Возможно ли исцеление?

Возможно ли исцеление?

Можем ли мы в психотерапии зайти так далеко, что раны «наконец заживут»? Что вообще значит «исцеление»? Чего ожидают от нас травмированные люди и что понимают под «исцелением» профессионалы? В научном словаре психоанализа этого понятия нет (Laplanche, Pontalis, 1973). Как можно в терапии пробудить душу в человеке, утратившем душу? Возможно ли в принципе исцелить потерю души? Можно ли вырваться из ада или же травма и пытки означают вечное проклятие?

В египетских Книгах мертвых мы находим утешительное известие, что в смерти возможно обновление жизни. Книги мертвых предназначались не только для умерших, но и для живых, были путеводной нитью к духовности. Даже солнечный бог окружен в подземном мире пугающей темнотой, становится бессилен и встречается там с опасными препятствиями и врагами. Тем не менее, там действуют и его помощники, охраняющие процесс регенерации (Schweitzer, 1994, S. 217).

Символическое понимание образов Книг мертвых как признаков обновления и нового начала, а также вера в круговорот времени встраивают прошлое отдельного человека в смыслы и циклы общего целого. Таким образом, любовь и смерть дают нам ресурсы и смысл жизни.

Что касается вопроса, как можно терапевтически работать с самим ядром личности раненых людей, то мы полагаем, что можно многому научиться у шаманов, которые, проходя через инициацию, имеют собственный опыт смерти и возрождения. Они могут преодолевать границы между двумя способами существования и в трансовом состоянии двигаться между небесами и адом. Мы, терапевты, не являемся шаманами, но все же в такой работе должны перенять у шаманов умение предоставлять себя в распоряжение пациентов, а это является в определенной степени «шаманской» способностью. Уже Леви-Стросс сравнивал психоаналитиков с шаманами, указывал на действенность отношений в переносе (ср. Балинт «Droge Arzt») и описывал смыслообразующее и целительное переживание анализандом собственного мифа (Levy-Strauss, 1967). С помощью мифа шаман находит в целостности существования место для болезни, восстанавливая порядок, полный смысла и взаимосвязей. Таким образом, шаман через миф дает больному язык, говоря на котором, больной может понимать себя. Мы, как психоаналитики, также должны помогать пациенту искать новый язык, который помещает травму в контекст смысла и значения.

Герхард Хеллер указывает на то, что шаманские практики проникают глубоко в коллективное бессознательное, в то время как психоаналитики ориентируются на индивидуальную жизненную историю (Heller, 1994, S. 164–177). В терапии людей, переживших пытки, Дреес настаивает на «расфокусированном» методе работы, который «избегает субъект-центрированного фокусирования на бессознательном материале» (Drees, 1991, S. 140) и создает такие условия для переживания, где могут разворачиваться имагинативные и игровые фантазии. В этом пространстве жизнь снова начинает переживаться наполненной смыслом и восстанавливаются связи с дотравматическим качеством переживаний. В работе Петера Хайнла с людьми, детство которых выпало на военное и послевоенное время, ключевым моментом является отыгрывание безмолвного пространства неоплаканной травмы в лепке скульптурных фигур. Он указывает на то, что процессы осознания, названные им «подлинным мышлением», позволяют возникнуть терапевтическому резонансу, который подобен шаманскому ритуалу исцеления (Heinl, 1994).

В общем и целом верно, что терапевтическая работа на «территории подземного мира» затрагивает глубочайшие аффекты и мы нуждаемся в чем-то большем, чем речь: прикосновение, поза, интонация, голос, рисование и игра с песком, лепка из глины, создание образов из ракушек, камней… и все это с бережной заботой и уважением к границам, которые при создании образов возникают и изменяются в соответствии с архетипическими паттернами.

Мы считаем, что в работе с тяжело травмированными людьми неизбежно возникает контекст коллективного бессознательного и открытости к трансцендентным реальностям. В темницах бессловесности и несказуемости мы должны достигать понимания невербальными средствами. Нам нужны символы и ритуалы, чтобы «вернуть» потерянную душу. То, что в шаманизме называют потерей души, в нашем терапевтическом понимании означает ранение человека в самое сердце, разрушение его смысла жизни. Шаманы всегда были убеждены, что «утрата души» означает отклонение от целостности и гармонии и неизбежно делает человека больным. Шаманские методы работы с больными могут быть поняты как базовый архетипический паттерн подхода к лечению заболеваний. Шаманы обладают глубокой связью с иными реальностями, с измененными состояниями сознания и с миром символов и ритуалов. В терапии тяжело травмированных людей нам нужны подобные холистические подходы, методы гипнотерапии и терапевтические трансы, имагинативные подходы и телесно ориентированные техники, но прежде всего – подход, принимающий во внимание не только соматические или социальные уровни, но и духовное измерение жизни.

В шаманской традиции не бывает исцеления без обращения к его духовному аспекту, ведь эта традиция знает кое-что о смысле болезни, жизни и смерти. Шаманы-целители убеждены в необходимости «соединения» с больным и принятия его болезни на себя. При этом путь души каждого шамана лежит в подземный мир, чтобы там в изнуряющей борьбе вырвать у темных демонов украденную душу. Разве редко возникает у нас, психотерапевтов, впечатление, будто мы боремся с темными демонами смерти за наших пациентов и опустошаем себя в этой борьбе? Знаком нам и страх, что, возможно, уже слишком поздно и что нам не добраться до души пациента, потому что он бесконечно далеко затянут в иной мир и мы не в силах пуститься за ним в такой путь. Ведь и шаманы не всегда могут вернуть «улетевшую душу», которая удалилась слишком далеко. Нам, помогающим профессионалам, остается только научиться жить с этим пределом и ограничением.

Часто в терапии мы долго «идем» по пустырям души, которые напоминают нам гомеровские описания Гадеса. Там растут деревья, на которых есть плоды, но они падают вниз незрелыми; не созревают, а гниют на полпути, сродни тому как Лангеггер, например, описывает хронических психиатрических пациентов: «Усилия быть рядом с такими людьми тоже бесплодны» (Langegger, 1983, S. 52).

Но как часто мы также обнаруживали, что наше терпение и выдержка, наша вера и надежда вдруг получали отклик-почву, на которой после долгого бесплодия созревали плоды доверия! Мы должны пытаться постичь внутренний мир и многообразное страдание травмированного человека и, если хватит наших сил, взять на себя функцию своего рода терапевтической «почки» (Бенедетти). Наверное, нам больше, чем другим, понадобится способность переносить страдание, которую демонстрируют шаманы в ходе инициации. Речь идет о том, чтобы обезвредить деструктивные психические содержания наших клиентов, впуская их «в собственный психический круговорот» (Benedetti, 1992, S. 61) и затем привнести в отношения целительные образы и видения. «Способность терапевта увидеть позитивное в том, что изначально является негативным с точки зрения мучительных субъективных переживаний больного, и сказать ему об этом – первый шаг к целительному диалогу» (Benedetti, 1992, S. 61).

Спуск в подземный мир – это спуск в глубь души, во имя жизни, чтобы «вызволить» оттуда блокированное, фрагментированное, раненое. Так же как и путешествие шамана, это психологическое путешествие опасно и болезненно. Нам, терапевтам, следует очень хорошо понимать, насколько мы можем туда спуститься, чтобы не потерять дорогу назад, сколько сил у нас есть для такого обмена энергией, когда мы – как «козел отпущений» – берем на себя часть страданий пациентов.

Беккер считает «исцеление» тяжело травмированных людей невозможным в том смысле, что они полностью избавятся от страданий. Исцелением становится начало горевания и оплакивания страданий. Лангеггер пишет о том, что в психиатрии попытки исцелить «неизлечимо больных» давно оставлены и за ними лишь «ухаживают». Однако он также называет ошибочными идеализированные ожидания пациентов, которые хотят «выздороветь», в то время как психотерапия может лишь помочь человеку лучше уживаться и обращаться со своей душевной «искалеченностью» или «ненормальностью», со своим личным адом (Langegger, 1983, S. 186).

Его ассоциация с адом указывает на то, что возвращение от смерти к жизни – крайне редкий исход. Мифы говорят о месте, откуда нет возврата, в Книге Иова мы читаем, что «нисшедший в преисподнюю не выйдет»[31].

И все же мифы богаты на представления о спасении; воскресение и спасение мертвых, их возвращение к жизни – тема многих религиозных традиций. Из Книг мертвых мы знаем о преображении богов: «они оживают и восстают из мертвых», это дает пробивающиеся ростки творческих импульсов, которые преобразуют старую систему ценностей. Всем «невинно погибшим» будет возвращена жизненная сила (Schweizer, 1994, S. 219), но в то же время Книги мертвых свидетельствуют о том, что каждый творческий акт связан с жертвоприношением и утратами.

Это выведение мертвецов обратно из царства мертвых оказывается волей и делом «богов» – какой-либо бог спускается в подземный мир и с помощью света, слова или прикосновения попирает смерть. В христианском контексте эта связующая и освобождающая сила передана священникам. Мы, психотерапевты, по опыту работы с тяжело травмированными людьми знаем, что в ней необходим не только «спуск в Гадес», но и «божественное», «Deo concedente», божья помощь при «исцелении». Под «божественным» мы понимаем такое измерение жизни, которое исходит от высшей и конечной инстанции, превосходящей наше Я. Это то, что Юнг считал imago dei[32] и назвал Самостью. Самость – это полнота, вышестоящая по отношению к Я, внутренний богочеловек, знающий о глубинной взаимосвязи жизни и смерти. Во взаимодействии со смертью и умиранием нам необходимо знание о том «невидимом, что безымянно, нематериально, но влиятельно» (Парацельс).

Тогда нам становится легче доверять и верить в то, что на краю хаоса и перипетий рождается новый порядок, как показали современные исследования хаоса.

Ужас и зло, доставшиеся людям, прошедшим через пытки, мотивировал многих из них на то, чтобы двигаться в сторону осознанного принятия тяжелых ран и ущерба и активного и заинтересованного поиска «добра». Мы не раз убеждались, что на почве таких травматических ран может расти лечебная трава, которую не способна «изобрести» никакая психотерапия.

Мужество и сила, но прежде всего – любовь, без которых невозможен спуск в подземный мир наших пациентов, могут вырасти из нашей духовной «укорененности», которая связывает индивидуальную психику с коллективным бессознательным всего человечества и с космическим порядком.