Быть иными…
Быть иными…
Складываясь в совокупности в метановеллу, многие новеллы Давенпорта сами как бы составлены из коротких кубиков-рассказиков. Их фабула и последовательность позволяют глубже понять смысл произведения в целом.
Первый кубик-притча из новеллы «Синева августа» повествует о способности видеть чудеса и творить их. Назовём её: «Чудесная буква алеф».
Даниил, Иаков и Иешуа стояли под деревом, на котором росли самые вкусные фиги во всём Иерусалиме.
« – Вот если б фиги, – сказал Даниил, – можно было бы сбивать как яблоки, и был бы у нас шест. <…>
– Хотите фигу? – сказал Иешуа. – По одной на каждого. Закройте глаза и вытяните руки.
Он взмахнул рукой, и в ладони появилась сочная синяя фига. Он дал её Даниилу. Ещё один взмах и щелчок пальцами – и возникла фига для Иакова».
Учитель Закхай рассказывал детям о букве алеф, с которой начинается еврейский алфавит.
« – Иешуа! – позвал учитель. – Разве пристало есть фиги, когда мы учим алфавит? <…> Так расскажи, что тебе известно об алефе, если ты закончил кушать».
В пальцах Иешуа появилась фига.
« – Возьми себе фигу, о Учитель. И ещё одну. И вот ещё. Мой отец послал тебе их.
– Я поблагодарю его, когда встречу, – тихо произнёс Закхай.
– Алеф! – произнёс Иешуазвонко. – В алефе есть юд сверху, и юд снизу, а между ними линия. Как любая граница, эта линия объединяет и разделяет. Верхний юд – это Создатель Вселенной, Земли, Солнца, Луны, планет и звёзд. Нижний юд – мы, люди. Разделительная линия – Тора, пророки, закон. Это глаз, чтобы создатель видел, на что мы способны. Сам же он нагляден в своей работе, в мире. <…>
Алфавит состоит из картинок. Смотришь на них и видишь, что они изображают лошадь или верблюда. Алеф – изображение целого мира. Холодная вода на пыльных ногах – это прекрасно, и запах стружек, и виноградная кожица в вине, и мёд, и танцы под тамбурин и флейту. Эти чудесные вещи находятся здесь внизу, но появились они оттуда, сверху. Вот оттого-то и проведена линия между верхним юдом и нижним. <…>
Закхай застыл на табурете. Он запустил пальцы левой руки в бороду. В правой покоились три фиги. <…>
– Говорил я тебе, что Иешуа – мешуга (с еврейского – «сумасшедший»), – шепнул Даниил Иакову».
Иешуа в какой-то мере прав: графика букв еврейского алфавита отдалённо ещё напоминают рисунки тех животных и предметов, от названия которых они произошли (алеф – «бык», бет – «дом», гиммель – «верблюд» и т. д.). Греки, заимствовавшие семитские знаки, вовсе не понимали их названий (альфа, бета, гамма – просто названия букв); в европейских же алфавитах они и вовсе стали звуками а, б, в, г… Но, право же, чтобы в графике буквы алеф увидеть то, что разглядел Иешуа, надо подлинно быть иным, чем окружающие, чудотворцем, обретя в награду за свою инаковость кличку «мешуга»!
Чтобы читатель мог сопоставить собственное восприятие алефа с тем вдохновенным толкованием, которое пришло в голову гениальному подростку, приведу эту букву в тексте. Вот она: ?. Иешуа верно подметил, что над и под наклонной чертой, разделяющей алеф надвое, располагается буква ? (йуд или юд).
Второй рассказ-кубик: «Чтобы не лишаться творческих способностей, надо защищать собственную инаковость».
Лондонского профессора Джеймса Сильвестра пригласили преподавать в Виргинский университет в 1841 году. Вскоре он убедился, что его студенты – круглые неучи, высокомерные снобы и к тому же безнадёжные антисемиты.
Между профессором и его питомцами происходили следующие диалоги:
« – Мистер Баллард, вы можете привести эвклидово доказательство теоремы Пифагора о правильном треугольнике?
– Отсоси.
Ему пришлось справляться, что означает это слово и он вспыхнул от стыда. По совету знакомого профессора он приобрёл трость с клинком. На всякий случай. Платили ему пристойно, но беспокоило, что работы, которые он писал, становилось всё труднее закончить. Сильвестр славился тем, что обычно завершал математическую статью за месяц. Он был Моцарт математики. Эти вульгарные варвары со слугами и дуэльными пистолетами делали его бесплодным».
Однажды он случайно повстречал на улице трёх своих студентов братьев Уикс, которые принялись оскорблять «жалкого профессоришку», вовремя не снявшего перед ними, джентльменами, свою «жидовскую шляпу».
Сильвестр грациозным движением выдернул клинок из трости и проворно воткнул в грудь Альфреда Уикса. Тот принялся верещать, остальные братья удрали. Вызванный врач констатировал лёгкую царапину, и уверил раненного, что, вопреки его истошным воплям об уже наступившей смерти, его жизни ничто не угрожает. Сильвестр же уехал в Нью-Йорк и основал там первый в США факультет математики. К восхищению коллег он снова смог писать свои талантливые труды.
Много лет спустя букву «алеф» (?) в память о Сильвестре стали использовать в математике как символ трансфинитности.
Третий кубик-рассказ из этой новеллы: «Приходится скрывать свою инаковость, прибегая к инкогнито».
Знаменитый Томас Эдуард Лоуренс, вошедший в мировую историю как Лоуренс Аравийский (в одноимённом фильме его сыграл Питер О’Тул), посетил однажды английского художника Генри Скотта Тьюка: «Когда я впервые увидел вашу картину, Тьюк, я узнал родственный дух, а ведь жизнь не такая длинная, чтобы откладывать встречу с близким по духу».
Лоуренс позировал нагим и на свет появился «Портрет рядового авиации Росса». Пришлось прибегнуть к инкогнито. Генри Тьюк был известен своим пристрастием к однополой любви и изображал лишь красивых нагих мальчиков и юношей. Лоуренс, с его молодым тренированным телом, вполне соответствовал художественным принципам и вкусам художника, но он вовсе не собирался делать собственную гомосексуальность достоянием всех своих сограждан. Ибо, хотя инаковость может быть самой разной (поэтический мистицизм и чудотворчество Иешуа, математическая одарённость Сильвестра, гомосексуальность Лоуренса), все, отмеченные ею, расцениваются окружающими как «мешуга», чудаки или даже преступники.
Новелла «Барсук» утверждает: «Призрачный пёс – не всегда галлюцинация».
Мальчики Давенпорта – обычно фантазёры и чудотворцы. Вот, скажем, триумфальное прибытие Николая (точнее, Миккеля) в новелле «Гуннар и Николай»:
«У румпеля, как вскоре выяснилось, сидел парнишка – симпатичный и подтянутый. Он срезал курс напрямую к берегу, прямо в песок между скал, о который, к изумлению сотни вытаращившихся на него курортников, и чиркнул нос яхты.
Искусно и с небрежной лёгкостью спустив паруса, он свернул их треугольниками, всё меньше и меньше, покуда не оказались с носовой платок. Затем, щёлкая тут и хлопая там, будто закрывая секции складного метра, насвистывая попутно мелодию Луиджи Боккерини, он сложил лодку – мачту, оснастку, каркас, киль, руль и всё прочее – в горсть реек и шнуров. Ещё раз перегнул пополам, ещё раз, заткнул салфетками парусов и сунул всё в карман своей штормовки на молнии. <…> Не глядя на ошеломлённых загорающих, один из которых уже как бы бился в припадке, и, не реагируя на прыжки и вопли мальчишек, требовавших повторения, он зашагал по берегу со всем апломбом своих двенадцати лет, пересёк дорогу и углубился в тёмную прохладу леса Троллей».
У Аллена из новеллы «Барсук» фантазии менее мужественны, зато они у него намного утончённее, а его музыкальные пристрастия гораздо более серьёзны. Он уверен в существовании «непрерывной плёнки сущностей, толщиной в один фотон». «Всё предвидимое располагается в континууме этой плёнки. Поэтому все соответствия, взаимоотношения одной информации с другой – в первую очередь различия. Цвета, формы, текстуры. То, что видишь, тем владеешь. Принимаешь это в себя. Всё – сущность» . Эти рассуждения изрядно истощили терпение папы Аллена, редактора очень серьёзного журнала. Зато пёс по кличке Барсук – весь внимание. Их диалоги с Алленом посвящены самым интимным переживаниям подростка.
« – Ты влюблён в Харальда? <…>
– Кажется, – ответил Аллен.
– Это хорошо или плохо?
– Я бы сказал, хорошо. Очень хорошо».
Впрочем, Аллен использует своего пса не только для бесед, но и для более предосудительных занятий. Так, вроде бы по собственному почину Барсук обнюхал влюблённую парочку, чьи «рты паслись на губах друг друга медленными кругами, а джинсы запутались на лодыжках» , а затем доложил о характере запахов Аллену:
« – У него водоросли со сливками, – сообщил, он, смеясь. – У неё тунец под майонезом».
У Барсука есть функция и поважнее – он служит как бы пробным камнем в отношениях близких друзей с Алленом.
« – Кто такой Барсук? – спросил Олаф.
– Пёс Аллена. Он уже здесь, друг Аллен?
– Пока нет.
– Как, – спросил Олаф, – может пёс сюда добраться, если Аллен его с собой не взял?
– Полегче, – ответил Харальд. – Я с Алленом ездил в долгие велосипедные походы, и Барсук был с нами, но я его толком не разглядел, ведь я не такой любитель приведений, как Аллен ».
В конце концов, и Олаф стал воспринимать Барсука всерьёз, не подвергая сомнению рассказ Аллена:
«…в тот день, когда я, наконец, взял Барсука с собой в город, он с ума сошёл от счастья, всех осматривал, всё. <…> И стоило мне установить пюпитр и заиграть сонату Телеманна, как он тоже заиграл на виолончели, отбивая такт хвостом под музыку, которую никто из нас никогда не услышит.
– А мы разве её не слышим? – спросил Харальд.
– Если бы, Харальд, – произнёс Олаф, – ты этого не сказал, я бы разочаровался в тебе на всю оставшуюся жизнь».
«Кто или что делает подростков гомосексуалами?»
Олаф, студент матери Аллена, преподавательницы университета, – скаутский вожатый Харальда. Подобно Харальду и Аллену, он – «ядерный» гомосексуал.
«Аллен подозревал, что люди создают себя сами, – только так он мог объяснить Олафа. Родители произвести его не могли. Родители так мыслить не умеют. Бог? Но чего ради Богу, чьи мысли чисты, вырезать верхнюю губу Олафа именно так, со складкой и ямочкой в уголках, и придавать ему настолько лукаво-эротическую форму и настолько совершенный стиль, что всё в нём стало именно таким, каким хотелось бы Аллену. Истина в том, – как жаль, что люди этого не понимают, – что Олаф создал себя сам. Ты должен знать, на что хочешь быть похож. А природа повинуется.
– По-моему, правильно, знаешь, – согласился Харальд. – Ты кое-что открыл. Однако тело Олафа – такое от плавания, бега и спортзала.
– Понятно, друг Харальд. Но его улыбка, и взгляд, и всё его дружелюбие – нет. Всё это – как он его получил? Ведь торчок у каждого есть, у всех мальчишек, но вот Маркус похож на чмо, а яйца у него с горошинку.
– Олафу семнадцать, Маркусу – десять.
– А ты можешь поверить, что у Олафа он был похож на Маркусов, когда ему было десять лет? Ни за что. Я бы сказал, что размером он был c колбаску, и торчал, как у тебя, приводя всех в восхищение. Олаф придумал свой торчок симпатичным чудовищем, вот он и стал таким.
– Я знаю, что у него друг был, когда он был маленьким. Он мне сам рассказал. Им никогда не нужно было говорить, что им хочется. Знали сами в одно и то же время. Вместе сбрасывали штаны, как по сигналу. Мне кажется, Олафу с тех пор грустно. Друг лет в четырнадцать почуял девчонок и с тех пор за ними ухлёстывает, горбатится там, соображение только и остаётся, как одну трахнуть и до другой добрести. Олаф говорит, что девчонки сами в себя обёрнуты, дружить с ними трудно. <…>
– Ну разумеется, я сам себя сделал! – сказал Олаф. – Аллен совершенно прав. Насколько незамысловат я был, говорить не буду. Лет трёх, должно быть, – насасывал себе большой палец, коленки вовнутрь, подвержен коклюшу, из носа постоянно течёт, и пироман к тому же – я начал переосмыслять себя. К шести палец сосать не перестал, но мне было видение. Я знал, что некоторые люди меня восхищают, а некоторые отвратительны. Как философ, я понимал, что люди, которые мне не нравятся, омерзительно намерено. Была, например, девчонка с жемчужной бородавкой в ноздре. Она заставила её там вырасти назло родителям – и назло мне. Ей нравилось тошнить в детском саду, без предупреждения. Нянечка просила её сотню раз, не меньше: показывай на ротик, когда блевать собираешься. Никогда не показывала. Ох, каким счастьем сияли её глазёнки, когда она заляпывала все свои книжки-раскраски, мои кубики, нянечкины туфли. Из этого следовало, что люди, которых я любил, сами сделали себя достойными восхищения. К восьми годам я был влюблён до официально признанного безумия в двенадцатилетнего с огромными карими глазами, копной кудрей и длинными ногами, который прилюдно щупал себе промежность. Я бы с радостью умер, только бы стать им, хотя бы на денёк. Я сделал лучшее из всего возможного: настроил себя желать, заставлять, колдовать так, чтобы стать им. Получилось. Получилось настолько хорошо, что, когда я встретился с Хуго в двенадцать лет, я понял, что он влюблён в меня, и сердце моё подскочило до самого горла. Так должно случится с каждым, хотя бы один раз. Мы стали друг другом. Носили общую одежду. У меня осталась пара джинсовых штанишек, я их спрятал подальше, совсем протёрлись, как марля, – мы их оба носили».
Может быть, это Олаф своим примером злонамеренно совратил Аллена с Харальдом? Тем более что он явно попустительствует взаимным гомосексуальным привязанностям обоих друзей. «Барсук так смешно смутился, когда Харальд сначала не обратил внимания на вытертые старые джинсы, которые дал ему поносить Олаф с условием, что если он их потеряет или порвёт, то лучше бы ему тогда притвориться кем-нибудь совсем другим в чужой стране. Но ему хотелось, чтобы мы их носили.
– Но мы же понимаем, – сказал Харальд, да так серьёзно.
– Надеюсь, – сказал Олаф. – Очень не хотелось бы, чтобы только мы с Барсуком понимали, что здесь происходит».
И не в скаутском ли походе была разбита палатка, внутри которой находились Харальд с Алленом, когда снаружи хлестал дождь?
«– Круче не бывает – сказал Харальд. – Долой одежду.
– Мы задубеем.
– В сухое, в смысле, пока баиньки не свернёмся. <…> Носки.
– Что там с носками?
– Над фонарём развесить. Сначала понюхать. Я твои, Олаф так и делает.
– На. Чёрт возьми, ты в самом деле как Барсук.
– Славно. Штука в том, чтобы узнать человека, который нравится. Олаф говорит о тайных запахах не для всех. Рубашку.
– А это меня не вгонит в краску?
– Всё сиренью пахнет.
– Жасмином. Маслом для тела, после ванны. Чтобы кожа не пересыхала и не чесалась.
– Какой ты всё-таки ещё младенец. Трусики.
– Трусики. Дай снять сначала. А я у тебя тоже должен? И если я нюхать буду, то что мне вынюхивать? <…>
– Олаф нюхает, чтобы себя с ума свести, как он говорит. Но он мило с ума сходит для начала. И балда у него встаёт, все двадцать сантиметров.
– А потом что?
– Слушай, какой дождь».
Похоже, состав преступления налицо. Но дело, однако, в том, что Олаф менее всего демонстрировал свою гомосексуальность скаутам с гетеросексуальной ориентацией. Читатель может судить об этом из текста новеллы: «Беньямин спросил о Польше, о фашистах, о войне. Уге спросил, почему небо синее, а самое синее – в августе. Расмус <…> попросил Олафа снова рассказать им о внутренних органах девчонок, и о том, что именно там происходит. Исаку хотелось побольше послушать про ребят в Дюссельдорфе, которые заправляли велосипедной мастерской, плевать хотели на любое начальство, заклятые враги капитализма, про семью и девчонок».
При выяснении природы гомосексуальной активности Харальда и Аллена, ссылки на Олафа ни причём. Все трое – «ядерные» гомосексуалы, характер ориентации которых сложился в ходе половой дифференциации их головного мозга ещё в утробах их матерей. Тем ценнее их поддержка друг друга; они не чувствуют себя изгоями и, став постоянными партнёрами, могут не искать встреч с незнакомыми геями.
Это крайне важно для Аллена. Очень уж высока его врождённая эротичность; он слишком озабочен тем, чтобы все вокруг видели какой он симпатичный паренёк. Вот, скажем, его приготовления к свиданию с Харальдом в Ботаническом саду. «Аллен сорвал голубой галстук, который мама заставляла носить под цвет глаз, и сунул в ранец. Стащил через голову рубашку, заменив её на серую футболку из ранца. Потом сменил короткие штанишки на совершенно коротенькие, молния которых даже не застёгивалась до верха.
– И с босыми лапами? – спросил Барсук.
– Да, друг Барсук, и без трусов. <…>
– Ах, какой красавчик – для мальчишки…».
Словом, Аллен делает всё, чтобы выглядеть, по его понятиям, как можно более сексуальным. Предназначается это, разумеется, в первую очередь для Харальда, но Аллен не упустит и любой иной возможности, чтобы убедиться в собственной сексуальной привлекательности. Он примет такие доказательства от кого угодно, лишь бы этот любой ему самому казался симпатичным. Когда Аллен выходит «на охоту», выражение его лица теряет прежние ангельские черты: «По тропинке, извивающихся среди голубых лилий и высокого кустарника, Аллен, глаза предположительно угодливы, губы надуты в догадках, с незастёгнутой ширинкой, словно собирается пописать» . Даже не скажешь, что этот двенадцатилетний мальчишка совсем ещё недавно краснел, когда Харальд нюхал его рубашку. А парней, готовых на него клюнуть, хватает с избытком. Вот, скажем, балтийский матрос:
«Незнакомец напротив Аллена был светловолос и подтянут. От напряжённого взгляда голубые диски его глаз, казалось, слегка косили. Рукава рубашки закатаны выше локтей. Джинсы смяты в паху и у колен. Лет двадцати, дружелюбен, сделано в Скандинавии».
А вот и явная попытка соблазнить сверхэротичного Аллена:
«Молодой человек, словно свалившись с неба на траву розенборгского дёрна, лежал, раскинув руки и ноги, рубашка свёрнута под головой, джинсы расстёгнуты, трусы спущены на бёдра». <…> Пёс-призрак не замедлил сообщить об этом Аллену:
«– Нами любуются.
– Мною, точнее говоря. <…>
– Тебе не кажется, что твой воздыхатель грубоват – из доков Кристиансхавна, что скажешь?
– Скажу, что так оно и есть.
– Грязь под ногтями. Но симпатичный. Вдоль носа – плоская косточка, спускается отвесно оттуда, где почти сходятся его бронзовые брови, до самого квадратного кончика».
Своеобразный внутренний диалог, учитывая двенадцатилетний возраст Аллена!
Такие гомосексуальные подростки как он, нуждаются в половом воспитании больше, чем кто бы то ни было. Но кому можно доверить подобную миссию? Священнику, который, запугивая Аллена греховностью его поведения, ввергнет его в тяжкую невротическую реакцию? Родителям, которые пока что пребывают в спасительном неведении по поводу сексуальной ориентации их любимого сына?
Гай Давенпорт, которого критики обвиняют во всех смертных грехах и явно относят к разряду «мешуга», пытается ответить на этот вопрос притчей «о Товии, Архангеле и рыбе».
В библейской «Книге Товита» речь идёт о праведнике, увезённом в плен в Ниневию. Там его братьев-иудеев подвергали злобным гонениям, причём под страхом смерти запрещали погребать казнённых согласно религиозному ритуалу. Благочестивый Товит, пренебрегая опасностью, хоронил тела мучеников; он тратил свои скудные средства на помощь всем нуждающимся и, в конце концов, сам впал в полную нищету. Ко всем своим бедам он ещё и ослеп.
Товит молит Бога о близкой смерти, но прежде ему надо позаботиться о собственном сыне Товии. Отец посылает мальчика в далёкую Мидию, где у него остались кое-какие сбережения. В долгом и опасном пути Товию сопровождают его верный пёс Нимврод и некий Азария. В волнах реки Тигр мальчик вступил в бой с напавшей на него огромной рыбиной; он вышел из схватки победителем и вытащил свою добычу из воды. Азария велел Товии вырезать желчный пузырь рыбы и взять его с собой.
Когда с серебром, принесенным из Мидии, все трое вернулись в Ниневию, мальчик, по совету Азарии, смазал рыбьей желчью глаза отца, от чего тот немедленно прозрел. Полные благодарности Товит с сыном просят Азарию взять себе половину принесенных денег, но тот отказывается. Приняв свой настоящий вид, он превращается в архангела Рафаила, специально посланного Богом, чтобы спасти праведника и его семью.
Голландский художник Геркулес Зегерс на своей гравюре изобразил Товию и архангела Рафаила двенадцатилетними пацанами, идущими в компании с псом Нимвродом. Об этом в своей новелле рассказывает Давенпорт:
«Товия нёс рыбу, которая была бы слишком для него тяжела, если бы Рафаил не подправил локально силу притяжения. Сквозь Рафаила пролетел воробей, но это заметил один Нимврод. <…>
– Идём, – сказал Рафаил, – идём. В Шарлевилле были целые деревья ворон. Или будут. Времена – не для ангелов. Мальчик по имени Жан Николя Артур. Как Товия. Я шёл, пойду, пойду с ним к чёрным деревьям в зимнее поле, ангелюс перезвоном с квадратной колоколенки маленькой церквушки. <…> И вороны вторили ему сотнями криков. Ветер разносил их карканье.
– Ветер, – произнёс Барсук.
– Ветер, – повторил Аллен.
– Сотня ворон!
– Что знает собака?
– Спроси Нимврода. Он – по запаху знал, что Рафаил – не человек. Никаких луковичных подмышек, одно небесное электричество, богатое озоном».
Итак, архангел Рафаил ведёт речь идёт о великом поэте из Шарлевилля Артюре Рембо. Это на него каркают вороны, а ветер разносит их брань по всему свету. Кто они, эти вороны, догадаться не трудно. Скажем, французских писателей братьев Гонкуров возмутило восторженное внимание молодых читателей к поэзии гениального подростка; они пишут в своих дневниках: «О, славная молодёжь – чистоплюйствующая и одновременно восторгающаяся Рембо, этим убийцей и педерастом!» Критик Давенпорта Кристофер Кэхил очень близок по своим взглядам к Гонкурам.
Миссия архангела Рафаила, по Давенпорту, под ликующие звуки колокольного ангелюса во все времена («времена – не для ангелов» ) помогать гомосексуальным подросткам – Жану Николя Артюру Рембо, Аллену, Харальду и всем-всем другим.
Каким образом? Снимая слепоту ворон и всех остальных недоброжелателей-гомофобов желчью волшебной рыбы? Это – благородный замысел, но, во-первых, он вряд ли выполним, а, во-вторых, слишком односторонен.
Войдём в положение Кэхила: гомосексуальные чувства Аллена и Харальда, Свена и Олафа он не способен воспринять биологически; его мозг устроен по-иному. Допустим, думает он, ребята из «Кардиффской команды» не опускаются до педерастии, но обнюхивание одежды, мастурбация, поцелуи, объяснения в любви… Б-р-р-р! Секс Гумберта и Лолиты, всё-таки совсем другое дело: хоть это и преступная педофилия, но «нормальная»!
В 1992 году американский психолог М. Рохлин составил ироничный «Опросник для гетеросексуалов», наглядно демонстрирующий односторонность претензий, предъявляемых геям. Вот часть вопросов из него: (цитирую книгу «Розовая психотерапия»).
« 1. Как вы думаете, что является причиной вашей гетеросексуальности?
2. Когда и почему вы впервые решили, что вы являетесь гетеросексуалом?
3.Уверены ли вы в том, что гетеросексуальность – не этап вашего развития, который вам предстоит преодолеть?
4. Если вам никогда не приходилось заниматься сексом с лицом своего пола, откуда вы знаете, что вы не предпочли бы гомосексуальную любовь?
5. Может быть, ваша гетеросексуальность – результат невротического страха перед лицами того же пола, что и вы?
6. Может быть, вам нужна лишь хорошая партнёрша (хороший партнёр) одного с вами пола?
7. Кому вы рассказывали о своей гетеросексуальности? Как люди реагировали на то, что вы им сказали?
8. Среди гетеросексуалов очень мало по-настоящему счастливых людей. Существуют методы, позволяющие изменить сексуальную ориентацию. Вам не приходило в голову воспользоваться ими, что бы сменить свою сексуальную ориентацию?
9. Подавляющее число развратителей малолетних – гетеросексуалы (95%). Как вы думаете, насколько безопасно для вашего ребёнка, если он будет общаться с учителем-гетеросексуалом?»
Подобно Рохлину, Давенпорт пытается объяснить своему критику и его единомышленникам, что двойная мораль в сексе несправедлива. Что гомосексуалам, особенно подросткам, точно также нужна литература, адекватная их видению мира, как и представителям сексуального большинства. Отсюда некоторый натурализм писателя: он пишет на языке эмоционально незрелых подростков, поскольку любой другой язык покажется им таким же фальшивым, неискренним и непонятным, как Лолите изысканные обороты речи Гумберта, именующие её «ультрафиолетовой нимфой» (вместо того, чтобы сказать: «Ты – загорелая классная девчонка»)!
В половом воспитании нуждаются все. Всем необходимо достичь зрелости чувств, избавиться от невротических комплексов, блокирующих способность любить, обрести способность к избирательности и к альтруизму, без которых не бывает подлинной любви. И хотя в этом нет особой разницы между представителями сексуального большинства и меньшинства, геям всё же приходится намного труднее. Они привыкли к тому, что их сексуальная инаковость осуждается, отождествляясь с извращённостью, с психической и биологической неполноценностью. Подростки, относящиеся к категории «ядерных» гомосексуалов, нуждаются в половом воспитании, предупреждающем развитие у них интернализованной гомофобии. Именно такой тактики придерживается Марк, воспитывая Уолта.
Представители же сексуального большинства нуждаются в профилактике гомофобии, ибо это тоже подвид невроза.
Обеспечить полноценное половое воспитание могут лишь педагоги (в том числе работники пионерских и скаутских организаций), прошедшие курс обучения основам сексологии у врача-сексолога. Те же, кто отягощены гомофобными предрассудками или страдают интернализованной гомофобией, вне зависимости от их возраста, нуждаются не столько в правильном половом воспитании, сколько в психотерапевтическом лечении. В полной мере это относится и к лицам, отягощённым педофилией: любой человек с парафилией (перверсией, половым извращением) нуждается в лечении, покуда ещё не стряслась беда.
Что же касается педофильных тенденций, остающихся латентными и не представляющих собой угрозы, то они не только не мешают педагогам, но порой делают их особо одарёнными специалистами. В этом отношении Гай Давенпорт прав. Кэхилу остаётся лишь поверить на слово, что описание чувств гомосексуальных подростков – не более эксцентрично, чем шекспировский рассказ о чувствах Ромео и Джульетты.