Глава 12, РЕАКЦИЯ НА ПОДРОСТКОВЫЙ СУИЦИД

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12, РЕАКЦИЯ НА ПОДРОСТКОВЫЙ СУИЦИД

Для родителя суицид сына или дочери-подростка — ужасная трагедия. В приведенной ниже истории можно видеть страхи и гнев, чувство вины, боль, сделки и продолжающуюся скорбь, которые преследуют многих близких суицидентов, особенно родителей молодых людей, совершающих самоубийство. Но история Элизабет — также переход к третьей части настоящей книги, которая касается способов совладания с трагедией. Ее сын, Чарльз, покончил с собой около четырех с половиной лет назад, и она теперь начинает видеть будущее в несколько другом свете, чем в предыдущий период. Несмотря на свою скорбь, сделки, чувство вины, Элизабет постепенно примиряется с самоубийством сына.

Голос Элизабет делает ее старше; можно закрыть глаза и представить себе женщину лет шестидесяти. Она говорит охотно, но в голосе чувствуется напряжение. Слова сыплются одно за другим. После суицида она сильно прибавила в весе.

ЭЛИЗАБЕТ: В 1974 году мы переехали в этот дом. У нас было двое родных детей (мальчик и девочка). В следующем году был крах во Вьетнаме и мы усыновили нескольких вьетнамских детей. Сначала Фреда, затем Чарльза и Джоан — они брат и сестра. Их мать умерла за год до этого, и отец позволил нам их усыновить. Он живет в США, и Чарльз с Джоан часто виделись с ним. [Все приемные дети Элизабет называют родного отца Чарльза и Джоан отцом, а Элизабет и ее мужа — мамой и папой.] Затем усыновили Ларри. Чарльз умер четыре года назад, шестнадцатого апреля. Это было до так называемой эпидемии подростковых суицидов. Он пробыл с нами семь лет.

Моим единственным прежним опытом суицида был случай с соседом, в детстве. Мне было около четырнадцати лет. Я была последним человеком, видевшим его в живых. Помню, мне пришлось ходить с полицейскими и его искать. Они нашли его. Он прыгнул в яму, из которой добывали глину. Потом и его сын совершил самоубийство, много лет спустя.

Как это случилось

Я операционная медсестра. Меня пару раз оперировали несколько лет назад, и после этого я решила, что хочу стать медсестрой, сказала об этом моему хирургу, доктору Р., и он стал для меня вроде наставника. Мне было тридцать восемь лет.

Случилось так, что я была на работе в больнице, когда мне позвонили из полиции о Чарльзе. Я повернулась к старшей по смене и сказала: «Скажите д-ру Р.» За эти несколько секунд, когда ноги у меня просто подгибались, у меня все же хватило ума повернуть вентили на аппарате для наркоза. Я спустилась этажом ниже в сестринскую и сказала: «Мой сын умер» (у меня было предчувствие, что он уже мертв); я удивлялась, почему все они стоят. Спросила: «Почему же вы ничего не делаете?» Но его даже не привезли еще в больницу.

Чарльз завел машину в гараж, закрыл дверь и подсоединил выхлопную трубу к салону шлангом. Фред в этот день пришел из школы раньше — прогулял урок — и нашел тело. Он открыл дверь гаража, выключил мотор и сделал Чарльзу искусственное дыхание.

Он сделал все, что в человеческих силах, и позвал на помощь.

Первое, что захотели сделать на работе, это ввести мне большую дозу валиума, но у меня не было истерики. Я сказала, чтобы позвали доктора Р.; старшая сестра знала, что я была его бывшей пациенткой и одной из любимиц. Странно, что он в это время как раз пришел в больницу и она сразу нашла его. Он сам расплакался, когда услышал новость, но заставил себя успокоиться, прежде чем идти ко мне. Он сказал мне слова, которые поддержали меня, а может быть, и сохранили мне жизнь. Помню, я сказала: «Том, почему, почему, почему?» и «Как я могу сказать это его отцу?». Том сказал: «Ты должна сообщить его отцу». — «Почему же он это сделал? Он недавно получил стипендию в одиннадцать тысяч долларов в Принстоне и стипендию в другом колледже». И Том сказал: «Элизабет, лучшим его колледжем была ты». Какие прекрасные слова.

Доктор — чуткий, прекрасный человек. Несколько месяцев он каждый вечер звонил мне, чтобы узнать, как у меня дела.

Реакции

Я не перестаю спрашивать почему. Но, думаю, реакции каждого члена семьи были различными. Примерно год назад, на третью годовщину, я была не в духе, и помню, как мой муж: закричал: «Я ненавижу Чарльза». Я не поверила, что он может такое сказать. А он добавил: «Чарли забрал у меня жену». Тогда я поняла, что случилось: я не могла теперь быть такой открытой, как была раньше; мне придется скрывать часть своих эмоций.

В тот вечер, когда он умер, я пригласила к себе двух подруг. Одна из женщин потеряла ребенка из-за несчастного случая, вторая понимала, как я себя чувствую. Мне нужны были они, а не священник, который не понимал, каково мне. Одна из подруг сказала мне: «Как ужасно поступил с тобой Чарли». Я тогда не поняла, что она имеет в виду, но теперь знаю.

Я никогда не сердилась на него, может быть, поэтому я и не могу до сих пор оправиться. Фред рассердился в первый же вечер, он поднялся на второй этаж и разнес комнату Чарли. «Почему он это сделал? Как смел он так поступить с отцом? Как смел он так поступить с мамой и папой? Почему, почему, почему?»

Чарли был очень необычным ребенком, возможно, он был мне ближе всех остальных детей. Каждый старается нарисовать картину в розовом цвете после чьей-то смерти, но я не преувеличиваю. Мне никогда не приходилось добиваться от него дисциплины. Другим детям я говорила: «Неужели мне судьбой предначертано слушать рок-н-ролл всю оставшуюся жизнь?» Но этот ребенок играл на фортепиано — Моцарта, Бетховена — о чем мечтает каждая мать. Это был ребенок, которому никогда не приходилось говорить: «Иди учи уроки». Он был своего рода сыном из мечты. Конечно, в каждом ребенке есть что-то свое, отличающее его от других, но Чарли все же был особенным.

Чувство вины

Я была первой по успеваемости в своей группе в медицинском училище. Мне было тридцать восемь. Учеба отняла у меня много сил и отняла многое у семьи. Все то время, что я провела вне дома. Все обвинения. Я много думала — если бы, если бы, если... Если бы я могла больше быть дома. Если бы я не попросила его выгладить мою униформу предыдущим вечером. (Все дети имеют свои обязанности. Чарли чудесно гладил.) Я приняла все случившееся так близко к сердцу, и все же я знаю, что он любил меня. Я знаю это.

В городе меня называли Супермама. Я не только усыновила четверых детей, но десятки других детей из самых разных стран жили у нас в разное время.

Сразу после смерти Чарли я обратилась к психиатру, и этот человек чуть не убил меня. Если бы у меня была более старая машина, я могла бы свалиться на ней с моста. Он сказал: «Вас оказалось недостаточно». Ни одной матери не захотелось бы услышать, что ее недостаточно. Я платила ему семьдесят пять долларов, чтобы получить возможность немного поспать после разговора с ним. И он говорит мне, что меня оказалось недостаточно! Мне нужно было совсем не это. Думаю, что я совершенно правильно сделала, когда вырвалась из его рук, он бы меня просто уничтожил. Конечно, меня оказалось недостаточно, чтобы удержать Чарли в живых. Никто не смог этого сделать. Но можно же было сказать это так; а не «Вас было недостаточно».

Что я почувствовала? Что дети хороших матерей не совершают самоубийства!

Родной отец Чарли очень хорошо к нам отнесся. Он дал нам свой самый драгоценный дар. А я принесла ему всю эту боль. Как бы мне хотелось освободиться от этого чувства!

Моя собственная мать никогда не могла сказать, что она виновата. Ни в чем. Мне кажется, что слова «я виновата» очищают душу. Я так и делаю в операционной. «Я забыла». Или: «Я не могла заставить себя это сделать». Я стараюсь всегда брать на себя ответственность, когда я неправа.

Я могу вам с уверенностью сказать, что недостатка любви с моей стороны, конечно, не было. Помню, когда я вышла из кабинета психиатра во второй раз, я закричала: «Ты думаешь, мы тебя не любили? Ты думаешь, мы тебя не любили? Ну, посмотри на нас теперь, если ты где-нибудь, откуда можешь видеть нас». И какая-то часть меня знает, что он должен был знать, что мы его любим. Но дело не в любви, разве не так? Одной любви недостаточно...

Мой муж через пару лет сказал, что он думал о случившемся, думал и решил, что он ничего не мог сделать, чтобы предотвратить смерть Чарли. Так что он будет жить дальше.

У Чарли было большое чувство юмора; он старался, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним.

И в этом случае последнее слово осталось-таки за ним. Ребенок, который никогда не причинял мне боли при жизни, причинил мне самую сильную боль. Эта боль никогда не утихнет. Ну, может быть, она немного ослабела. Я теперь могу целых пятнадцать минут не думать о ней. Боже мой, это прогресс! Это действительно прогресс.

Соседи и друзья

Люди говорят ужасные глупости. Я отошла от людей и потеряла многих друзей. У меня есть близкая подруга, живущая неподалеку, — она осталась хорошей подругой. Но есть и много людей, которые не могут прийти и поговорить со мной. Не могут справиться с разговором. Одна соседка присутствовала, когда Чарли пытались вернуть к жизни, и каждый раз, когда я ее после этого встречала, она отворачивалась. Через пару месяцев я шла мимо ее дома в школу, и она не могла на меня смотреть.

Однажды я проходила по улице и другая соседка вышла ко мне и спросила: «Чарли покончил с собой потому, что не поступил в Гарвардский университет?» Я ответила: «Чарли не пытался поступать в Гарвардский университет. Он не хотел туда поступать».

Как-то на улице я встретила еще одну женщину. Мне сказали потом, что мне не следовало ей отвечать, но я ответила. Она спросила: «Чарли совершил самоубийство из-за того, что он был гомосексуалистом?» Я сказала: «Не знаю, был ли Чарли гомосексуалистом или нет, а если был, то знал ли он сам об этом или нет. Но вот что я вам скажу: я бы предпочла живого сына-гомосексуалиста мертвому гетеросексуалу». И я действительно так думаю. Тогда я подумала: как глупо! Меня поразило, что кто-то мог такое сказать.

Думаю, что люди нуждаются в ответах.

В нашем квартале был риэлтер, который, показывая людям дома, говорил: «Вон дом самоубийцы».

Мой муж нашел, что ответить на это: он сказал, что наш дом видел столько хороших времен, что теперь может принять и трагедию.

Мы заказали частную похоронную службу, потому что отец Чарли буддист, и следовало провести определенные ритуалы. Для него было очень важно как можно скорее произнести определенные молитвы, поэтому мой муж, он и я пошли в помещение для гражданской панихиды и нас провели в подвал; он читал свои молитвы, мой муж стоял все это время рядом с ним и плакал, полтора часа мы стояли, пока произносились эти молитвы, а рабочие ходили вокруг, стучали и смотрели на нас. Это было просто ужасно. Потом мы поднялись из подвала и он был кремирован при нас. Никого из других детей мы туда не взяли. Но на следующий день, в воскресенье, мы заказали заупокойную службу на дому, и я пригласила его друзей и наших ближайших друзей. Мне всегда казалось, что самый разумный способ проводить похоронные службы — на дому. Я не люблю эти специальные помещения, в которых люди по очереди подходят к гробу и говорят: «Прости». Я рад, что это случилось не со мной — так и кажется, что они это говорят.

Страхи

Прошел целый год, пока я смогла зайти в гараж. И тогда я заставила себя осмелиться сделать это. Ровно через год после его смерти.

Всегда остается страх, что случится еще что-то. Как-то мы были все вместе на Рождество. В четверть одиннадцатого вечера Ларри ушел, чтобы побыть со своей девушкой (у нее были проблемы). Через некоторое время мы спросили: «Где Ларри?» Никто не знал. Вы себе представляете, чего нам стоило выйти на улицу — с мыслями, что с ним что-то случилось — пойти с фонариком в гараж, искать его, думая — не мог ли он повеситься? Была мокрая, снежная ночь. Я позвонила домой к его девушке в четверть второго.

Думала, что, может быть, я побеспокою ее мать, но она меня поймет. И девушка сразу взяла трубку и сказала: «О, нет, его у нас нет». Я сказала ей: «Если ты увидишь его, отправь его домой». Потом я выключила свет и прилегла. Я смотрела на часы. Сказала себе, что в половине третьего позвоню в полицию. В два двадцать девять он вошел в дверь. Я спросила: «Где ты был?» — «Ну, я был нужен Шарон, пришлось побыть с ней». Я сказала: «Если бы ты сказал мне, я бы отвезла тебя туда на машине». Мы не спали до четырех часов утра, я рассказывала ему, что он заставил меня пережить. «Разве ты не видишь, что тебя любят? Почему ты так поступаешь со мной?» Я старалась показать ему, как жестоко так себя вести.

Фреду двадцать лет. Он хотел научиться летать. Я написала ему записку: «Не делай этого». Он ушел. Я сказала мужу: «Если он погибнет, я не пойду на его похороны. Я уеду в отпуск. И это будет для вас всех большим конфузом!». Тогда Фред сказал: «Нельзя же так поддерживать свои страхи». Я ответила: «Я похоронила одного сына, и этого довольно. Я не собираюсь больше никого из вас хоронить. Не собираюсь этого делать. С меня хватит».

Сделки

После смерти Чарльза я хотела умереть. Одним жарким летним вечером я пришла домой с работы и налила себе холодного чаю; дома никого не было. У нас гостила девушка из Дании, и она поставила на сушилку ножи лезвиями вверх, хоть я всегда учила детей ставить их лезвиями вниз. Я доставала что-то с полки над сушилкой и сильно порезала руку, пошла кровь. Это было несколько месяцев спустя после смерти Чарльза, в июне или июле. Я не могла остановить кровь — это я-то, операционная медсестра — и сказала себе: «Ну и что, если я умру? Это будет только к лучшему». Я просто стояла и смотрела, как идет кровь. Мне было все равно. Я видела, как люди истекают кровью, это не так уж страшно. Но потом я сказала: «Нет, я не хочу умирать». Наложила повязку, и все обошлось.

Помню, сразу после смерти Чарли моя любимая племянница выходила замуж во Флориде. Я ненавижу летать на самолете, но в тот раз я полетела к ней и сказала: «Мне безразлично. Если я умру, я увижу Чарли. А если не умру — тоже ничего».

Мне кажется, я стала роботом. Я гораздо больше работала, просила дополнительного времени дежурств, работала по выходным, потому что не могла заставить себя приходить домой, особенно в послеобеденное время, которое я обычно проводила с Чарли. Именно тогда я переутомилась и мне потребовалась помощь. Человек не осознает, что делает с собой.

Как с едой. Я набрала восемьдесят фунтов со времени смерти Чарли. Я стараюсь сейчас над этим работать, потому что тучность тоже причиняет страдания. Но знаете, я думаю, что это вид самоубийства. Переедание вредно, во всяком случае, поправка до такого веса. Но похоже, что мне нужно было наказать себя.

Некоторые люди морят себя голодом. Я сделала наоборот.

Молчание

Мне бы хотелось, чтобы муж когда-нибудь сам завел разговор на эту тему. Если у него есть какие-то воспоминания — просто чтобы протянуть мне руку. Он очень нежный, любящий человек, но этой черточки в его поведении недостает. Если бы он мог сжать мою руку и сказать: «Это напоминает мне о Чарли». Вероятно, вначале щадишь других, размышляешь: «Думает ли он о том же, о чем и я?», и если нет, то не хочется, чтобы он испытывал такую же боль, какую сама испытываешь. Если у него не возникло воспоминания, вызванного песней или чем-то еще, если в этот раз его это миновало, я не хочу причинять ему боль, вызывая это воспоминание. То же самое с детьми.

Я уже не знаю, что чувствуют другие дети. Мы об этом не говорим. Чувствуют ли они вину? Надеюсь, что нет. Фред сделал все, что мог, чтобы спасти Чарльза. То же сделала полиция. Но я действительно не знаю, что они чувствуют. В разговорах об этом есть что-то, что вызывает у всех неловкость.

Траур и горе

Я нашла в городе магазин принадлежностей для вязания, и он стал для меня чем-то вроде клуба. Люди, которые приняли меня такой, какая я есть, и позволили мне оставаться самой собой. Это позволяет мне полностью поменять обстановку после работы.

У меня все еще бывают тяжелые минуты. Раз в месяц я дежурю по чрезвычайным вызовам. Вечером в День Поминовения зазвонил телефон. Обед был на столе, а я должна была мчаться в больницу. Туда попал молодой человек, который стрелял в себя, и больной с перфоративной язвой желудка. Я уже собралась домой, когда по телефону сообщили о мальчике, который повесился. Я должна была спуститься в реанимационную, и мы вскрыли ему грудную клетку для открытого массажа сердца. Два суицида в одну ночь. Мы были в той же комнате, куда привезли и моего сына. Девочки в реанимационной не делали прежде открытого массажа сердца и радовались, что я на работе и знаю, что делать. Вошел хирург (он очень нечуткий человек) и сказал ехидно: «Что же должно найти на человека, чтобы он такое с собой сделал?» И я подумала: какие ужасные слова он говорит при мне.

Во мне есть часть, которая не желает преодолеть горе. Я имею в виду, что преодолеть-то горе хочется, но при этом хочется сохранить в памяти эти семь лет. Я не хочу забыть этого ребенка.

Его родная сестра подошла ко мне и спросила: «Теперь, когда вам так больно, вы хотели бы, чтобы его у вас никогда не было?» И я сказала: «Нет!»

Понимаете, это почти как сказать: «Я не хочу отпускать тебя. Я не хочу, чтобы ты отступил в моей душе на задний план и хранился на задворках памяти, как испанский язык, который я когда-то учила».

Муж всегда говорит мне, что он на мне женился потому, что я крепкая. Его мать крепкая, сестра крепкая, я крепкая. Если кто-нибудь сможет все пережить, так это я. Но сама я не хочу, чтобы меня воспринимали как скалу. Я хочу, чтобы меня считали слабой.

Моя жизнь не была обычной. Когда я поступила в медучилище в тридцать восемь, мой отец (ему в следующем месяце будет восемьдесят) сказал: «Ну, что ты на этот раз задумала?» Когда я брала к себе нового ребенка: «Что ты задумала на этот раз? Кто теперь живет в твоем доме?» Когда умер Чарли, к нам приехала мать с сестрой и ее мужем. Отец не захотел приехать. Он никогда не говорил мне: «Бетти, извини». Наверное, я искала себе отца. Думаю, что любая дочь всегда хочет, чтобы он обнял ее — не как муж, а как отец — и сказал: «Извини». Ближе всего к этому был врач, о котором я рассказывала. В нем была какая-то искра. Что-то особенное.

Недавно я стала работать на полставки, трижды в неделю; я осознала, что нет смысла убивать себя. Моя работа требует много сил, не только физических, но и моральных. И я получаю удовольствие от того, что опять дома. Мне нравится готовить еду и делать многое другое, а иногда сходить куда-нибудь на обед. Быть немного легкомысленнее. Это пришло само по себе. Но теперь я чувствую себя виноватой. Мне не следует получать удовольствие. Я не заслужила этого.

Потому что дети хороших мам не совершают самоубийств.

Получение и оказание помощи

Родители моего зятя сказали мне: «Это самый худший день в вашей жизни. Никакой день не будет хуже этого». И это правда. Что бы ни случилось, уже не может быть хуже. Это была моя собственная зона военных действий.

Полтора года я ходила на беседы со священником. Я очень много работала, и однажды в операционной доктор Р. увидел, что я не справляюсь. Он сказал, что мне обязательно нужно обратиться за консультированием. И, слава Богу, я так и сделала.

Потом была еще группа самопомощи для близких суицидентов.

Я думаю, что среди тех, кто это пережил, есть какая-то общность. Тот мальчик, который покончил с собой в ту ночь — на День Поминовения — как много мне хотелось сказать его родителям.

Я чувствую, что моя миссия еще не окончена. Еще очень много нужно сделать. Я думаю, у всех нас, кто пережил все это, есть многое, что мы можем предложить тем, кто проходит через все это сейчас. Потому что они испытывают такую изоляцию. Если бы я не позвонила тогда по телефону (в группу самопомощи) и если бы в операционной не было супервизора, который увидел мое состояние... — я имею в виду, что эти люди буквально спасли меня.

Под «миссией» я подразумеваю, что хочу участвовать в чем-то. Как те люди, которые поддерживают больных, перенесших удаление молочной железы. Или группы самопомощи больных раком. Чтобы помогать людям, у которых случилось такое же горе.

Мне бы хотелось кое-чем с вами поделиться. Вчера я была в больнице и там было три операции. Последней я боялась. Это была маленькая девочка пяти лет. Два года назад я была в операционной, когда ее оперировали по поводу рака. Она прошла курс химиотерапии и теперь поступила снова. У нее в животе нашли какое-то образование. Она плакала и отбивалась. Не хотела идти в операционную, звала маму. Я постаралась поговорить с ней и объяснить, что с ней будут делать, а она спрашивала, почему ей нужно делать операцию, и будут ли ей делать уколы, и будет ли больно — все это было ужасно. Потом хирург сделал разрез, и мы увидели, что у нее только киста и она доброкачественная. И он послал меня в приемную сообщить об этом ее матери и отцу. Они встали, когда увидели меня, и я видела по ним — чего они ожидают. Я сказала: «Все хорошо. Это только киста. И она доброкачественная». Они мне не поверили. «Вы нам правду говорите? И это все?» Я кивнула. Они переспросили: «Вы уверены?» И я ответила: «Да, я уверена».

Вот такие дни дают мне силы для продолжения жизни.