3. Избегание

3. Избегание

Одной из возможных реакций на исчезновение близких является избегание этой темы.

Тринадцатилетний Ц. не готов говорить об исчезновении своих отца и сестры. Как только я заговариваю на эту тему, он сопротивляется и скрывается за жалобами на недомогание: «У меня начинает болеть голова, когда ты меня об этом спрашиваешь».

Подобным же образом ведет себя и г-н В., который, будучи подростком, потерял всю свою семью в смутное время гражданской войны у себя на родине. Мы почти вплотную приблизились к произошедшему в его семье – он рассказал о смерти деда, а затем об убийстве тети и ее семьи. Но говорить об исчезновении родителей, братьев и сестер он не в состоянии – лишь пунктирно обозначил это на первом собеседовании. При этом он говорил так быстро, что никакие расспросы были невозможны. Но множество недугов, от которых он страдает, указывают на переживаемое им горе. У него панический страх перед огнем, и он боится, что обитатели дома, куда его поселили, могут устроить там пожар. Лишь по прошествии времени он сможет рассказать, что некоторые из его близких погибли при пожаре.

Даже в длительных психотерапевтических процессах зачастую невозможно облечь в слова глубокие раны от травматизации. Иногда требуется очень много времени, чтобы разговор об этих травмах стал возможен.

При этом необходимо соблюдать баланс между уважением к молчанию клиента и форсированием экспозиции травмы. Психотерапевт должен ответить себе на вопрос, чьи потребности важнее в этой ситуации: желание психотерапевта прояснить картину произошедшего или же необходимость для клиента вербально выразить свои травмы? Или, вообще, имеет место избегание психотерапевтом столкновения с травмировавшим событием, из-за чего клиент не находит на сеансах возможности выговориться?

В центре внимания всегда должны находиться индивидуальные потребности и возможности человека, ищущего помощи в психотерапии. Для некоторых словесное выражение страшных событий становится большой подмогой, другим это причиняет слишком сильную боль, которая снова овладевает ими и травмирует.

Так, в случае с г-ном В., единственным выжившим из всей семьи, следует принять то, что он так долго не мог говорить о своих травме и боли. Когда ему это все-таки удалось, он почувствовал большое облегчение. Физические симптомы и страх, который он проецировал на своих соседей, пошли на убыль.

Одной из трудно понимаемых терапевтами форм избегания является отрицание возможных инструментов поиска.

Молодая женщина Н. долго отказывалась от нашего предложения обратиться в Красный Крест за помощью в поисках ее пропавших близких. Эта, поначалу непонятная и даже странная реакция разъяснилась в ходе психотерапии. Оказалось, что в семье уже произошло одно насильственное исчезновение – пропала мать. А спустя год тревог и надежд пришло ошеломляющее известие о ее смерти. Во избежание подобной ужасной новости, отдается предпочтение неизвестности. Пока нет информации о противоположном, ее исчезнувшие родственники остаются для нее живыми.

Прямое высказывание опасения, что пропавший без вести, возможно, мертв, приравнивается к нарушению табу. Избегать этой темы, как показывает пример психотерапевта Б. Абдалла-Штайнкопф, стараются не только сами родственники: одна из ее афганских клиенток во время бегства с родины потеряла сына. Лодка, в которой нужно было преодолеть часть пути, перевернулась, и клиентка лишилась сознания. Когда она очнулась, сын, который был вместе с ней в лодке, пропал. Беспокойство о ребенке было основной темой психотерапии. Когда психотерапевт затронула тему возможной гибели, то натолкнулась на сопротивление со стороны переводчика.

«Переводчик отказался это перевести. Он объяснил свой отказ тем, что предположение о смерти приравнивается к греху. Даже если бы все свидетельствовало о гибели сына, мать не должна была этого произносить»

(Abdallah-Steinkopf, 2003, с. 5).

Такое поведение соответствует наличию психологических барьеров, которые были описаны Карлосом Мадариягой (Madariaga, 1992). Эти барьеры помогают поддерживать психическое здоровье клиента, но они же представляют собой стратегию избегания. В данном случае большая вероятность гибели просто блокируется. Человек хватается за малейшую надежду на то, что его близкий жив. Как процитировано выше, грех даже думать о том, что близкий погиб, не говоря уж о том, чтобы это произнести. Вследствие этого невозможность смерти закрепляется в менталитете человека надолго: поиски должны, как в случае со шри-ланкийскими вдовами солдат, числящихся пропавшими без вести, стать вечными (De Soysa, 2001; см. также гл II, раздел 5.3) – нельзя, чтобы их жизнь открывалась для новых возможностей и новых отношений.

На консультациях или в психотерапии мы должны быть на стороне этих людей, не оставлять их одних в неизвестности и отчаянии и искать, несмотря ни на что, пути к дальнейшей лучшей жизни.