потери, боль, связанные с его или ее кончиной.

Но людям, пережившим самоубийство близких, трудно высказать свои мысли о случившемся. В отличие от обстоятельств естественной смерти, друзья и родственники часто не хотят говорить о событиях, связанных с самоубийством. Они прячутся за разнообразными мифами, верят, что смерть была несчастным случаем, убийством, тайной, чем угодно. Причин нежелания обсуждать истинную природу смерти немало. Но одной из них безусловно является то, что члены семьи не желают выражать имеющиеся у них вину и обвинения в адрес других членов семьи. Разрываемые этими чувствами, они не могут вынести их. Молчание становится попыткой не дать выхода ужасным обвинениям — в отношении себя и других.

Короче говоря, в то время как большинство сделок являются для индивида способами разрешения проблемы появления сильных чувств после суицида, сделка молчания является для семьи в целом способом разрешения проблемы существования гнева, взаимных обвинений, а также чувства вины по отношению к себе. К сожалению, это сделка приводит к страшным последствиям. В предыдущей главе мать Рэйчел кратко говорила о своем чувстве вины за то, что научила дочь «оставаться наедине со своими проблемами, не обсуждая их». Нам кажется, что она весьма недалека от истины: часть оснований для совершения самоубийства Рэйчел может состоять в молчании, которое она избрала после самоубийства двух подруг.

Кэин и Фаст ярко описывают природу этого молчания и его серьезные последствия; стоит привести полностью цитату из их работы. Как мы уже упоминали в главе 9, их исследование касалось мужей и жен, чьи супруги покончили с собой. Они отмечают, что у этих людей встречались разнообразные проблемы и что они не хотят распространять свои выводы на всех людей, чьи близкие совершили самоубийство, однако считают «заговор молчания» типичным для многих из них.

Стыд и чувство вины обычно приводят к чрезмерно преувеличенному избеганию обсуждения всех аспектов, касающихся суицида, что в свою очередь фактически препятствует проработке горя. Отрицание, утаивание, отказ или неспособность говорить о суициде способствуют замораживанию или задержке развития горя на самых ранних стадиях и дают ему лишь незначительную возможность естественного, хотя и тяжелого, течения. Заговор молчания, который быстро возникает вокруг суицида, серьезно ограничивает возможности катарсиса, действенной проверки искаженных фантазий относительно реальных фактов, развенчания разнообразных ложных концепций, а также осознания и разрешения иррациональных чувств вины и, особенно, гнева к совершившему самоубийство человеку у того, кто остался в живых.

Таким образом, Главной Сделкой является молчаливое соглашение заинтересованных людей не обсуждать суицид или вызванные им чувства.

Это молчание представляет собой чрезвычайно эффективный способ разрешения проблем вины и взаимных обвинений, бушующих после самоубийства. Это выглядит как «джентльменское соглашение» ни в коем случае не давать воли этим невыносимым обвинениям. Но зато какой ценой! И какой вред оно приносит естественному завершению процесса горя. Молчание — это враг. Оно усугубляет отрицательное влияние суицида.

Так или иначе, большинство из нас осведомлены об этом. Есть немало свидетельств, относящихся к другим травмирующим событиям в жизни человека, указывающих, что обсуждение проблем помогает. Не нужно быть психологом или экспертом, чтобы понять, что это действительно так. Опереться на плечо друга, пожаловаться, поговорить о своей боли, наконец, поплакать: все это дает поддержку. Если я ушибу палец молотком, то могу выругаться, закричать, увидев, что он посинел, или пожаловаться на то, как болит ушибленное место. Если мой отец погибнет от сердечного приступа, я буду открыто горевать, рассказывать другим о том, как я его любил, у меня есть возможность поплакать на плече жены, я выслушаю соболезнования друзей во время заупокойной службы. Когда же случается самоубийство, многие люди не обсуждают своих чувств; часто отказываются от заупокойных церемоний и не произносят речей. Более того, вдобавок появляются подозрения со стороны полиции, неодобрительные взгляды соседей, осуждение священников, сохраняются обвинения из могилы и молчание людей, испытывающих слишком сильный гнев, вину или страх, чтобы обсуждать случившееся. Будь то сам близкий самоубийцы, который не в состоянии говорить, или его друзья, не желающие обсуждения, факт остается фактом: во многих случаях сохраняется поистине смертоносное, предательское молчание.

Конечно, нельзя сказать, что нам бывает легко говорить о том, что мы чувствуем. Тот, у кого был подобный опыт, знает об этом. Один из лидеров группы самопомощи обнаружил, что даже через несколько месяцев совместной работы участники группы весьма печалились, когда их фамилии публиковались в газете. Они все еще не могли поведать соседям правду о случившемся в своей семье. А некоторые люди никогда так и не говорят об этом.

На самом деле для семьи молчание является в известной мере решением серьезной проблемы. Ее члены испытывают гнев на умершего, злость на тех, кто предпринял «недостаточные» усилия для предотвращения суицида, чувство вины за свои собственные «упущения», фрустрацию, ощущение невосполнимой потери, страх за будущее. Сохранение молчания, по крайней мере, помогает им держать эти чувства в узде, сохранить свой имидж и престиж семьи, сохранить корабль семьи на плаву. И при этом не имеет значения, что гнев на умершего может быть вполне понятен и правомерен — его выражение представляет слишком большую угрозу для всех.

Но сохранение молчания далеко не всегда является продуктивным решением; оно не дает выйти психической боли. Скрытые чувства продолжают существовать в глубине, и результатом этого часто является неспособность эффективно жить в дальнейшем. Тела и психика людей все равно находят пути выразить гнев и вину иными способами, если запрещено их явное, словесное проявление. В этом и состоит психологическая суть сделок. И — с течением времени — недостаток общения между членами семьи оказывает свое опустошительное действие на ее жизнедеятельность.

В главе 8 мы уже встречались с Бернис. В дальнейшем она рассказала, как в ее семье вели себя после смерти старшего брата.

БЕРНИС: Он покончил с собой одиннадцать лет назад, приняв большую дозу наркотиков, ему было восемнадцать. Самым худшим стал двойной обман. Родители утаивали правду от нас, трех младших детей, сказав, что он умер от «рака легких». Истину я узнала потом от своих старших братьев и сестер. Родители не имели об этом представления, поскольку практически не общались с нами и не разрешали обсуждать эту тему.

Кончилось же все тем, что я совершенно перестала верить людям.

Мне не позволили пойти на похороны, так что практически мне не удалось погоревать. Я даром прожила одиннадцать лет, все время сидя на своих чувствах, не давая возможности им выйти наружу.

В семье Бернис результатом молчания, как видно, стали серьезные нарушения физической и психологической жизни детей. Как уже упоминалось выше, сама она страдает биполярным аффективным расстройством и в прошлом пыталась совершить самоубийство. Ее старший брат отличался повышенной агрессивностью («Он все время попадает во всякие переделки и драки. Напивается, а потом ходит и ищет на свою голову неприятностей»). У ее сестры отмечается хроническое желудочно-кишечное, а у младшего брата — частые респираторные заболевания. В семье есть и другие проблемы, которые, в основном, порождаются ненормальным молчанием. После нашей первой беседы Бернис сообщила, что ее семья намерена собраться вместе в день Св. Патрика, который совпадал с годовщиной самоубийства брата. Оно произошло одиннадцать лет назад, но она была уверена, что никто так и не заговорит об этом событии. Так и случилось.

Все выглядело просто странно. Тему смерти моего брата избегали изо всех сил. Было видно, что родные искали способа пораньше уйти. Никто не думал говорить о чем-либо неприятном. А я сидела и чувствовала себя виноватой за то, что поделилась случившимся с вами. Наверное, я вообще не должна была ни с кем говорить об этом. Я как бы застряла на точке зрения, что это — позор. Мой отец, видимо, чувствует, что, если об этом заговорить, случившееся может повториться. С одной стороны, нельзя же все время это скрывать. А с другой — ни с кем в моей семье невозможно поговорить о том событии. Они, конечно же, принялись бы выяснять: «чья это была вина?».

В том-то все и дело. Сделка заключается в том, что пока вы не обсуждаете случившееся, вы не имеете дела с «виной». Гнев и чувство вины не выходят наружу. И как жаль, что семья Бернис не понимает, насколько невыгодной является их сделка.

В беседах с людьми о самоубийствах, происшедших в их жизни, часто встречается расхожее мнение, что, очевидно, лучше дать ранам затянуться молча, чем говорить о случившемся.

Ральф страдал от молчания, нависшего над смертью отца, случившейся, когда ему не было и четырех. Ясно, что и вся его семья серьезно переживала, как вы помните из прошлой главы: его брат тоже покончил с собой спустя лет сорок после отца. Ральф говорит, что не знал о самоубийстве отца до двадцати с лишним лет, хотя его старшие братья, конечно, были осведомлены. Но трудно поверить в то, что у него не было ни малейших подозрений, если учесть, насколько откровенны бывают дети друг с другом, а также то, что взрослые часто обсуждают серьезные семейные проблемы в присутствии детей, как будто малыши не смогут ничего понять. Ясно одно: что старшие члены семьи не хотели, чтобы Ральф знал правду.

РАЛЬФ: Я был удивлен тем, насколько мало мы общались друг с другом. Однажды я прямо спросил мать о том, как умер мой отец, и она сказала, обманув меня, что он болел раком.

Это произошло, когда моим братьям было по семь и девять лет, но самоубийство никогда не обсуждалось. Помню, что, когда, наконец, мы стали говорить об этом, самый старший брат рассказал, что, когда его забирали из школы после случившегося, дядя не сказал, как умер наш отец, но вернувшись в школу, он услышал от одноклассников: «Ага, а твой папа покончил с собой!». Вот так он узнал о происшедшем.

Последний рассказ очень ярко иллюстрирует один из весьма опасных аспектов молчания: правда обычно так или иначе раскрывается, но часто неподходящим и травматичным образом — в данном случае через сверстников, которые отнеслись к случившемуся как к чему-то постыдному.

Позже, когда старший брат Ральфа ушел из жизни, то средний отказался рассказать своим детям о самоубийстве как отца, так и брата. По словам Ральфа, они просто «предпочитали» не говорить об этом, но, судя по всему, тоже заключили Главную Сделку. Упорное молчание было насильственно навязано и следующему поколению.

Иногда, когда в семье случается более одного суицида, кто-то начинает осознавать, насколько пагубным является молчание. Руфь, чья дочь Бесс отравилась, рассказывает о своей свекрови и о самоубийстве тети Бесс, Алисы.

РУФЬ: Думаю, что немало положительного можно извлечь, говоря правду, признавая слабость. Ведь тогда вам удается обнаружить, что существуют и другие люди с аналогичными трудностями и сходными слабостями. Когда вы делитесь своими переживаниями, то одновременно помогаете другим в их проблемах. Перед тем, как совершить самоубийство, Алиса лечилась в больнице. Но моя свекровь скрыла это от всех. Алиса, видимо, страдала от молчания. Эту ситуацию нельзя было обсуждать, и она вынуждена была жить с различными воображаемыми представлениями о себе.

Свекровь до сих пор думает, что друзья не знают правды об Алисе. Когда Бесс впервые совершила суицидальную попытку, она сказала друзьям, что у Бесс пневмония. Потом, когда Бесс умерла, она очень расстраивалась: что же говорить людям — и мы с братом, рассердившись, сказали ей в глаза: «Бесс совершила суицид, в этом и состоит правда. Это плохо скажется на вас? Да, возможно. Это печально отразится на мне? Да, конечно. Но это факт, и от него никуда не денешься».

Тот факт, что Руфь могла говорить и подолгу обсуждала самоубийство Бесс ценится ею высоко, поскольку это, несомненно, помогло ей удержаться «на плаву». Ей также повезло с друзьями и родственниками, которые охотно выслушивали ее бесконечные излияния на тему «почему?».

Мы вновь и вновь возвращались к этим рассуждениям. Просто удивительно, сколько раз повторялось одно и то же, и ни у кого из нас не иссякало терпение! Они слушали и слушали. Сидели и охотно это обсуждали.

Но встречаются и такие люди, которые просто не в силах этого делать. Не имеет значения, друзья это или родственники. Обсуждение причиняет им слишком сильную боль, и они избегают этой темы.

АМАНДА: Я знаю женщину, чей ребенок умер одиннадцать лет назад. Второго ребенка она видит постоянно, но никогда не говорит о происшедшем. Они очень близки друг другу, тем не менее, она не желает это обсуждать. Как-то я разыскала свою кузину, которую не видела двадцать лет. Она один раз выслушала исповедь о моем несчастье, и никогда больше этот разговор не повторялся. Когда она видит, что я со слезами на глазах хочу вернуться к нему, то говорит: «Ой, ой, ой, не надо». Я успокаиваю ее: «Я больше не буду плакать, все нормально». Она просто не хочет ни о чем подобном знать.

Один из наиболее ярких и болезненных рассказов о подобного рода молчании касается мужчины, чьи шестидесятипятилетние родители, договорившись, совершили двойное самоубийство. Никто из окружения не хотел говорить с ним о случившемся — из-за ошибочного стремления пощадить его чувства, возможно, из-за страха или стыда — он не знал почему. Вскоре священник, старый друг семьи, посетил их город. С радостью этот мужчина ожидал встречи с ним; наконец, думал он, можно будет облегчить душу, поговорив о происшедшем. Но первое, что он услышал от гостя, было: «Я бы не хотел говорить о смерти твоих родителей». Сын сказал: «Но я очень хочу разобраться в случившемся». Но священник был неумолим: «Я против этого разговора не ради тебя, мой мальчик. Я избегаю его ради себя».

А Барбара (глава 8) молчит прежде всего ради себя самой. И давление, оказываемое молчанием, сказывается на ней. Она никогда не обсуждала со своими детьми самоубийство их дедушки.

БАРБАРА: Я никогда не рассказывала им об этом. Я часто разговариваю с ними о своей матери, но, вероятно, все еще слишком сержусь на отца, так как стараюсь вообще не упоминать о нем. Но я собираюсь когда-нибудь все им рассказать. В этом году у учительницы, с которой хорошо знакомы мои младшие дочери, двадцатилетняя дочь совершила самоубийство. Об этом рассказали по телевизору — они видели эту передачу и мы говорили о ней позже. И я подумала, что они уже достаточно взрослые для того, чтобы говорить с ними о людях, каковы они на самом деле... Раньше мне казалось, что просто нет подходящего случая... который помог бы обратиться к этой теме... какого-то факта, примера, с которого можно было бы начать разговор.

Нам было очевидно, что страдания Барбары, как телесные, так и психические, отчасти были связаны с тем, что она не признавалась в своем горе ни себе, ни своим детям. Она не разрешала себе говорить о суициде. Послушайте, что она рассказывает, когда, наконец, во время беседы с нами она решается выразить свои чувства.

Я чувствую грусть, правильнее, сильную печаль. Я только что вспомнила, как он последний раз приезжал в гости. Он гулял с моим сыном, он был у нас, когда дочь выписалась из больницы. Он гостил около месяца, и, что самое печальное, я уверена, именно тогда решил покончить с собой. Помню, в день отъезда он стоял на лестничной площадке и напевал песню, которую, бывало, пел раньше, когда мать была жива. Он часто пел ей. И в тот раз я услышала что-то популярное из репертуара 20-х годов, где говорилось что-то вроде «когда ты вспоминаешь меня, думай обо мне молодом и веселом...». Вспоминайте хорошее обо мне, вот что, очевидно, он имел в виду. В то время он уже расстался с жизнью, реальностью, со значимыми взаимоотношениями, с детьми; казалось, его уже ничего не удерживало в этом мире — он уже удалялся от него. Он пел так, будто, прощаясь, говорил это моей матери. Когда я думаю о том, каким человеком он был, я чувствую печаль, этот образ трогает душу, мне действительно очень и очень грустно.

Но тем не менее я продолжаю его осуждать. Я злюсь на жизнь. И конечно, все это ужасно.

Мы все рано или поздно нуждаемся в открытом обсуждении, чтобы проработать свои чувства, связанные с переживанием горя. Ванда, например, говорит о потребности страдать открыто, о том, что семья старалась ее ограничить в этом, и только друзья и сотрудники позволили ей излить свои чувства. Вы, вероятно, помните, что отец Ванды умер, отравившись выхлопными газами, год назад. Ванда в то время была далеко и теперь чувствует вину, что ее не было рядом. Она также очень сердита на него, что он ее оставил.

За что мне бывало немного стыдно, так это за интенсивность своего горя. Это было большой проблемой и для моей семьи. Помню, как я приехала домой на Рождество после смерти отца. Прошло уже четыре месяца. Я оставалась на ногах, я «функционировала», но я была больна. Помню, старший брат встретил меня в аэропорту. Он подошел ко мне сзади и сказал: «Б-y-y-y!», а я расплакалась. Все Рождество я оставалась в доме брата и проводила много времени играя на пианино и читая книги. Я чувствовала себя очень подавленной, мне не хотелось ни с кем общаться. Мои братья и невестка стали ворчать на меня, что со мной совсем неинтересно. Помню, как-то невестка сказала на кухне, в мамином доме: «Слушай, с тобой всегда так весело, а в этом году ты совсем другая», и мне просто захотелось свернуть ей шею. Так и нужно было сделать, нужно было стукнуть ее. Я сказала: «Я тоскую об отце». Я не знала, как еще можно это выразить. На меня было оказано давление, чтобы я вела себя как обычно.

Мама тоже хотела раньше времени заставить меня молчать о моей скорби. Мы как-то ужасно разругались с ней по телефону, и это, наверное, было полезно для наших отношений. Я сказала ей: «Я должна делать это. Мне плохо и грустно, и мне не поможет, если ты постараешься закрыть мне рот». И тогда она стала рассказывать мне об отношениях со своей матерью на похоронах ее отца. Она стала плакать, а мать сказала ей: «Ш-ш-ш!» Ее мать, значит, тоже заставляла ее молчать. И, рассказывая об этом по телефону, мама стала плакать. Это было хорошо, очень хорошо. Старший брат не мог со всем этим справиться. С его точки зрения все должно было быть гладко, тихо, прикрыто, я чувствовала себя плохой. Средний брат, когда я говорю ему, что чувствую себя виноватой, отвечает что-то вроде: «В чем же тебе себя винить?» Он никогда не говорил мне, что тоже чувствует вину, но его друзья говорят, что он выглядит усталым, углубленным в себя.

Мне приходилось бороться, чтобы не быть «хорошей девочкой», мне приходилось бороться, чтобы не бояться расстроить людей своим горем. Это было труднее всего. И думаю, потому что смерть отца была так важна для меня, мне удалось сделать это. Оказывается, для меня есть настолько важные вещи, что мне наплевать, кого я расстраиваю. Но очень трудно было не сказать: «Со мной все в порядке». Я как-то говорила с клиенткой, которая чувствовала себя виноватой за свое горе и гнев по поводу самоубийства, случившегося в ее семье, и я сказала ей: «Это, возможно, единственный случай в вашей жизни, когда можно полностью отдаться чувствам, раскрыться, пожалуйста, не пропустите его», и я представила это как возможность для нее заглянуть поглубже в себя.

Таким образом, сделка молчания является решением одной проблемы, но создает другие. Мы предположили, что это — главная сделка, она покрывает многие другие сделки и предоставляет им укрытие для действия. Мы уже говорили, что многие физические и психологические проблемы близких суицидентов порождаются таким молчанием, что те последствия суицида, которые мы обсуждали в предыдущих главах, получают свою силу, если не существование, от молчания.

Были ли мы в ответе за самоубийство? Был ли это действительно суицид? Как именно близкий покончил с собой? Если, в результате невозможности или нежелания говорить, мы не имеем возможности полностью испытать чувства и сравнить свои фантазии с реальностью, — облегчение просто не наступает.

Психоаналитики называют трансформацию переживаний при психотерапии «прорабатыванием», и что-то в этом роде может происходить и в повседневной жизни. Каждый раз, когда вы говорите о болезненных переживаниях, происходит небольшое изменение. Переживания чем-то напоминают калейдоскоп: каждый поворот позволяет элементам поменять позицию. Если поворот допускается, происходит какая-то реорганизация, какое-то движение вперед, наступает некоторое облегчение. Происходят крошечные трансформации. Вы обретаете возможность перейти в более комфортную модальность, чувствуете меньше отчаяния при той же реальности.

Молчание замораживает скорбь. Чем дольше мы сопротивляемся разговорам с самыми близкими людьми, тем труднее ее разморозить. Независимо от того, насколько глубоко захоронены наши чувства, мы в конце концов страдаем от их последствий.

Могут быть и другие причины, по которым люди сохраняют заговор молчания. Среди них бытует печальная вера в то, что они каким-то образом сохраняют близость к умершему человеку, сохраняя молчание. Это один из способов единения с любимым человеком, который, понятно, тоже молчит.

Другая причина того, что люди продолжают молчать, — понимание невозможности общения с единственным человеком, с которым им по-настоящему хотелось бы поговорить, — с человеком, совершившим самоубийство. Это чувство прерванного разговора очень сильно после суицида. Последнее слово остается за умершим человеком, и мы ничего не можем с этим поделать. Не удивительно, что нам не хочется говорить. Ничто из того, что может быть сказано, не изменит факта смерти любимого нами человека, и ничто, что мы можем сказать, не донесет до него невысказанных (или недосказанных) нами слов: «Не уходи, я люблю тебя».

Сделки являются и другом и врагом человека, пережившего самоубийство своего близкого. Каждая из них предоставляет способ ухода от болезненного, разрушительного гнева, но каждая ведет его по тропе к колючим зарослям проблем. Как покажут последующие главы, мы считаем, что главный путь к разрешению всех проблем такого человека — это нарушение молчания. Молчание — настоящий враг.

Облегчение в растерянности, депрессии, гневе, чувстве вины зависит от его нарушения, от обучения тому, как говорить о суициде.