6.4 Научный метод и Необихевиоризм

6.4 Научный метод и Необихевиоризм

Психология в 1920-е гг. представляла собой огромное многообразие направлений, и это было особенно явно в США, просто потому, что профессиональных психологов там было больше всего. Между психологией как естественной наукой — академической дисциплиной — и психологией как прикладной дисциплиной, стоявшей на службе обществу, была огромная дистанция — как и между экспериментаторами и тестологами. Были психологи, занимавшиеся популярными проблемами — например воспитанием детей, — и те, кто изучал процессы ощущения и восприятия, доступные лишь посвященным. Согласие по поводу базовых понятий или необходимости общей теории отсутствовало. Психологов, которые работали с оглядкой на физические науки, казавшиеся цельными, такая ситуация не могла удовлетворить.

Во второй половине 1920-х гг. появилось несколько откликов на сложившуюся ситуацию. Боринг, например, опубликовал большое исследование под названием «История экспериментальной психологии» (A History of Experimental Psychology, 1929), чтобы выстроить генеалогию экспериментальной психологии и показать, что именно она является полноправным претендентом на звание науки. На протяжении полувека эта книга оказывала решающее влияние на представления о психологии и ее развитии, чему способствовала и важная позиция, которую Боринг занимал в Гарвардском университете в период между 1922 и 1968 гг. и в Американской Психологической Ассоциации. Карл Мёрчисон (Carl Murchison, 1887–1961), декан факультета психологии в университете Кларка, Массачусетс, в 1925 и в 1930 гг. составил своеобразные сборники манифестов, в которых сопоставлялись позиции около дюжины разных школ теоретической психологии. В 1931 г. Вудворте из Колумбийского университета опубликовал труд «Современные школы психологии» (Contemporary Schools of Psychology), и преподавание курса «систем и теорий» в психологии заняло прочное место в учебной программе университетов. Эдна Хайбредер (Edna Heidbreder, 1890–1985), преподававшая в Колледже Уэллесли, опубликовала широко используемый учебник под говорящим названием «Семь психологий» (Seven Psychologies, 1933). Тем не менее психологи считали изучение истории и систем психологии слабой заменой единой теории.

В 1930-е гг. ключевые посты в академической психологии перешли к представителям нового поколения, обладавшим очень определенными воззрениями на то, что делает психологию наукой. Результатом стала озабоченность методологией — «самая последовательная попытка сконструировать из психологии науку с помощью детальных и ясных процедурных правил», как описывал это один психолог и философ науки [116, с. 1]. Владение методологией стало признаком квалификации психолога. Многие лидеры в этой области, такие как Толмен, Халл и Скиннер, о которых пойдет речь в этом разделе, считали, что введение правильных методов имеет значение не только для психологии, но и для понимания природы наблюдения, которое является основой всей науки.

Попробуем вообразить себе мир необихевиоризма, каким он был на протяжении трех десятилетий, с 1930-х по 1960-е гг. Научение у белой крысы стало ведущей и иногда единственной темой исследования. Необихевиористы настаивали на использовании строгих формальных методов записи наблюдений и статистического их анализа, чтобы минимизировать ошибки. Некоторые психологи проводили всю свою жизнь, работая с крысами в лабиринте, и на протяжении более чем тридцати лет этим техникам обучали всех студентов. Более того, статистический вывод на основе совокупности наблюдений стал обязательной составляющей отчета о результатах психологических экспериментов. Массовая экспериментальная психология, все еще сфокусированная на проблемах научения, превратилась в математическую науку. Статистический подход получил такое распространение, что в 1950-е гг. некоторые психологи предположили: процесс научения (не только в их экспериментах, но и в реальной жизни) подчиняется вероятностным законам.

Павлов, Уотсон и Торндайк показали, что между изменениями в поведении животного и изменениями физических стимулов существуют точные корреляции, которые можно положить в основу теории научения. Вся последующая работа была направлена на то, чтобы снова и снова уточнять соотношения между физическими стимулами. Торндайк суммировал результаты своих исследований, сформулировав закон эффекта, согласно которому последствия движения определяют, станет или нет это движение приобретенным навыком, войдет ли в репертуар поведения животного. Вывод Торндайка был таков: «удовольствие закрепляет эффект; боль подавляет» [цит. по: 35, с. 15]. Утилитарный принцип удовольствия — боли, о котором писали такие философы, как Локк, Бентам, Джеймс Милль и Джон Стюарт Милль, переводился на язык эксперимента. Другие вслед за Павловым утверждали, что научение представляет собой просто ответ на вероятностные связи между стимулами среды. На протяжении полувека соперничество между основными двумя моделями научения и было тем, что порождало исследовательские задачи. В 1930-е гг. Скиннер развивал первую теорию — подкрепления, тогда как Эдвин Гатри (Edwin R.Guthrie, 1886–1959) развивал вторую — теорию обусловливания.

Если раньше Уотсон надеялся на то, что можно описать научение в терминах небольшого набора элементарных взаимосвязей S — R, то теперь эта мечта была отброшена. В 1920-е гг. имели место серьезная критика объяснения человеческих действий с помощью схемы S — R и поиск новых, но все же объективных путей понимания организма как функционального процесса. Это предвосхитило дебаты 1960-х гг., положившие конец бихевиористской теории научения. Уже в 1922 г. Эдвард Толмен (Edward C.Tolman, 1886–1959) представил философски обоснованную критику работы Уотсона по двум пунктам. Во-первых, он утверждал, что описание процесса научения как начинающегося с обособленного стимула и заканчивающегося обособленной реакций грешит искусственным атомизмом. Скорее, утверждал Толмен, животное находится в органическом взаимодействии со своим окружением; в результате он вместо «стимула» стал говорить о «стимулирующем агенте», а вместо «реакции» — о «поведенческом акте». Это привело к разработке того, что позже было названо молярной теорией поведения, которая была гораздо более сложной, чем простые «молекулярные» теории типа S — R.

Во-вторых, Толмен сохранил понятие цели, или интенцио- нальности, — одно из тех менталистских понятий, которые так хотел изгнать из науки Уотсон. По словам Толмена, «когда животное чему-то учится, оно совершает все новые и новые попытки; эту настойчивость, приводящую к образованию характера… мы будем называть целью» [цит. по: 110, с. 296]. Он, однако, не пытался вернуться к старой психологии и на протяжении всех сорока лет, что был профессором в Беркли, работал с крысами в лабиринтах. «Я верю, — писал он, — что все важное в психологии (кроме, может быть, становления супер-эго, то есть всего, что связано с обществом и речью) может быть по существу исследовано с помощью продолжительного экспериментального и теоретического анализа причин поведения крыс в точке выбора в лабиринте» [158, с. 364]. Но даже изучая лишь то в процессе научения, что можно наблюдать на значительно упрощенной модели лабораторной крысы, психологи все равно должны были решать, какие понятия использовать, и допустимо ли ссылаться на психические явления. Сверх того, были еще и странные «исключения» вроде тех, о которых упоминал в скобках Толмен, — «все, что связано с обществом и речью». Именно они, по мнению других исследователей природы человека, должны были стать настоящим предметом психологии.

Толмен был студентом Гарварда, и он строил свою бихевио- ристкую теорию в контексте своего видения науки как расширения естественной адаптации человека к физическому окружению. Толмен сравнивал крыс в лабиринте с людьми, которые, как и он сам, пытаются понять этот мир. Он исходил из убеждения, что любое знание является условным, добытым путем проб и ошибок, открытым для пересмотра в новых обстоятельствах. «Мир для философов, как и для крыс, является, в конечном счете, не более чем лабиринтом с возможностями выбора и манипуляции» [цит. по: 145, с. 135]. Эта функционалистская ориентация, истоки которой лежат в психологии Джеймса, находила в 1930-е гг. поддержку у философии науки. Ученые верили, что логический позитивизм Венского кружка подкреплял бихевиоризм авторитетом философии. Но прямое влияние философии на психологию было, скорее всего, невелико.

Венская группа, наиболее активными членами которой были Рудольф Карнап (Rudolf Carnap, 1891–1970), Отто Нойрат (Otto Neurath, 1882–1945) и Герберт Фейгл (Herbert Feigl, 1902–1988), приобрела в 1930-е гг. международную известность. Она функционировала до 1936 г., когда студент — вероятно, психически больной, — убил ее лидера Шлика. Венские философы занимались логической структурой теории познания, тогда как Толмена и его коллег интересовало то, как приобретается знание, т. е. как происходит научение, которое они считали естественным процессом. Американская психология присвоила в большей степени авторитет, а не суть европейской философии. Суть необихевиоризма заключалась в приверженности функционализму. Тем не менее, тесные связи между психологической теорией и философией науки, существовавшие в американской психологии на протяжении двух десятилетий, заставили говорить о «веке теории». И венские философы и бихевиористы яростно отрицали метафизический и религиозный подходы к знанию. И те, и другие также полагали, что содержательные утверждения о мире должны выражаться не на языке личных переживаний, а на языке наблюдений за физическими явлениями, или же быть переводимыми на этот «вещный язык». Обе группы просто не считали учеными тех, кто не представлял полученное знание в форме эмпирически верифицируемых высказываний. Они надеялись таким образом очертить границы психологии как науки.

Толмен опубликовал обобщающий труд «Целевое поведение у животных и человека» (Purposive Behavior in Animals and Men, 1932), получивший широкий резонанс, после чего провел годичный отпуск в Вене, где общался в основном с Эгоном Брунсвиком (Egon Brunswik, 1903–1955), студентом Карла Бюлера из Венгрии. Брунсвик присоединился к Толмену в Беркли в 1937 г.; хотя он входил в Венский кружок, ему, как и Толмену, был в большей степени свойствен натуралистический, нежели логический образ мышления. Оба считали, что не только философия науки важна для психологии, но и психологические исследования имеют значение для философии науки. Под влиянием Венского кружка Толмен вывел свою философию науки на новый уровень формализма; он ввел понятие промежуточной переменной — для объективной характеристики причин поведения, которые лежат между независимой переменной (стимулом) и зависимой переменной (реакцией). Промежуточные переменные приблизительно соответствовали тому, что обычные люди называли психикой. Толмен, в сущности, перевел качественные описания, которые Джеймс дал психическим функциям, на язык формальной теории алгебраически выражаемых переменных. Введение промежуточных переменных привело к огромному числу детальных исследований. В 1940 г. Толмен назвал десять промежуточных переменных, от которых зависит, выберет ли крыса поворот направо или налево, и даже это он рассматривал как упрощение. Брунсвик еще больше все усложнил, утверждая, что восприятие и поведение являются вероятностными по своим проявлениям и представляют собой гипотезы относительно окружающей среды, выдвигаемые организмом. Он считал, что между психологическими переменными, с одной стороны, и наблюдаемыми физическими изменениями в стимулах и реакциях, с другой, однозначного соотношения не существует.

Кларк Халл (Clark L.Hull, 1884–1952) сделал психологию еще более формальной. Его необихевиористский magnum opus, главный труд, озаглавленный «Принципы поведения» (The Principles of Behavior: An Introduction to Behavior Theory, 1943), просто ошеломляет. Интересно, как Халл пришел к такому пониманию научной психологии, и почему именно он был одним из самых известных психологов своего поколения. В отличие от Толмена, родившегося в состоятельной и культурной семье из Новой Ан- глии? Халл вырос в маленьком городке штата Мичиган. Он смотрел на жизнь как на битву — против религии, против болезни (будучи студентом, он заболел полиомиелитом и мог ходить только с особым фиксатором ноги, сделанным по его собственному проекту) и против собственного ощущения, что он пришел в психологию слишком поздно, когда способности ослабевают. И Толмен, и Халл изначально собирались стать инженерами; в

своем подходе к психологии Халл сохранил воображение инженера, который везде видит механистические взаимодействия и верит в возможность построения законченных работающих систем. И в самом деле, в середине 1920-х гг. Халл изобрел и сконструировал машину для подсчета коэффициентов корреляции — как практическую демонстрацию того, что механизм может выполнять работу ума. Он никогда не переставал думать в механистическом ключе ни о людях, ни об организации плодотворного научного исследования.

В то время как Толмен наслаждался игрой и разнообразием (его занятия со студентами часто превращались в популярные лекции), Халл добивался точности и строгости. Эти качества он ценил в геометрии и в великом труде Ньютона «Philosophiae naturalis principia mathematica» — «Математические начала», или «Математические принципы натуральной философии» (1687) — работе по механике, написанной с позиций геометрии. Зашедший с визитом в кабинет Халла в конце 1930-х гг. наткнулся бы на раскрытый экземпляр «Математических принципов»! Халл хотел быть Ньютоном природы человека. Когда в 1927 г. появился полный перевод работ Павлова на английский язык, Халл увидел в формировании условных рефлексов модель для мышления, и стал интерпретировать все аспекты мышления как образование привычек, или навыков. Он утверждал, что построение систематической теории станет возможным, как только найдется способ объединить два источника достоверности — наблюдаемые факты и дедуктивный вывод. Поэтому, полагал он, психология превратится в науку только тогда, когда начнет использовать данные о навыках, чтобы постулировать предварительные аксиомы, выводить следствия из этих аксиом, проверять эти гипотетические следствия в условиях эксперимента и, наконец, использовать эти результаты для переформулировки аксиом. С точки зрения Халла, психологическая наука является гипотетико-дедуктивной деятельностью. Помимо того, Халл, как и Уотсон, был материалистом, приравнивавшим научный прогресс к распространению механистических представлений о природе человека. Как он с надеждой отмечал в своей записной книжке в 1930 г.: «Поток цивилизации движется в моем направлении» [цит. по: 145, с. 158].

Все это могло бы остаться фантазией. Однако в 1929 г. Халл отказался от должности преподавателя в университете Висконсина в пользу исследовательской работы в Институте человеческих отношений, только что основанном при Йельском университете. Этот институт, на финансирование которого в первое десятилетие его существования было выделено 4,5 миллиона долларов, оказал большое влияние на организацию и направление психологических исследований. Фонд Рокфеллера, который был спонсором, ставил задачу теоретического объединения исследований в социальных науках. План был составлен по образцу, апробированному в медицинских исследованиях, и заключался в том, чтобы свести вместе представителей разных дисциплин для работы в группах над заданиями, продиктованными общей целью интеграции. Неудовлетворенный первыми результатами и тем, что ученые продолжали работать не в группах, а индивидуально, фонд Рокфеллера пригрозил прекратить финансирование. В этой ситуации Халл воспользовался возможностью возглавить скоординированную программу, в которой он формулировал аксиомы и общую теорию, а иерархически организованные группы исследователей прорабатывали детали проекта в ходе экспериментальных исследований.

Халл оперировал такими понятиями, как потребность, подкрепление, научение (привычка). Потребность мотивирует поведение; подкрепление ведет к удовлетворению потребности или снижает напряжение, создающееся неудовлетворенной потребностью. Это ведет к образованию связи между ситуацией (стимулом) и поведением, с помощью которого животное ищет выход из ситуации. Так происходит научение, а связь стимула и реакции называется навыком. Экспериментальная программа Халла касалась главным образом закономерностей научения: например, он стремился количественно определить силу навыка в зависимости от числа подкреплений и даже ввел единицу силы навыка — hab (от habit — привычка). Он также вывел закон наименьшей работы, согласно которому разбросанные во времени подкрепления экономичнее массированных повторений, а организм, получающий одинаковое подкрепление после двух реакций, выберет из них менее трудоемкую. Халл сформулировал всего 16 таких законов; аксиоматику социальных наук он видел в закономерностях последовательного формирования навыков. Работая как в горячке, он набросал множество эмпирических вопросов и оставил простор для конкретизации деталей, планируя разобраться с этим позже. После экономической депрессии поддержка академических исследований была сильно сокращена, и программа Халла в 1930-е гг. выделялась как хорошо организованная, целенаправленная и неплохо финансируемая.

В обстановке, когда психология была скорее разделена, чем объединена теорией, что в начале 1930-х гг. вызывало общее недовольство, программа Халла выглядела перспективной и в интеллектуальном, и в финансовом плане. Хайбредер вспоминала, что, слушая Халла в 1934 г., она «верила, или, по крайней мере, надеялась, что такая [строгая, логическая] система возможна, и что предположение Халла — шаг к всеобъемлющей концептуальной схеме, внутри которой психологические исследования будут упорядоченными, комплексными и результативными» [цит. по: 145, с. 358–359]. Она и некоторые другие американцы были знакомы, хотя и на довольно поверхностном уровне, с работами венских философов по логике научного познания. Халл казался тем человеком, который мог поднять психологическую теорию до стандарта, вроде бы признанного в естественных науках. Но логические позитивисты в Вене занимались рациональной логикой физической теории. Напротив, Халл и его единомышленники отождествляли логику в первую очередь с процедурами порождения знания. Психологи были в большей степени озабочены методологией получения знания, чем его анализом. После прихода в 1934 г. к власти в Австрии фашистского правительства центр тяжести в европейской науке сместился из Вены в США, и Халл принял участие в философском движении за единство науки. Один из его ближайших помощников Кеннет Спенс (Kenneth Spence, 1907–1967) помог сделать университет Айовы центром этого движения и совместно с венским математиком Густавом Бергманом (Gustav Bergmann, 1906–1987) прорабатывал некоторые части программы Халла. И все же симпатии Халла к европейской философии не простирались слишком далеко. Так, он критически относился к гештальттеории — конкуренту в борьбе за позицию единой психологии познания. В отличие от него самого, гештальтпсихологи — эмигранты из Германии — были чересчур образованны, и Халл, похоже, подозревал, что в их работах таится метафизика. Но гештальтпсихологи Левин и Кёлер являлись членами Берлинского общества эмпирической философии, которое было тесно связано с Венским кружком.

Книга физика Перси Бриджмена (Percy W. Bridgman, 1882–1961) «Логика современной физики» (The Logic of Modern Physics, 1927) вдохновила его коллегу, гарвардского психолога Стэнли Стивенса (Stanley S. Stevens, 1906–1973), на дальнейший поиск в области процедур исследования. Бриджмен утверждал, что любое содержательное утверждение о физическом понятии или ненаблюдаемом объекте (таком, как электрон) говорит о том, что сделано для того, чтобы получить это понятие, например об экспериментах или измерениях. Он пришел к выводу, что «под любым понятием мы подразумеваем не более чем набор операций; понятие синонимично соответствующему набору операций» [цит. по: 145, с. 55]. Длина, к примеру, определяется через способ ее измерения. В результате Бриджмен, а за ним и Стивенс утверждали: научные понятия являются операционально определяемыми. Психологам это философское положение показалось уместным, и они вознамерились определить переменные научения операционально, т. е. через операции измерения, используемые в экспериментах с научением. Понятия, не связанные с операциональными процедурами, они считали метафизическими и вообще не рассматривали. Скиннер придерживался этого мнения до самой смерти в 1990 г. На протяжении более десяти лет некоторые психологические журналы не принимали статьи, если авторы не давали формальные операциональные определения используемых терминов. Эта политика, по мнению редакторов, способствовала принятию объективных научных стандартов. Однако психологи шли гораздо дальше того, что когда-либо предвидел Бриджмен или требовали физики; Бриджмен, на самом деле, отрицал тот опера- ционализм, который создали — якобы на основе его идей — психологи.

Система Халла не добилась успеха и в стремлении к дедуктивной строгости и полноте. Она развалилась из-за несоответствия между намерениями и полученным результатом, а также под весом собственной сложности. В последние годы своей жизни Халл перешел к более узким и скромным проектам. После его смерти в 1952 г. только Спенс в Айове продолжал его работу, при этом отказавшись от всеобъемлющей дедуктивной теории. В добавление ко всем проблемам создания единой формализованной концепции точка зрения о том, что всякое научение подразумевает подкрепление, тоже оказалась сомнительной. В 1954 г. Кох, как он сам писал позднее, подверг проект Халла «такому беспощадному и последовательному анализу, какому еще не подвергалась ни одна психологическая теория» [111, с. 80]. Эта статья спровоцировала длительный спор о том, является ли научение однозначной для всех категорией, а его изучение — путем к единой психологии. Критики считали, что научение — не категория, а ярлык для очень многих вещей. Безусловно, психологи понимали научение по-разному, и это часто зависело от того, где именно — в каком американском университете — они получали психологическое образование. Шутка о том, что обучаются, скорее, экспериментаторы, чем крысы, была отчасти справедливой.

Объединение при помощи формализованной теории казалось психологам все менее осуществимым, хотя до 1960-х гг. последствия этой критики еще не проявились в полной мере. Более того, когда в 1930-е гг. венские философы переместились на важные академические посты в США, они начали смягчать свой критерий содержательности знания — его проверяемость. В частности философы науки пришли к выводу, что невозможно сформулировать утверждения о наблюдениях независимо от их теоретических предпосылок. Мечта очистить психологию от всего, кроме утверждений о наблюдаемых физических переменных, стала выглядеть неверной по сути. Похоже, что бихевиоризм выбросил из психологии содержание в погоне за желанным образом науки, который оказался миражом.

Однако одно важное направление, в какой-то степени разделяющее методы и идеалы необихевиоризма, но не вполне в него укладывающееся, осталось за пределами критики психологов и философов. Это направление процветало как отдельная научная школа в 1950-е гг. и позже. Речь идет об оперантной психологии Скиннера, которая изначально имела прочную институциональную базу в Гарварде, а затем обосновалась и в других местах. Психология Скиннера не была очередной разновидностью бихевиоризма, поскольку он полностью отрицал ценность теории и формализации знания. В некоторых аспектах эта психология была возвратом к антиментализму Уотсона, но с гораздо более строгими экспериментальными процедурами и иным определением научения.

Изначально Беррес Фредерик Скиннер (Burrhus Frederic Skinner, 1904–1990) хотел быть писателем, но затем осознал, что его истинный интерес — природа человека. Вооруженный книгами Уотсона, Рассела и Павлова, он поступил в Гарвард, чтобы изучать психологию, которая привлекала его больше, чем физиология — кроме всего прочего, качеством лабораторных занятий. Его первая большая книга «Поведение организмов» (The Behavior of Organisms, 1938) расходилась с общепринятыми теориями. Скиннер записывал движения животных (позднее его любимой экспериментальной схемой станет выбрасывание голубю зерна при условии, что тот поднимает свою голову выше определенного уровня) и, отказываясь от создания дедуктивной теории в пользу индукции, делал выводы только на основе наблюдений. Он критиковал представление о научении путем проб и ошибок и вместо этого утверждал, что всякое поведение строится на одном базовом принципе подкрепления. Животное производит движения, некоторые из которых повторяются или подкрепляются, другие — нет; голубь, который поднимает голову и вслед за этим получает зерно, начинает поднимать голову чаще. В результате эмпирического исследования, утверждал Скиннер, можно создать схемы подкрепления, то есть такие условия, которые приводят к определенной модели поведения. Он назвал движение, за которым следует его повторение (например, поднятие голубем головы), оперантным, и его подход к научению получил название оперантного обусловливания. «Оперантное обусловливание — это способ сделать определенный вид поведения более вероятным» [144, с. 64]. Описывая поведение, Скиннер не упоминал ни психику (например, удовольствие или боль), ни потребности (голод), ни привычки, ни даже стимулы (появление зерна). Он записывал последовательности движений и утверждал, что наука состоит исключительно в описании схем, которые открываются в подобных наблюдениях. Это было действительно радикальным подходом.

Скиннер выделил четыре принципа, которые последовательно проводил в жизнь и на которых построил свою книгу «Наука и человеческое поведение» (Science and Human Behavior, 1953); этой последовательности он обязан своей репутацией. Во-первых, он отрицал ценность теории и утверждал, что науке нужно только систематическое наблюдение. Эта позиция приближалась скорее к философии Маха, чем к логическому позитивизму. Скиннер поэтому обычно избегал обсуждать свои взгляды, предпочитая представить вместо этого данные эмпирических исследований. Во- вторых, он четко отделял психологию от физиологии, считая, что последняя задает неверное направление эксперименту и ведет к бесполезному теоретизированию. Он соглашался с тем, что существуют внутренние физиологические факторы, которые запускают движения животного, но он считал, что это не имеет отношения к психологии как науке о наблюдаемых результатах действия этих факторов. В-третьих, он отказывался говорить о психических состояниях и связанных с ними этических понятиях — таких, например, как свобода. Животные, к которым он относил и людей, демонстрируют набор движений с определенной оперантной ценностью (степенью адекватности этих движений поставленной цели и, соответственно, вероятностью их закрепления в поведении), не более. Он, например, писал: «мы можем рассматривать сон не как ряд вещей, предстающих перед сновидящим, но просто как поведение видения» [141, с. 88]. И наконец, он рассматривал биологическую адаптацию как базовую ценность человеческой жизни, следовательно, оценивал любое действие животного или человека с точки зрения его вклада в выживание. Он писал: «для Робинзона Крузо важно, приносят ли ему что- нибудь его победы над природой» [цит. по: 145, с. 269]. Он сделал из своего представления об эволюционном значении развернутую теорию культуры, хотя для него самого это была не теория, а сумма научных наблюдений. «Культура, как и вид, проходит отбор в зависимости от адаптации к окружающей среде: в той мере, в какой она помогает индивидам получать то, что им нужно и избегать опасного, она помогает им выжить и передать культуру следующим поколениям» [142, с. 129]. Отсюда следовало, что «выживание — это единственная ценность, в соответствии с которой, в конечном счете, можно судить о культуре» [142, с. 136]. Наука для Скиннера, в отличие от Толмена или Халла, представляла собой наиболее развитую стратегию выживания. От оперантной науки, думал он, не пришли бы в восторг только динозавры.

Позиция Скиннера точнее всего может быть охарактеризована как «радикальный бихевиоризм»; его многое объединяло с Уотсоном. Но в отличие от Уотсона, Скиннер не отрицал сознание. Он «допускал существование внутренних состояний, но как особенностей тела, изучение которых должно быть отдано физиологии» [143, с. 208]. Однако, как и Уотсон, Скиннер отдавал себе отчет в том, что мышление и язык могут стать для него камнем преткновения, и его двадцатилетние попытки разрешить эту проблему увенчались созданием книги «Вербальное поведение» (Verbal Behavior, 1957). Он пытался доказать, что речь, как и любая форма поведения, состоит из подкрепленных движений. Он утверждал, что когда мы, например, говорим, что видим красный цвет, мы испытываем то же физиологическое ощущение и мы совершаем те же движения гортани, которые в прошлом были подкреплены аналогичными движениями других людей. Если ребенок говорит «красный», и его родители улыбаются и говорят — «да, красный», то ребенок повторяет это слово в таких же обстоятельствах. Книга Скиннера и его аргументы спровоцировали жесткую критику и таким образом внесли вклад в развитие психолингвистики в 1960-е гг., которая приняла направление, противоположное его взглядам.

У Скиннера был дар возбуждать споры: он всегда доводил свою точку зрения до логического конца, считая это поведением, необходимым для выживания человека. Этот дар проявился в полной мере с выходом его бестселлера «За пределами свободы и достоинства» (Beyond Freedom and Dignity, 1971). Он атаковал представления о свободе воли и индивидуальной ответственности как пережитки из донаучного прошлого, которые могут привести мир к социальной и политической катастрофе. Это было не ворчанием ожесточившегося старика, а скорее утопическими мечтами юного сердцем человека. В своем романе «Уолден-2» (Walden Two,

, название которого недвусмысленно напоминало о знаменитой книге Генри Торо «Уолден, или жизнь в лесу», Скиннер изобразил общество, живущее по законам радикального бихевиоризма и обладающее гармонией и эффективностью, невозможными во внешнем мире. Появилось даже несколько коммун, живущих в соответствии с идеями Скиннера. Воплощая свои идеи о правильной организации среды, Скиннер также сконструировал специальный ящик для младенца (baby-box). Это была коробка, чуть большая по размеру, чем детская кроватка, которую легко было чистить и в которой можно было поддерживать определенные температурные условия. В ней его маленькая дочь Дебора могла лежать с удобством, не нуждаясь в одежде. Но все восприняли это как отказ от эмоционального контакта с ребенком, и ящик в результате принес Скиннеру дурную славу.

В 1960-е гг. психологи, обученные экспериментальным методам Скиннера, составляли хотя и несколько изолированную, но большую и продуктивно работающую группу. Его методы были использованы, в частности, в программированном обучении (например, иностранному языку) и в формировании навыков опрятности у детей с задержкой умственного развития. Тем временем во многих областях психологии — в теории научения, в исследованиях восприятия и детского развития и, в особенности, в психолингвистике второй половины 1950-х гг. — все чаще звучала критика необихевиоризма. Представление о том, что научение всегда происходит по одному образцу, и что научение является ключом к тайнам психологии, оказалось химерой. Бихевиористский подход к языку нашел мало сторонников и получил яростного и влиятельного противника в лице Хомского.

Благодаря упорству, с которым Скиннер держался за свои принципы, ему удалось выразить то скрытое, что лежало в основании естественно-научных теорий природы человека и что навлекало на них ожесточенную критику начиная с середины XVII в. В механистическом знании о человеке не было места ценностям. Скиннер настаивал на том, что его научное знание является строго объективным и представляет собой просто часть стратегии выживания животного по имени человек. Однако в его собственной логике выживание является фактом, а не ценностью; выживают люди или нет — это факт, не имеющий значения. Ценности являются отличительной особенностью культуры, но принципы Скиннера не позволяли ему говорить о том, что имеет значение для людей как представителей культуры. Однако назвав факт выживания ценностью, он, сам того не желая, с черного хода эволюционной теории пронес культурную ценность в механистическую науку. Он был в этом не одинок. Другие естественно-научные теории в психологии тоже не знали, что делать с ценностями.