Социальное конструирование реальности

Социальное конструирование реальности

Власть, которую охранники получали, надев форму военного образца, шла рука об руку с беспомощностью заключенных, носивших мятые робы с пришитыми на груди идентификационными номерами. У охранников были дубинки, свистки и темные очки, скрывающие глаза; у заключенных — цепи на лодыжках и шапочки, под которой были спрятаны волосы. Но эти различия были связаны не только с одеждой и другими атрибутами; скорее, источник их влияния нужно искать в психологических процессах, связанных с субъективным восприятием значения этой одежды и этих атрибутов.

Чтобы понять, насколько важна ситуация, нужно выяснить, как люди воспринимают и интерпретируют поведенческое окружение, в котором находятся. Другими словами, какое значение они придают различным компонентам ситуации, создающей социальную реальность. Социальная реальность включает не только физические компоненты ситуации, но и то, как ее участники воспринимают ситуацию и свое текущее поведение, основанное на самых разных психологических процессах. Такие ментальные репрезентации можно назвать убеждениями, способными изменить восприятие любой ситуации — обычно для того, чтобы привести ее в соответствие с ожиданиями или ценностями человека.

Эти убеждения создают ожидания, а они, в свою очередь, могут создавать реальность, превращаясь в самореализующиеся пророчества. Так, в знаменитом эксперименте, организованном психологом Робертом Розенталем и директором школы Ленор Джейкобсон, учителей убедили, что некоторые ученики классов, где они преподавали, обладают «скрытыми талантами». Эти дети действительно стали учиться лучше других, хотя их имена выбрали случайным образом[196]. Убеждение учителей, что дети обладают латентными способностями, вело к изменению поведения первых таким образом, что улучшалась успеваемость вторых. В результате у обычных детей проявился «эффект Пигмалиона»: они стали такими, какими их ожидали видеть. К сожалению, противоположное происходит гораздо чаще — учителя ожидают низкой успеваемости от определенных учеников — детей, принадлежащих к национальным меньшинствам, а в некоторых классах — просто от мальчиков. Поведение учителей бессознательно подкрепляет негативные стереотипы, и в результате дети учатся хуже, чем могли бы.

В СТЭ студенты-добровольцы могли уйти домой в любой момент. Ни оружие, ни юридические предписания не заставляли их быть «заключенными». Их удерживал только собственный выбор, обещание оставаться в тюрьме в течение двух недель. Наш контракт был просто договором между исследователями из университета, комитетом по исследованию человеческого поведения и студентами. С самого начала предполагалось, что все они действуют добровольно и могут уйти, как только решат, что больше не хотят участвовать в эксперименте. Однако, как показали события второго дня, заключенные решили, что это — настоящая тюрьма, только ею управляют психологи, а не государство. Они поверили слуху, который пустил Дуг-8612, будто никто не сможет покинуть тюремный подвал по собственной воле. Ни один из них не сказал: «Я выхожу из эксперимента». Вместо этого многие заключенные стали действовать пассивно или же попытались вынудить нас освободить их из-за крайнего психологического напряжения. В этой ужасной ситуации, созданной произволом и враждебностью охранников, их удерживало определенным образом сконструированное восприятие ситуации. Заключенные стали своими собственными охранниками.

Еще один аспект «сконструированной социальной реальности» в нашем эксперименте — «сделка об освобождении», которую мы предлагали заключенным на встрече с комиссией по условно-досрочному освобождению. Мы создали ситуацию, в которой комиссия по условно-досрочному освобождению могла освободить того, кто соглашался отказаться от денег, заработанных в качестве «заключенного». И хотя в большинстве они отвечали согласием и были готовы отказаться от вознаграждения за все те дни, когда были «субъектами исследования», ни один не предпринял ни малейших попыток тут же уйти домой. Все согласились с тем, что социальная реальность комиссии по условно-досрочному освобождению сильнее реальности их личной свободы и возможности действовать в собственных интересах. Все безропотно позволили надеть на себя наручники, бумажные мешки и увести себя от близкой свободы обратно в тюремный подвал.

Дегуманизация: другой человек — не человек

Убей узкоглазого во имя Господа.

Надпись на каске американского солдата во Вьетнаме

Одна из самых худших вещей, которую мы могли сделать с ближним, — лишить его человечности, считать его недостойным человеческого отношения, осуществить психологический процесс дегуманизации. Так происходит, когда мы считаем, что у «других» нет тех же самых чувств, мыслей, ценностей и целей, что и у нас. Любые человеческие качества, которые эти «другие» разделяют с нами, приуменьшаются или стираются из нашего сознания. Мы делаем это с помощью психологических механизмов интеллектуализации, отрицания и изоляции аффекта. В отличие от человеческих отношений — субъективных, личных и эмоциональных — для отношений дегуманизации характерны объективизация, рационализм, отсутствие эмоционального содержания и эмпатии.

В терминах Мартина Бубера гуманистические отношения — это отношения «Я — Ты», а дегуманизированные отношения — «Я — Это». Со временем дегуманизирующий агент испытывает все больше негативных эмоций, его «Я» тоже меняется, и возникают отношения «Это — Это» — между объектами или между организацией и ее жертвой. Ярлыки, стереотипы, пропагандистские лозунги и образы облегчают восприятие другого человека как «недочеловека», как плохого, жестокого, «низшего», незначительного или просто «животного»[197].

Иногда дегуманизация выполняет адаптивную функцию. Например, когда нам нужно отодвинуть на второй план обычные эмоциональные реакции — во время чрезвычайных ситуаций, кризисов, или в тех случаях, когда работа требует вторжения в частную жизнь других людей. Хирургу во время операции иногда приходится дегуманизировать пациента, подобным образом поступают спасатели во время стихийных бедствий. То же самое происходит, если работа требует постоянных контактов с большим количеством людей. В некоторых «помогающих» профессиях, например в клинической психологии, социальной работе и в медицине, процесс дегуманизации называют «невовлеченностью». При этом профессионал оказывается в парадоксальном положении: ему необходимо дегуманизировать клиентов, чтобы эффективно им помогать[198].

Обычно дегуманизация облегчает оскорбительные и деструктивные действия по отношению к тем, кто оказывается в роли «объекта». Трудно представить себе, что характеристики, сделанные нашими охранниками, относятся к другим студентам колледжа, которые могли бы носить их униформу, если бы монета выпала другой стороной: «Я заставлял их обзывать друг друга и чистить туалеты голыми руками. Я действительно считал заключенных скотом, я считал, что за ними нужно следить, чтобы они не натворили чего-нибудь».

Другой охранник СТЭ признается: «Я устал видеть заключенных в этих грязных тряпках и чувствовать вонь немытых тел, заполнившую камеры. Я наблюдал, как они ругаются друг с другом по нашему приказу».

С помощью простых, постоянно повторяющихся стимулов во время Стэнфордского тюремного эксперимента была создана экологическая система дегуманизации, подобная тем, что существует в реальных тюрьмах. Эксперимент начался с потери свободы, продолжался потерей личного пространства и в итоге привел к потере личной идентичности. Он отрезал заключенных от их прошлого, от общества, от их семей и заменил обычную реальность ситуацией, где они были вынуждены жить вместе с другими заключенными в анонимной камере, где у них практически не было личного пространства. Их поведением управляли внешние, принудительные правила и произвол охранников. Не столь заметным было — в нашей тюрьме, как и во всех настоящих тюрьмах, которые я знаю, — то, что естественные эмоции подавлялись, запрещались и искажались. Всего через несколько дней исчезли любые признаки человечности и заботы — и в поведении охранников, и в действиях заключенных.

В настоящих тюрьмах и других официальных учреждениях выражение человеческих эмоций часто подавляется до такой степени, что обычные чувства и реакции начинают считаться импульсивными, непредсказуемыми «вспышками» отдельных людей, а нормой становится однородность реакций. Обращение охранников и установленные нами унизительные процедуры всячески дегуманизировали заключенных. Однако скоро заключенные добавили к ним и собственную дегуманизацию, подавляя свои эмоциональные реакции — за исключением тех случаев, когда просто «срывались». Эмоции — важнейший элемент человечности. В тюрьме необходимо сдерживать эмоции, потому что эмоции — признак слабости, они демонстрируют уязвимость заключенного и охранникам, и другим заключенным. В главе 13 мы подробнее исследуем деструктивное влияние дегуманизации и ее связь с отключением внутреннего контроля (moral disengagement).