Мы есть то, что у нас есть?
Мы есть то, что у нас есть?
Не только наши естественные влечения заставляют нас поддаваться импульсивности. К этому списку мы должны добавить такое современное развлечение, как шопинг. Он не имеет очевидного эволюционного императива, и тем не менее на Западе он часто упоминается как зависимое поведение. Существует даже Общество анонимных шопоголиков (подобно более известному Обществу анонимных алкоголиков), которое пытается помочь людям в преодолении их психологической потребности покупать вещи. Лично я не принадлежу к шопоголикам, но время от времени совершаю импульсивные покупки – нередко в результате подстрекательства других. В моем случае это эзотерические предметы или художественные произведения, которыми, как я думаю, мне стоит обзавестись. Но почему? Что есть такого в обладании собственностью, что вводит нас в такой психологический ажиотаж?
Мне кажется, дело в том, что вещи отражают наше Я. Или, по крайней мере, отражают наше желание определенным образом выглядеть в глазах других. Уильям Джеймс был первым из психологов, кто понял значимость для людей объектов собственности как отражения их представления о себе. Он писал: «Человеческое Я – это общая сумма всего, что человек может назвать своим: не только его тело и физические возможности, но и его одежда и его дом, его жена и дети, его предки и друзья, его репутация и труды, его земли и лошади, яхты и банковский счет»[376].
Вещи выполняют важную функцию наглядных индикаторов самоидентификации. Когда мы приобретаем вещи, они становятся «нашими» – моя чашка кофе, мои кроссовки, мой телефон. Эта одержимость обладанием может уходить корнями в раннее детство[377]. В нашей лаборатории было показано, что многие дошкольники формируют сентиментальную привязанность к некоторым вещам, например одеялам или плюшевым мишкам, и не желают обменять их на эквивалентную привлекательную замену[378]. Многие из этих детей, когда вырастут, будут испытывать эмоциональный стресс только при одной мысли об уничтожении мешка с их любимыми детскими вещами.
Измеряя уровень возбуждения, мы обнаружили, что у человека возрастает тревожность, когда при нем разрезают фотографию вещи, к которой он был привязан в детстве. Мы с моими коллегами недавно провели серию экспериментов с использованием визуализации мозга. Мы показывали взрослым людям видеозаписи, на которых их вещи взрывали, переезжали колесами машины, рубили топорами, пилили цепными пилами и прыгали на них. Устройство сканирования выявило области мозга, активизировавшиеся во время этих неприятных фильмов. Предварительные результаты выглядят очень впечатляюще. Иногда мне по-настоящему нравятся мои исследования![379]
Нейробиологи Нейл Макрэй и Дэйв Терк изучали, что происходит в мозге, когда вещи становятся нашими[380]. Изменение статуса собственности с «некая вещь» на «моя вещь» регистрируется в мозге в виде повышенной активности. В частности, выявлен скачок активности, называемый Р300, который происходит через 300 миллисекунд после того, как мы воспринимаем нечто очень значимое, – это как сигнал будильника в мозге. Когда что-то становится моим, я уделяю этому повышенное внимание. Это процесс автоматический. Так, в одном эксперименте участники созерцали товары, разложенные по двум покупательским корзинам: одна корзина для него, другая – для экспериментатора. Сигналы Р300 говорили о том, что человек уделяет больше внимания предметам в своей корзине. После смешивания вещей и последующей сортировки оказалось, что участники лучше помнят вещи, которые лежали в их корзине, хотя их и не предупреждали о том, что потом будет проводиться проверка памяти[381].
Джеймс объясняет это тем, что часть человеческого Я определяется его материальной собственностью. И именно поэтому определенные социальные институты порой лишают людей всякой собственности – ради искоренения чувства Я. Например, единообразие в одежде (униформа) нивелирует индивидуальность. Вспомните жуткие кадры кинохроники, снятые в нацистских концентрационных лагерях: груды личных вещей и багажа, отобранных у жертв ради стирания их личности. Эти вещи воспринимаются сейчас как священные. В 2005 году Мишель Леви-Леле, 66-летний отставной инженер, пошел со своей дочерью посмотреть парижскую экспозицию, посвященную холокосту, где выставлялись объекты из Мемориального музея Аушвиц-Биркенау[382]. Там он увидел картонный чемодан своего давно потерянного отца с его инициалами и адресом. Мишель потребовал возвращения чемодана, что привело к судебным битвам с музеем, настаивавшим, что все вещи из лагеря смерти должны сохраняться для потомков как священные. Четырьмя годами позже было принято решение: парижская экспозиция может заимствовать чемодан у Леви-Леле на долгосрочной основе[383]. Потребность в самоидентификации настолько велика, что, когда заключенных лишают собственности, они начинают присваивать особую ценность вещам, которые в других обстоятельствах не имели бы никакой значимости[384].
Есть разновидность ОКР под названием силлогомания, или синдром Плюшкина[385], при которой обладание объектами становится патологическим состоянием. В результате дом человека наполняется бесполезными вещами, которые он не в силах выбросить. В одном тяжелом случае силлогоманка погибла под обрушившимся на нее курганом мусора, который она накапливала годами[386]. Большинство из нас более сдержаны, но все же мы идентифицируем себя с личными вещами и предметами домашнего обихода. Первое, что практически всегда делают люди, переезжая на новое место жительства, – приносят туда личные вещи, желая утвердить свою личность в новом доме. В противоположность этому порой люди разрушают вещи или избавляются от них, стремясь обозначить символический разрыв с прошлым. Например, ревнивые любовники или пережившие измену супруги.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.