Конструирование туристического опыта
Конструирование туристического опыта
Человек возвращается из путешествия другим, примерившим на себя иную жизнь. И если бы не это чувство легкого отчуждения, которое мы испытываем по возвращении, то в путешествиях вообще не было бы никакого смысла.
Несмотря на «обязательность» туристического опыта для современного человека, общим местом, начиная с самого зарождения понятия «турист», стало критическое и несколько насмешливое отношение к этой фигуре. Еще во II веке н. э. Сенека осуждал людей, «развращенных легкой жизнью, которые разъезжают в поисках сами не знают чего».
А двести лет назад, наблюдая, как группы иностранцев в Италии гуськом поднимались на башню (torre), Стендаль иронически прозвал их «туристами», подразумевая под этим пародию на эстета, посвятившего жизнь служению прекрасному. Турист предпочитал «представление» о картине созерцанию ее, сорил налево и направо невежественными мнениями и торопился увидеть все подряд без разбора.
О туристах принято говорить тоном культурного и морального превосходства. Причем этот тон усвоили даже сами туристы. Они вечно жалуются на «толпы туристов», мешающих им наслаждаться достопримечательностями Венеции или красотами Ниагарского водопада. Причем позицию морального превосходства одних туристов над другими обеспечивает не то, что они благоразумно остались дома, а то, что они, в отличие от «массового туриста», удовлетворяющегося поверхностными впечатлениями и поддельными реликвиями, приобщились к «подлинному» — уникальному и «правильному» туристическому опыту.
Современный туризм представляет собой сложный ритуал со своим жестко разработанным сценарием, за отступление от которого турист подвергается остракизму со стороны своих собратьев. Если американец отправляется в Европу, он «должен увидеть» Париж. В Париже турист просто обязан увидеть Собор Парижской Богоматери, Эйфелеву башню и Лувр. В Лувре он «должен увидеть» Венеру Милосскую и Мону Лизу и т. п.
Подобная обязательность распространяется не только на приятный, но и на «отрицательный» туристический опыт. Если житель Среднего Запада приезжает на Манхэттен и ему не удается стать свидетелем какого-либо происшествия, подтверждающего славу Нью-Йорка как криминальной столицы США, он уезжает разочарованным.
Он точно так же расстраивается, когда выясняет, что продемонстрированные ему в качестве «диких» индейцы Южной Америки в свободное от работы индейцами время ходят в европейской одежде и смотрят по спутниковому телевидению новости CNN.
Турист вообще всегда должен быть начеку, чтобы вместо «подлинных» достопримечательностей ему не подсунули «подделку», на которую так падки современные, да и не только современные туристы. Вот, например, как описывает паломничества древних римлян в Грецию историк Марк Белкин:
«Не успевал путешественник сойти с корабля у Дельф, как к нему прилипал местный гид; не спрашивая и не торгуясь, он следовал за гостем по пятам, перечисляя все известное и неизвестное о знаменитом Алтаре… По мере роста культурного туризма в Дельфах появлялось все больше и больше старины. Уже не один Алтарь, но бог весть откуда привезенные колонны, золотой «трон царя Мидаса», тьма «древних скульптур», бюстов греческих царей, реальных и легендарных, имена которых могли что-то сказать олухам из могущественной, но дикой римской метрополии…
В афинском Акрополе турист капризничал, требовал во всем непорочной беломраморности, которой в реальном прошлом не существовало. Для греков мир Олимпа был живым и, стало быть, красочным, поэтому они разрисовывали статуи, любовно одевали их в лучшие одежды. Турист же вожделел высокого идеала» (Белкин, 2000).
Однако, несмотря на частые разочарования, постоянные подозрения в том, что его надувают, несмотря на расходы, бытовые неудобства и реальные опасности, нынешний турист, как и его древний предшественник, продолжает стремиться к неизведанным красотам природы и культуры. Что же делает туристический опыт столь привлекательным?
Дин Макканел утверждает, что сам акт осмотра достопримечательностей вовлекает человека в круг привычных социальных представлений и тем самым помогает ему сконструировать целостную картину мира из доступных ему обрывочных впечатлений. Таким образом, его собственная жизнь и его социальная реальность предстают перед ним как упорядоченная серия событий, наподобие снимков в семейном альбоме, складывающихся в единую историю (MacCannell, 1976).
Макканел считает главной целью туриста укрепление собственной идентичности, утверждение Эго:
«Эго — краеугольный камень любой идентичности. Если субъект лишен Эго, он распадается на миллионы несвязных мыслей и впечатлений. Эго — это центр управления и контроля, объединяющий личность в единое целое. Эго отбирает чувственные впечатления и лепит из них реальность. Отъезд из дома, расставание с привычным кругом семьи и друзей и последующее возвращение в качестве того же самого субъекта, той же самой, или даже улучшенной, личности, — это, пожалуй, лучший стандартизированный тест, который Эго изобрело для измерения своей мощи» (MacCannell, 1976).
Американский антрополог Нельсон Грабурн считает туристические поездки современного человека светским эквивалентом священных празднеств, разделявших время в традиционных культурах на два периода — сакральное время праздника и профанное время повседневных обязанностей.
Для современного человека время тоже делится на повседневную жизнь, полную забот и тягот, и «настоящую жизнь», которую обычный человек покупает себе ценой 11 месяцев напряженного труда. Граница между этими двумя жизнями обставлена своеобразными ритуалами перехода (сборами, получением визы, проводами, «посидим на дорожку», переводом часов в самолете или распитием спиртного с незнакомым попутчиком в поезде).
Ритуалы возвращения менее праздничны, но столь же обязательны: подробные отчеты перед друзьями, вручение подарков близким, демонстрация фотографий, сувениров и бронзового загара сослуживцам…
Само путешествие обычно проходит в режиме, который психиатры называют измененным состоянием сознания: чрезмерное возбуждение, эйфория, напряженность, граничащая с болезненностью… Медицинская статистика свидетельствует, что в отпуске люди чаще болеют и подвергают свое здоровье б?льшему риску, чем дома.
Но мы относимся к этому «времени праздника» с иными мерками, чем к обыденному времени. Мы готовы рисковать здоровьем и даже жизнью, доверяя себя самолетам, круизным теплоходам или горнолыжным инструкторам. Само путешествие для нас — сродни ритуальному испытанию героя, которое в традиционных культурах составляет суть любого священного праздника.
Человек возвращается из отпуска вовсе не «отдохнувшим» и «полным сил». Он возвращается другим, примерившим на себя иную жизнь, отвыкшим от выполнения привычных домашних ролей и с трудом втягивающимся в исполнение рутинных обязанностей. Если бы не это чувство легкого отчуждения, которое мы испытываем по возвращении (иногда его называют культурным шоком), то в путешествиях вообще не было бы никакого смысла.
Для одних «настоящая жизнь» характеризуется бегством из мира бессмысленной офисной рутины в волшебный мир «настоящих мужчин» — смелых, решительных и мужественных, взбирающихся на горную вершину или сплавляющихся на байдарке по быстрой реке. Для других — бегством от взрослой ответственности в мир детской свободы и спонтанности — пляжного ничегонеделания, неумеренного обжорства, пьянства и расточительности.
Отпуск как празднично-карнавальный период временного снятия всех социальных табу, потакания себе и исполнения желаний характеризуется не только легкостью завязывания «курортных романов», но и отказом от финансовых ограничений. В массовом сознании очень популярна идея о том, что на отдыхе «нельзя экономить», так же как «нельзя экономить» на свадьбах, похоронах и других сакральных событиях в жизни человека.
Китайский социолог Нин Ванг подчеркивает «пиковый» характер туристического потребления, отличающегося от рационального и экономного поведения человека в обычное время:
«Это безответственное и ничем не сдерживаемое потребление, конструирующее фантастический или утопический мир изобилия и вседозволенности» (Wang, 2002).
Воспоминания о хорошо проведенном отпуске напоминают описанную Фрейдом «работу сновидения», то есть конструирование из своих тайных желаний и постыдных слабостей связного сюжета и захватывающего рассказа. Подобно тому, как фабула сновидений создается из обрывков дневных впечатлений, образов и метафор родного языка и архетипов коллективного бессознательного, «туристический дискурс» конструируется из обрывков культурных мифов, современных идей, модных поветрий и вечных ценностей.
В своем эссе о туризме историк Марк Белкин задает вопросы:
«ЗАЧЕМ нужно смотреть картины? И ПОЧЕМУ картины, а не заборы, экскаваторы, витрины ветеринарных магазинов? ЧЕМ задается направление, конечный пункт путешествия? ОТКУДА приходит желание увидеть Прагу, а не Хараре, или наоборот?» (Белкин, 2000).
Турист редко отдает себе отчет, какие факторы повлияли на его выбор. Что в Париже послало его в Лувр, а не на фабрику молочных продуктов, а в Боливии — на экскурсию по жизни и быту индейских племен, а не в поездку по достопамятным местам колониальной истории?
Еще сорок — пятьдесят лет тому большинство приезжавших в Россию почти не интересовались церквями. Они мечтали прикоснуться к осуществленной мечте — «самой передовой и справедливой социальной системе в истории человечества». Если они и посещали церкви, то по пути на фабрику Сакко и Ванцетти или в колхоз им. Калинина.
Поколение их отцов маковки и алтари тоже мало волновали: их целью была Ясная Поляна — хоть краешком глаза увидеть Мудреца, автора «Войны и мира». В свою очередь, русские путешественники и туристы проходили мимо европейских соборов — эти элементы истории и культуры не считались заслуживающими внимания.
Каковы нынешние предпочтения российских туристов? Что и зачем они мечтают увидеть за границей?