Пришествие Христа

Пришествие Христа

Он не ждал пришествия Христа.

Он никогда не забивал свою голову такими бреднями.

Было время, когда он, по молодости, пытался прочесть Библию, но ничего толком из этого не получилось. Его ум был слишком рациональным, чтобы верить во все эти сказки. Но, как человек образованный и начитанный, пытался он как-то себе объяснить, обосновать появление всех этих священных писаний, в которых, наверное, была доля правды, не на пустом же месте они появились.

Наверное, думал он, были инопланетяне, представители другого разума, которые контролировали то, что происходит здесь, на Земле, вот древние люди и поклонялись им, и считали своими богами, святыми, с нимбами на голове. А это были, наверное, какие-нибудь скафандры, или какие-то защитные излучения, которые сияли вокруг их голов. Ему нравилось придумывать такие вот реальные, рациональные объяснения всем этим религиозным выдумкам. И ему нравилось, что его выводы как-то по-научному объясняли все эти как бы существовавшие факты.

Он с интересом прочел однажды о плащанице, в которую было завернуто тело Христа, и пятна на ней остались и повторяли они очертания его тела, и как будто бы доказывали и существование Христа, и его казнь, и его воскрешение… Все это было для него понятно и объяснимо с позиции его собственной теории, и религиозной она никак не была. Он был атеистом и гордился тем, что он атеист и не поддается на всякие там религиозные штучки. Поэтому и к пришествию Христа он никак не относился. Не думал об этом. Не верил в такую возможность. А если бы и поверил, то только в рамках своей версии – вернется кто-то из той инопланетной высшей цивилизации. Вернется, чтобы посмотреть, что тут без него натворили люди, и воздаст каждому по его заслугам…

Он не ждал пришествия Христа. Поэтому для него так неожиданно и так потрясающе было то, что он почувствовал. Он почувствовал, понял, узнал, что Христос вернулся, и им был он сам.

Это было такое странное, такое шизофреническое ощущение, что он бы засомневался в нормальности того человека, с которым это могло произойти, случиться. Если бы кто-то ему об этом рассказал. Но таким человеком, кто почувствовал это, почувствовал ясно, даже не почувствовал, а просто узнал в себе, как высшее и правильное знание, был он сам. Абсолютно нормальный и рациональный человек. Абсолютно атеистичный, с холодным аналитическим умом.

Это ощущение, такое неожиданное и необычное для него, пришло к нему рано утром, когда он с чашкой кофе в руке подошел к окну на кухне, чтобы посмотреть, что там, на улице, какая погода.

Он делал это каждое утро. Каждое утро выглядывал в окно, нехотя смотрел во двор, неухоженный, привычный своей неухоженностью, выщербленным асфальтом, который ругали все владельцы автомобилей, живущие в этом доме, но, почему-то ничего не делающие, чтобы эти дыры в асфальте залатали и их собственные машины не ездили по таким буеракам.

Он каждое утро равнодушным взглядом скользил по двору, по какой-то кособокой горке, с которой днем с криками и визгами съезжала ребятня. По песочнице, у которой днем собирались мамаши с детьми со всего их многоквартирного дома. И каждый раз, когда он оставался дома, его раздражал этот гвалт, и визг, и крики, стоящие во дворе. И дико раздражал крик, которым дети вызывали друг друга во двор.

Его бесило, когда какой-то пацаненок настойчиво и однообразно орал:

– Сашка! Сашка! Сашка!..

И когда наконец этот невидимый Сашка отвечал, начинался разговор на весь двор:

– Ты гулять выйдешь?

– Нет, я сейчас не могу!..

– А когда?

– Не знаю…

– А когда узнаешь?

– Меня сейчас родители не пускают…

И начинались длительные выяснения, почему не пускают и когда пустят… И были эти разговоры такими громкими и беспардонными, что он не просто раздражался от них, а приходил в бешенство и со злостью думал о детях, которых не воспитали родители элементарным правилам общежития, и испытывал неприязнь к этим ужасным родителям. И эта цепочка злых мыслей и чувств выводила его из себя и портила настроение. И это было постоянно, особенно на протяжении всего лета, когда окна квартиры были открыты и слышно было все, что происходило во дворе.

Каждое утро, выглядывая в окно и обводя глазами двор, он мрачно думал: «Через час-два проснутся и начнут орать…»

И он равнодушно и лениво обводил взглядом весь двор, всю его неухоженность, задерживался взглядом на кусте сирени, который как-то коряво, некрасиво рос, потому что часть веток его то ли заболела, то ли зимой вымерзла, и был этот куст уродским, раскоряченным от сухих веток.

Но в это утро, когда он подошел к окну, что-то изменилось. Что-то изменилось, и он не сразу понял это ощущение. Ничего не изменилось во дворе. Все тот же выщербленный асфальт и тот же раскоряченный куст. Все то же самое было перед ним, только чувства его были другими. Другими и неожиданными.

Он смотрел на весь двор с высоты своего двенадцатого этажа, но не было равнодушия и раздражения в нем. Как будто бы смотрел он на другой пейзаж, пейзаж, который ему нравился, который просто был таким, каким был, и нормальным, естественным казалось, что он такой.

Он смотрел на свой двор, и вдруг показалось ему, что он видит малюсенькую частичку Вселенной, в которой есть разные пейзажи, красивые и ухоженные, яркие и красочные, и есть этот пейзаж – тусклый и неухоженный, и он тоже часть прекрасной Вселенной, и он такой, как есть. И имеет право таким быть.

Это ощущение было таким странным, как будто и не он это ощущал, а другой – мудрый и любящий человек, который в нем проснулся. И это тоже было странно. И так хорошо. Так правильно.

Он отошел от окна, допил свою привычную утреннюю чашку кофе, и ему даже не хотелось анализировать это в себе. И это тоже было странно. Он так привык всему находить объяснение, все анализировать и обосновывать, что этот отказ от ума, который в нем сейчас произошел, был просто необыкновенным. Но он не стал об этом думать. Как будто ум в нем уснул, пропал, остались только чувства, и были они светлыми и хорошими. И они просто были.

Он принял душ, побрился, и в нем все еще ощущалась внутренняя тишина и принятие всего, что в нем происходит.

Он разложил свои бумаги на столе, чтобы еще раз просмотреть, продумать весь проект, над которым работал и который взял домой, чтобы в выходные дни хорошенько все еще раз обдумать. Он разложил их и почувствовал, что совсем не этим хочется ему сейчас заняться. И он опять подошел к окну, осмотрел двор, и вдруг неожиданное и хорошее желание проснулось в нем, и он просто пошел в прихожую, достал из шкафа ящик с инструментами, задумчиво перебрал их, выбрал необходимые и спустился во двор.

Ему не хотелось ни о чем думать. Ему просто хотелось делать то, что он начал делать. И он делал это с удивительным чувством внутри. Со смущением и удивлением – почему не сделал этого раньше…

Он среза?л, выламывал засохшие ветки из куста сирени, и это было так правильно и так хорошо, что ему хотелось улыбаться, что-то светлое как бы открылось в нем. И он с этой улыбкой смотрел на куст, на то, как под его руками он становился живым и красивым. И вот тут и мелькнула мысль: наверное, этот Христос, когда излечивал людей, когда смотрел на них и на все, что его окружает, делал это вот с такой же хорошей улыбкой. Улыбкой, в которой были любовь и принятие.

И так странно было это ощущение, как будто бы в себе он почувствовал Христа, как будто бы часть его стала Им, и вела себя, как Он, и чувствовала, как Он…

И когда он шел со двора, он столкнулся в дверях подъезда с мамашей и орущим, верещащим ребенком, который, как заведенный, в своем детском упрямстве и отстаивании своих детских прав, кричал чему-то:

– Не хочу! Не хочу! Не хочу!..

Но мать тащила его за руку с каменным лицом.

И он, пропуская их и придерживая дверь подъезда, неожиданно для себя испытал не раздражение, не неприязнь, а острое ощущение сочувствия этому малышу, который что-то там отстаивает, отстаивает безрезультатно, но настойчиво и громко. И неожиданно для себя испытал удивительное чувство к этой женщине, наверное, уставшей, или чем-то расстроенной, или одинокой, потому что ее бесчувственность и холодность к своему ребенку наверняка имела какие-то причины.

И никакого осуждения не было в нем – ни осуждения этого орущего ребенка за то, что тот лишает покоя жителей подъезда. Ни осуждения его замотанной бесчувственной матери.

И такая жалость вдруг проснулась в его сердце. Такая любовь к ним, которые уже друг друга не понимают, и так больно будет им быть дальше вместе друг с другом, и столько уроков им придется пройти, чтобы научиться друг друга понимать, и принимать, и позволять друг другу иметь свои чувства и желания…

И эти чувства в нем были такие хорошие, что он стоял у двери в подъезд и улыбался, глядя им вслед. И улыбка его была не радостная, а кроткая и грустная. Как будто некое высшее знание проснулось в нем. И какое-то Вселенское принятие.

И пока он поднимался в лифте на свой этаж, эти чувства были в нем. И он опять вдруг подумал:

– Так, наверное, Христос принимал и любил людей. И видел их ошибки. И осознавал грядущие страдания…

И в эту минуту, когда он подумал об этом, ему все равно было, был ли этот Христос инопланетянином или действительно сыном Божьим. Все это было неважно. Потому что он испытывал те же чувства, что испытывал Он. И чувства эти были так чисты, так правильны и истинны, что не нужно было ничего обосновывать и объяснять.

И когда он пришел домой, он долго сидел за столом. Просто сидел. И ему было хорошо. И ничто его не беспокоило. Как будто сердце его было полно покоя и любви. И он сам был любовь. И он был как Христос. И он был – Христос.

И в какой-то момент чистая и светлая мысль родилась в нем:

– Все ждут пришествия Христа. А Он может прийти только тогда, когда придет к тебе. Откроется в тебе. Когда ты почувствуешь себя им. Почувствуешь себя Им. Станешь Им. И Им может стать каждый. Потому что Христос – это не тело. И не пол. Христос – состояние души. Состояние души, полной любви. И ты станешь Им, когда почувствуешь себя любовью. Станешь принимающим, и понимающим, и сочувствующим. И ответственным за всех. И за все…

И когда он подумал об этом, он испытал новые ощущения. И это было страшно и жутковато, и какое-то еще слово отражало эти его ощущения, только он не знал этого слова.

Это было что-то глобальное, и ответственное, когда ты ощущаешь себя в ответе за все, когда ощущаешь, что ты – это Он.

И в тебе такая доброта.

Такое принятие.

Такая любовь – до слез в глазах, до мурашек на теле.

Любовь всепоглощающая и в то же время дающая силы.

Любовь ко всем.

Ко всему миру.

К этим сухим веткам, которые жили-жили и засохли…

И появилось в нем какое-то всеобъемлющее понимание закономерности всего происходящего и нужности всего происходящего. Потому что им, этим веткам, нужно было засохнуть. И нужно было, чтобы новые ветви появились. И нужно было, чтобы появился он, и освободил куст от этих засохших веток…

И так все было правильно, и так справедливо и гармонично, что он даже не удивился своему Вселенскому пониманию, которое вдруг открылось в нем и осталось уже навсегда. Потому что Он пришел. Он пришел в нем. И уже нельзя было быть и жить по-старому – без этой всепоглощающей любви.

Он вдруг прозрел и уже не представлял себя слепым.

И он заплакал, так светло, как, наверное, не плакал с самого детства, когда слезы – как высшее проявление радости, как высшее проявление благодарности.

…И он плакал…

И был ИМ…

И он знал – Христос вернулся…