Глава 5. Психолингвистические модели и теории порождения речи

Стохастические модели порождения речи. По определению Дж. Миллера и Н. Хомского: «Стохастические теории коммуникации в общем случае предполагают, что множество элементов сообщения может быть представлено при помощи распределения вероятностей и что различные коммуникативные процессы (кодирование, передача и декодирование) заключаются в оперировании с этим априорным распределением и трансформировании его — в соответствии с известными условными вероятностями — в апостериорное распределение» (Miller & Chomsky, 1963, p.422). Простейшая из таких моделей есть такая, которая способна порождать цепочку элементов, каждый из которых имеет собственную вероятностную характеристику (т. е. появление каждого из этих элементов не зависит от появления предыдущих). Но такая модель совершенно не способна обеспечить что-то даже отдаленно похожее на связную речь. Поэтому если и говорить о применимости стохастических моделей в психолингвистике (а эта применимость не очевидна), то речь может идти только о так называемых k — ограниченных стохастических моделях или, что то же, марковских моделях высших порядков. В подобной модели в качестве основной единицы выступает не отдельный элемент (например, фонема или слово), а определенная последовательность элементов (например, цепочка из 4 слов), и моделируется вероятностная характеристика появления именно последовательности элементов. В классической работе Дж. Миллера и Дж. Селфридж (Miller & Selfridge, 1951, p.199) приводится пример текста, порожденного в соответствии со следующей закономерностью: каждый пятый элемент (слово) имеет вероятность появления, зависящую от появления четырех предыдущих: Road in the country was insane especialy in dreary rooms where they have some books to buy for studying Greek . Примерным эквивалентом может служить такой текст из прозы русского эгофутуриста 1920-х гг. Ивана Игнатьева: «Скажите какая птица и нашим и вашим зажгите электричество — «Всецело Ваш» не думает мне известно он».

Имеется огромное количество экспериментов, в которых показано, что процесс порождения речи обязательно предполагает в той или иной мере использование вероятностного принципа и, в частности, скрытого знания испытуемым условных (зависящих от появления предыдущих элементов) вероятностей появления нового элемента (или цепочки, группы элементов) (см. о некоторых из них Леонтьев, 1969). Сам факт участия вероятностного механизма в порождении можно считать полностью доказанным. Бесспорно и то, что в психике человека (носителя языка) имеется механизм субъективной оценки вероятности слов и других элементов, которая, как показала, в частности, Р. М. Фрумкина (1966 и др.), вполне удовлетворительно коррелирует с объективной вероятностью этих элементов в тексте.

Очень многие из подобных экспериментов показывают соотношение вербальных (словесных) ассоциаций и процесса порождения связной речи. Выявилась бесспорная связь. Приведем для примера только два эксперимента — Мак-Коркодэйла (США) и Н.Л.Элиава (Грузия). Первый брал предложения типа Дети заметили, что снег начал покрывать землю, когда они покинули и предлагал заполнить пропуск. Но в одной группе испытуемых значение «покрывать» было выражено нейтральным глаголом hide , а в другой — глаголом blanket , который ассоциируется с одеялом (по-английски одеяло обозначается тем же словом). В первой группе типичные ответы были школу, дом, автобус, а во второй — постель. Во втором эксперименте нужно было заполнить пропуски в тексте типа: Ле-ал о-ел, ле-ал он среди — орных — уч и с-алВ зависимости от того, как начинал испытуемый заполнять пропуски (лежал осел — летал орел), он соответственно заполнял и все остальные.

К грамматической стороне порождения все это, однако, прямого отношения не имеет. По данным самых различных экспериментов, во-первых, семантическая и грамматическая структура контекста являются независимыми факторами (однако в дальнейшем выяснилось, что это не совсем так — см. ниже), во-вторых, выбор грамматической категории в значительно меньшей степени зависит от влияния контекста, чем выбор конкретного слова, и, в-третьих, учет предшествующего контекста происходит на протяжении всего высказывания, причем учитываются предшествующие 4–5 слов и этот учет имеет кумулятивный характер.

Второй тип стохастических психолингвистических моделей — это так называемые грамматики с конечным числом состояний. Вообще говоря, модель с конечным числом состояний может и не быть вероятностной (стохастической). Это любая модель, в которой в качестве элемента выступает грамматический класс (например, часть речи) и определяется характер зависимости между последовательно появляющимися грамматическими классами. Эта зависимость — теоретически — не обязательно будет вероятностной. Но в практике психолингвистического исследования рассматриваются именно вероятностные модели с конечным числом состояний. Особенно часто исследуются вероятностные зависимости между словами разных грамматических классов, выявляющиеся в словесном ассоциативном эксперименте (см. об этом Леонтьев, 1969; Словарь ассоциативных норм, 1977 и многие другие).

Целый ряд психолингвистических исследований посвящен выявлению самих единиц (цепочек, групп элементов), которые связаны в процессе порождения речи вероятностными зависимостями. Уже в 1954 году в знакомой нам книге «Psycholinguistics», Ф.Лаунсбери ввел понятие «пауз колебания» (иногда этот термин переводят как «паузы хезитации») и высказал гипотезу, что они «соответствуют точкам наивысшей статистической неопределенности в последовательности единиц данного порядка», а эти точки, в свою очередь, «соответствуют началу единиц кодирования» (Lounsbury, 1954, p.99 — 100). Эта гипотеза в дальнейшем подтвердилась. Особенно много занималась паузами колебания английский психолог Фрида Голдман-Эйслер (см. Goldman-Eisler, 1968).

В «классической» осгудовской модели порождения вероятностный принцип также играет огромную роль. По Осгуду, процесс порождения речи осуществляется параллельно на нескольких уровнях по собственным (в том числе вероятностным) закономерностям каждого уровня, причем закономерности распределения единиц высших уровней учитывают закономерности распределения единиц низших уровней. На «верхнем» уровне, уровне мотивации, единицей, в отношении которой принимается решение, является предложение (высказывание). На втором, семантическом уровне единицей для Ч.Осгуда является в процессе кодирования — «функциональный класс», а в процессе декодирования — «нуклеус». Постараемся раскрыть содержание этих понятий.

Самое лучшее определение функционального класса даноЛ. В. Щербой, который в своих ранних работах называл соответствующую единицу «фразой»: фразы суть «простейшие элементы связной речи, отвечающие единым и далее в момент речи неразлагающимся представлениям» (Щерба, 1923, с. 21). Позже Л. В. Щерба ввел вместо этого понятие «синтагмы» (см. Виноградов, 1950). В используемом нами во многих работах эталонном примере Талантливый художник пишет интересную картину единицами кодирования (функциональными классами), по Осгуду, будут талантливый художник, пишет, интересную картину.

Что касается нуклеуса, то это примерно то, что в русской грамматической традиции называется основой слова — словоформа минус морфосинтаксические грамматические элементы (окончания). В приведенном примере разделение по нуклеусам будет следующим: Талантлив-ый-художник-пиш-ет-интересн-ую-картин-у .

На третьем уровне, уровне последовательностей, единицей является фонетическое слово, а на четвертом, интеграционном, — соответственно слог (кодирование) и фонема (декодирование).

Итак, вероятностные модели «работают» только на взаимоотношениях отдельных слов в процессах порождения связной речи, для моделирования грамматической стороны речи они в принципе не применимы. Это касается и грамматик с конечным числом состояний.

Во-первых, есть определенные типы грамматических конструкций, которые принципиально не могут быть порождены при помощи грамматики с конечным числом состояний. Это так называемые «самовставляющиеся» (self-embedding) и вообще «гнездующиеся» (nesting) предложения (в русской грамматической традиции примерно соответствующие сложноподчиненным предложениям).

Во-вторых (и в-главных), такая модель совершенно невероятна с точки зрения овладения языком. Процитируем по этому поводу известную книгу Дж. Миллера, Е.Галантера и К.Прибрама: «Для того, чтобы ребенок обучился всем правилампоследовательности, построенной по принципу “слева направо”, он должен был бы прослушать правило или пример на него, из которого это правило могло бы быть выведено. Таким образом, по-видимому, не остается ничего, кроме как утверждать, что ребенок должен выслушать 2100 предложений, прежде чем он сможет говорить и понимать по-английски. Это приблизительно 1030 предложенийКороче говоря, ребенок должен был бы выслушивать приблизительно 3Ѕ1020 предложений в секунду, и это только если допустить, что детство длится 100 лет без перерывов на сон, еду и т. д., и что происходит полное усвоение каждого ряда из двадцати слов после одного предъявления. Даже короткий подсчет убедит каждого, что количество внутренних состояний, необходимых в подобных системах, построенных по принципу “слева направо”, оказывается несостоятельным, прежде чем вся система будет способна иметь дело с чем-нибудь сходным по сложности с естественным языком» (Миллер, Галантер, Прибрам, 1965, с. 158–159).

Значит ли сказанное, что вероятностные модели и, в частности, модели с конечным числом состояний вообще должны быть отброшены, если мы имеем дело с грамматикой?

Нет, не значит. Ведь приведенные здесь возражения верны при одном непременном условии — что мы придаем грамматике с конечным числом состояний универсальный характер, считая, что раз человек ее использует, он не может параллельно или при определенных условиях использовать какую-то другую модель. Но как только мы допустим, что в различных условиях он может использовать разные модели (см. ниже), возражения снимаются.

Кроме того, есть коммуникативные ситуации, для моделирования которых может оказаться оптимальной именно грамматика с конечным числом состояний. Это, например, детская речь в том периоде ее развития, когда словарь уже усвоен, а грамматика в строгом смысле (морфосинтаксис) еще отсутствует. Это спонтанная жестово-мимическая речь глухонемых, автономная речь, креолизованные жестовые языки, используемые для межэтнического общения народами, говорящими на различных языках, и др. Не исключено, что именно механизм грамматики с конечным числом состояний может успешно моделировать языки, пользующиеся для порождения целого предложения не морфосинтаксисом, а линейным или семантическим синтаксисом, т. е. линейной организацией семантических классов — а это, в частности, все изолирующие языки типа китайского или вьетнамского. Не исключено, что он применим и для моделирования разговорной речи (Маркосян, 1983; см. также Леонтьев, 1974).

Модели непосредственно составляющих (НС). Эта модель состоит в следующем. Вводится так называемая операция деривации, т. е. последовательной подстановки на место более крупной единицы потока речи двух компонентов, из которых она состоит. Так, чтобы получить уже известную нам цепочку Талантливый художник пишет интересную картину ,мы берем предложение как целое и заменяем его сочетанием «именная группа + группа сказуемого». Далее мы так же «разлагаем» каждую из этих групп на составные части: «талантливый + художник»; «пишет + (интересную картину)» и далее «интересную + картину». То, что получается в результате этих последовательных подстановок (цепочка слов), называется «терминальной цепочкой». Происхождение каждой терминальной цепочки может быть изображено в виде математического графа — «дерева непосредственно составляющих»:

На самом деле модель порождения по НС несколько более сложная, потому что в нее должны включаться так называемые контекстные ограничения. Например, должно войти правило, согласно которому словоформа пишетможет встретиться только в том случае, если основное слово именной группы стоит в единственном числе. В результате целого ряда таких контекстных ограничений, записанных в виде правил, мы получаем следующую «претерминальную» (предшествующую терминальной) цепочку: (талантлив )+ род + число + падеж + (художник )+ число + падеж + (пиш )+ лицо + число + (интересн )+ род + число + падеж + (картин )+ число + падеж.

Легко видеть, что такое представление предложения очень близко к концепции «нуклеусов» Ф.Лаунсбери и к некоторым другим концепциям (Дж. Гринберга, Л.Прието и др.). Дело, видимо, в том, что авторы всех этих концепций открыто ориентировались на «языковое чутье» (языковое сознание) носителей языка.

Важнейшее отличие грамматики НС от грамматики с конечным числом состояний состоит в следующем. В модели НС порождение идет в двух направлениях: слева направо и «сверху вниз» (или «от вершины к основанию»), т. е. не только за счет последовательного появления компонентов, но и за счет их так называемого «расширения». То, что первым шагом деривации будет вычленение именной группы, никак не выводимо из распределения вероятностей в потоке речи и определяется нашим знанием общей структуры предложения.

Идея грамматики НС и основанного на ней графа достаточно банальна — в сущности, даже схема синтаксического разбора в русской школьной грамматике не сильно от нее отличается, не говоря уже о множестве собственно лингвистических концепций середины и конца ХХ века. Ее главная специфика заключается в следующем.

Во-первых, она дихотомична: на каждой ступени деривации мы делим получившийся сегмент на две и только две части. Интересно, что, по-видимому, эта дихотомичность принимается всеми авторами как данность и не аргументируется. Между тем ее необходимость отнюдь не очевидна.

Во-вторых, в отличие, скажем, от синтаксического «дерева» предложения, описанного в работах Л.Теньера, грамматика НС в своей «вершинной» части имеет не сказуемое (глагол), а предложение как единое синтаксическое целое. Иными словами, дерево НС фиксирует не существующие между отдельными словоформами в предложении синтаксические связи, а последовательность операций, необходимых для выявления этих связей.

В-третьих, в рамках грамматики НС были разработаны два важных понятия. Одно из них — направление ветвления дерева НС: левое или правое (или, что то же, регрессивное и прогрессивное). В большинстве европейских языков, в том числе русском, преобладает правое ветвление. В японском, армянском, тюркских языках, напротив, господствует левое ветвление. Другое важное понятие — глубина предложения: она определяется максимальным количеством узлов левого ветвления дерева НС (т. е. в нашем примере равна 2).

До сих пор, говоря о порождении, мы имели в виду порождение в лингвистическом смысле. Популярность грамматики НС в психолингвистике началась с работ Виктора Ингве (Yngve, 1960). Его главное допущение было таково: чтобы получить высказывание в процессе психолингвистического порождения, необходимо осуществить операции того же рода и в той же последовательности, что в лингвистической модели. Однако это допущение сразу же натолкнулось на трудности. Дело в том, что некоторые синтаксические структуры, теоретически (в модели) возможные, в реальных предложениях реальных (естественных) языков никогда не встречаются (например, не встречаются предложения, имеющие глубину больше 7–9). По мысли В.Ингве, это связано с ограниченностью объема оперативной памяти человека, которая, как утверждает Дж. Миллер (Миллер, 1964), может оперировать не более чем семью символами одновременно (вернее, семью плюс — минус два).

Это число, с легкой руки Дж. Миллера прозванное «магическим», действительно заворожило не только психолингвистов, но и психологов вообще[26]. На самом деле ничего магического в нем нет — оно просто фиксирует верхний предел объема оперативной памяти. Но, во-первых, именно верхний предел: реальная глубина предложений, равно как и изученная В. Московичем словообразовательная глубина словоформы, лежит в пределах 3–4 (во всяком случае, подавляющее большинство предложений и словообразовательных моделей не переступает этого числа)[27]. Во-вторых, ничто не препятствует нам (что бы ни думал по этому поводу В. Ингве) построить предложение и с большей глубиной — но только если измерять ее лингвистически, т. е. не учитывая, что в языковом сознании носителя языка формально две словоформы могут соответствовать одной единице, одному «клише», — а не психолингвистически. С точки зрения лингвистики, скажем, кот ученый — то же, что талантливый художник .Но для носителя русского языка кот ученый выступает — благодаря Пушкину — как единое психолингвистическое целое.

Но вернемся к концепции В.Ингве. Уже в изложенном здесь варианте она явно является более «сильной», чем модель языка с конечным числом состояний: она прекрасно позволяет строить «самовставляющиеся» конструкции, с одной стороны, и — путем введения правил деривации — снимает и возражения Дж. Миллера по поводу неприменимости модели языка с конечным числом состояний для интерпретации усвоения языка ребенком.

Но В.Ингве на этом варианте не остановился: очень скоро он ввел новое понятие — понятие «грамматических обязательств». Начиная ту или иную конструкцию, мы как бы берем на себя эти обязательства. Например, произнося слово талантливый ,мы тем самым берем на себя обязательства употребить определяемое слово в мужском роде, единственном числе и именительном падеже. По ходу порождения предложения мы «погашаем» старые обязательства и берем на себя новые, пока — в самом конце предложения — не «рассчитаемся» по этим обязательствам полностью. В свете этого нового подхода глубина предложения определяется В.Ингве как «максимальное число обязательств, которые мы берем на себя одновременно в данном предложении» (Ингве, 1965, с. 44).

В американской, да и в отечественной психолингвистике есть немало исследований, непосредственно опирающихся на модель В.Ингве. В основном они касаются не порождения, а восприятия речи, а также усвоения ребенком родного языка.

Но гораздо более популярна в психолингвистике не эта модель, а основанная на ней модель НС, разработанная все тем же Чарлзом Осгудом и изложенная в его работе «О понимании и создании предложений» (Osgood, 1963). Мы не будем здесь подробно излагать содержание этой работы (см. Леонтьев, 1969, с. 65–73). Выделим лишь ее основные мысли.

Первая из них: стохастические (вероятностные) закономерности связывают не элементы терминальной цепочки, а отдельные операции, используемые для порождения этой цепочки.

Вторая: любое предложение может быть представлено как последовательность «ядерных утверждений» (kernel assertions), т. е. пропозиций, имеющих вид «субъект — связка — объект» и в совокупности семантически эквивалентных исходному предложению. Например, в нашем предложении о художнике такими ядерными утверждениями будут: художник талантлив, картина интересна, художник пишет картину.

Третья: грамматические сочетания (морфосинтагмы) могут быть квалифицирующими или квантифицирующими. Ядерные утверждения могут соответствовать только квалифицирующим сочетаниям — при их трансформации в самостоятельные ядерные утверждения или наоборот смысл их полностью сохраняется: талантливый художник = художник талантлив. Но если бы мы употребили сочетания некоторые люди, очень интересную ,то ядерные утверждения из них не получились бы, их нельзя представить предикативно, — в них опорное слово имеет характеристику, отличную от характеристики того же слова в изоляции.

Четвертая и, пожалуй, главная: появление квалифицирующих признаков в воспринимаемом нами предложении влечет за собой процесс семантического «свертывания». Анализируя сочетание талантливый кудожник ,мы приписываем слову «художник» дополнительный семантический или смысловой «обертон». Аналогичное свертывание происходит с другими ядерными утверждениями, пока наконец вся последовательность не превратится в пучок «обертонов» одного-единственного элемента — логического субъекта предложения (вернее, высказывания). Эта семантическая информация, приписываемая субъекту (в данном случае художнику) образует, говорит Ч. Осгуд, «моментальное значение» слова художник. Аналогично строится — но в обратном направлении — и порождение речи.

Не правда ли, перспективная модель? Тем непонятнее, что она так и не получила по-настоящему серьезного анализа и критики, если не считать высокомерных выпадов со стороны адептов школы Хомского — Миллера.

Но Ч.Осгуд и на этом не остановился. В начале и середине 1980-х гг. он разработал и опубликовал новую модель, которую он назвал «абстрактной грамматикой языковой активности» (abstract performance grammar), даже в самом названии противопоставляя ее моделям «языковой способности» вроде модели Н. Хомского. Главная мысль новой модели — в том, что процесс речепорождения напрямую связан с неязыковыми (когнитивными) факторами, в частности, с непосредственно воспринимаемыми актантами (участниками описываемой ситуации). Именно поэтому первичной последовательностью компонентов высказывания является «субъект — объект — предикат»[28]. Ч. Осгуд вводит очень интересное понятие «натуральности» как соответствия психолингвистических грамматических структур когнитивным схемам. Мы еще вернемся к этой проблематике, в частности, ниже и в главе 17 (см. Osgood, 1980; 1984).

Идею Ч.Осгуда о том, что вероятностные зависимости могут связывать между собой не столько элементы терминальных цепочек, сколько отдельные операции или шаги порождения, была подхвачена и развита американским психолингвистом Нилом Джонсоном. Он показал (Johnson, 1965), что вероятность ошибки при воспроизведении предложений зависит от структуры предложения по НС. В.Левелт (Levelt, 1966) установил крайне высокую корреляцию между субъективными оценками расстояний между компонентами дерева НС и самой структурой предложения по НС. М.Брэйн (Braine, 1965) предложил оригинальную модель «контекстуальной генерализации», трактуя иерархию сегментов как процесс последовательного вхождения одного сегмента в другой, причем этот второй сегмент образует «грамматический контекст» для первого (по-видимому, эта модель достаточно убедительно интерпретирует процесс овладения языком по крайней мере у части детей).

Целый ряд психолингвистов показал, однако, что оперирование предложением зависит не только от его синтаксической структуры, но и от качественной характеристики синтаксических связей, которые в принципе неоднородны — в языковом сознании носителя языка существуют стойкие семантические зависимости по крайней мере между основными членами предложения (Лущихина, 1968; Gumenik & Dolinsky, 1969; Suci, 1969; Levelt, 1969).

Особенно интересны в этом отношении выводы Й. Энгелькампа, оставшиеся мало известными англоязычным психолингвистам, так как они были опубликованы по-немецки[29] (Engelkamp, 1976). Развивая идею Ч.Осгуда о роли «ядерных утверждений» (пропозиций) в порождении и восприятии предложений, Й.Энгелькамп показал, что оперирование с предложением зависит от иерархии таких ядерных утверждений в большей степени, чем от формальной структуры предложения по НС.

В лингвистическом плане идею ядерных утверждений (пропозициональных функций) развивает целый ряд отечественных ученых. Одним из первых здесь был Ю.С.Степанов, который еще в 1981 г. определенно заявил, что «лингвистической сущностью, психические корреляты которой в первую очередь предстоит исследовать, является не конкретное предложение и не их связь, образующая текст, а тип предложения — структурная схема, или пропозициональная функция» (Степанов, 1981, с. 235). Ср. многочисленные публикации Н.Д.Арутюновой, Г.А.Золотовой и др., а также работы автора настоящей книги.

Грамматика НС гораздо менее уязвима, чем модель с конечным числом состояний. Тем не менее она тоже подверглась резкой критике. Из обвинений в ее адрес, выдвинутых Н. Хомским и Дж. Миллером, наиболее фундаментальным является обвинение В.Ингве и его последователей в смешении «лингвистической компетенции» и реального оперирования в процессе порождения и восприятия речи. Впрочем, еще вопрос, а правомерно ли само это различение(см. Леонтьев, 1969, с. 75–77). Далее, по мнению Н. Хомского, грамматика НС принципиально неадекватна сочинительным конструкциям и вынуждена «приписать им некоторую произвольную структуру» (Хомский и Миллер, 1965, с. 263). А вот что очевидно — предложения, совершенно различные с точки зрения «классической» грамматики НС, вроде Найти его легко — Это легко — найти его — Он легко может быть найден — Обнаружить его нет— рудно — Он может быть легко обнаружен и т. д. и т. п., на самом деле явно объединены в сознании носителя языка (Lees, 1964, p.81). Однако эта критика остается в силе и относительно трансформационной грамматики (см. ниже); в то же время она по существу снимается при введении в структуру порождения идеи ядерных утверждений или пропозициональных функций.

Таким образом, грамматика НС — в глазах ее критиков — не столько ошибочна, сколько недостаточна. Ее претензии на исключительность беспочвенны — как говорят Н. Хомский и Дж. Миллер, она «должна описывать только тот класс предложений, для которого она адекватна и который первоначально обусловил само ее появление» (там же). Одним словом: «Тень, знай свое место!».

Модели на основе трансформационной грамматики. Это в основном модели, опирающиеся на подход Н. Хомского и разрабатывавшиеся в рамках «психолингвистики второго поколения» (см. Главу 2). Наиболее общая характеристика указанного подхода дана выше. Кроме того, литература об этом подходе, как лингвистическая, так и психолингвистическая, как пропагандирующая его, так и критическая, огромна, даже если брать только публикации на русском языке (см., в частности, Леонтьев, 1969; 1974; Слобин и Грин, 1976; Ахутина, 1975; 1989; Сахарный, 1989 и многие другие). Поэтому в данной главе мы ограничимся тем, что: а)охарактеризуем основные направления психолингвистических экспериментов, направленных на верификацию модели Н. Хомского; б)опишем более подробно внутреннюю структуру этой модели в ее, так сказать, официальном варианте (опираясь на книгу Н. Хомского 1965 года); в)сформулируем основные критические позиции по отношению к этой модели (не повторяя критики, изложенной в главе 2).

В главе 4 мы уже упоминали о знаменитом эксперименте Дж. Миллера и К. Маккин, в основе которого лежала гипотеза, что «чем сложнее грамматическая трансформация, тем больше времени требуется человеку на оперирование с ней» (Miller, 1962, p.757). В других экспериментах изучались ошибки при воспроизведении предложений разных синтаксических типов по Хомскому (ядерных и неядерных), эффективности запоминания и последующего воспроизведения разных типов предложений, механизм верификации предложений (П.Уосон показал, в частности, что отрицательные предложения при верификации трансформируются в утвердительные), легкость понимания разных типов предложений. Весьма важны результаты, полученные А.Блументалем: он показал, что для оперирования с предложением существенна не столько синтаксическая, сколько семантическая функция слова, являющегося компонентом предложения (А.Блументаль использовал методику «подсказок» при воспроизведении целого предложения: одной из лучших «подсказок» оказался логический субъект) (Blumenthal, 1967; Blumenthal & Boakes, 1967). Трансформационная модель получила убедительное подтверждение в афазиологии, при исследовании развития синтаксиса детской речи и пр.

Что касается внутренней структуры модели Н. Хомского, то мы уже говорили о ее синтаксическом компоненте. Но она включает еще три компонента: семантический, фонологический и прагматический.

Теория семантического компонента была разработана Дж. Кацем и Дж. Фодором (Katz & Fodor, 1963). По мнению авторов, он включает два звена: лексикон и правила соотнесения лексикона с грамматической структурой, или так называемые «проекционные правила». Что касается лексикона, то он состоит из двух частей: грамматической (генерирующей части речи) и семантической, обеспечивающей собственно семантику. Так, слово играть сначала отождествляется как глагол, затем как непереходный глагол, а затем получает семантическую интерпретацию. Когда использованы «синтаксические маркеры», включаются «семантические», причем семантические маркеры слова организованы в иерархию (дерево) типа дерева НС (с возможностью только дихотомического выбора в каждом из узлов дерева). Путь по этому дереву от верха до любой из конечных точек называется «тропой» (path). После того, как мы получили грамматическое дерево предложения и дошли до терминальной цепочки (но элементами ее в этом случае являются не отдельные слова, а грамматические классы!), каждому из элементов этой цепочки приписывается дерево семантических маркеров, или, вернее, выбирается определенная тропа, ведущая по ветвям этого дерева. При этом критерием для выбора нужной тропы служит соотносимость с тропами, выбранными для других элементов. Например, в слове интересный (мы пользуемся уже приведенным ранее примером) будет «запрещена» тропа, ведущая к смыслу «хорошенький, миловидный», так как в слове картина нет признаков «человек» и «женщина».

Таким образом, «семантический компонент лингвистического описания не служит орудием порождения предложений. Скорее он интерпретирует предложения, порожденные синтаксическим компонентомОднакоможно сконструировать семантический компонент таким образом, что он, в сочетании с синтаксическим компонентом, будет порождать только семантически правильные грамматические предложения» (Clifton, 1965, p.12–13). Но для этого нам нужен не только компонентный семантический анализ, но и знание пресуппозиций (ситуации), то есть — в конечном счете — обращение к ядерным утверждениям или пропозициональным функциям. Дж. Грин (Слобин и Грин, 1976, с. 330) в этой связи сочувственно цитирует данное Р.Кэмпбеллом и Р. Уэлсом определение языковой способности (компетенции) как «способности понимать и порождать высказывания, не столько грамматически правильные, сколько соответствующие контексту, в котором они появляются» (Campbell & Wales, 1970, p.247).

Фонологический компонент тоже служит для интерпретации результатов действия синтаксического компонента, но уже не на «глубинном», а на «поверхностном» уровне. Он подробно описан в работе (Chomsky & Halle, 1968) и основывается на концепции дифференциальных фонетических признаков Якобсона — Халле, — концепции, применимость которой в психолингвистике весьма проблематична[30]. Здесь мы опять встречаем дерево дихотомических признаков.

Наконец, прагматические правила — это правила соотнесения грамматической структуры с контекстом (ситуацией) (см. о них, в частности, Miller & Isard, 1964). Характерно, что если фонологический и особенно семантический компонент «прижились» в модели Н. Хомского, то прагматический компонент быстро «увял», и уже в 1970-х гг. никто в литературе не вспоминал о нем.

Теперь о критике модели. Она шла с двух сторон — так сказать, «слева» и «справа».

Критика «справа» представлена классиками американской психологии — Ч.Осгудом и Дж. Б.Кэроллом. Осгуд в цитированной выше работе 1963 г. считает, что модель Хомского — Миллера стремится свести вероятностные по своей природе процессы к системе альтернативных решений, не интересуясь путем, приводящим именно к данному решению. В этом он, видимо, прав. И уж, конечно, он прав, когда требует, чтобы психологическая теория порождения или восприятия речи была частью общей теории поведения (мы бы сказали — деятельности).

Не менее остра и справедлива критика Дж. Б.Кэролла. Суть его возражений сводится к тому, что психологический механизм, обусловливающий порождение вопросительного или любого иного высказывания, может быть ничуть не более сложным, чем механизм порождения ядерного предложения: все зависит от того реального предметно-логического содержания, которое необходимо выразить, и от мотивации высказывания. Например, «высказывание будет в декларативной форме (нулевая трансформация), если говорящий считает, что его информация больше, чем информация слушателя; оно будет в форме вопроса, если он чувствует, что его информация меньше» (Carroll, 1964, p.51).

Наиболее интересным критиком Н. Хомского «слева» был Д.Уорт. Первое его замечание: в модели Хомского — Миллера совмещены линейные и нелинейные правила, то есть фактор порядка компонентов входит в модель уже на самых ранних ее этапах. Но, во-первых, «линейный порядок элементовможет зависеть от факторов, находящихся вне данного предложения. Это бывает, когда «актуальное членение» предложения не совпадает с синтаксическимВо-вторых, линейный порядок некоторых y и z может зависеть от факторов, которые находятся в данном предложении, но еще «неизвестны» на том этапе порождающего процесса, на котором X переписывается в y+z. В русском языке, например, выбор порядка подлежащего и сказуемого иногда зависит от конкретных лексем (или, вернее, их классов)» (Уорт, 1964, с. 50). Чтобы выйти из этого положения, Д.Уорт предлагает разбиение порождения по НС на два цикла, причем правило N второго цикла начинает действовать на результатах правила (N — 1) первого цикла: если мы переписали предложение как совокупность группы подлежащего (именной группы) и группы сказуемого, то первое правило второго цикла превращает полученное нелинейноесочетание компонентов в их линейную последовательность. Строго говоря, еще раньше сходные идеи выдвигали Г.Карри и с. К.Шаумян.

По мнению Д.Уорта, это приближает порождающую модель к естественному процессу порождения, ибо говорящий ведь «хорошо знает заранее если не все, то по крайней мере главные лексические единицы, которые появятся в его предложении, и выбирает именно те грамматические обрамления, которые потребуются для заранее “избранных” лексических единиц» (там же, с. 55). К этому месту Д.Уорт дает исключительно важную для нас сноску, которую мы поэтому приведем целиком. «С точки зрения сходства с реальным языковым поведением говорящего ни одну из известных до сих пор моделей нельзя признать удовлетворительной. Можно ли найти такую модель, которая соотносилась бы с действительным поведением реального говорящего (т. е., если можно так выразиться, “психосоциологическую” модель речи и языка)? Нам кажется, что да. Такая модель имела бы форму телевизорного экрана, с которым связаны два механизма, из которых один способен развертывать на экране разные изображения, а другой способен читать и различать эти изображения, передавать результаты чтения в “черный ящик”, содержащий грамматические правила данного языка (в форме, может быть, полной трансформационной грамматики по модели Хомского); “черный ящик” обрабатывает полученную от читателяинформацию и передает результаты своей обработки первому, развертывающему механизму, который изображает на экране новую “картинку”; этот циклический процесс продолжается (с электронной быстротой) до тех пор, пока “черный ящик” перестанет прибавлять новую информацию; весь аппарат тогда находится в состоянии стабильности, и картинка (т. е. предложение) снимается (т. е. говорящий произносит свое предложение)» (там же, с. 55–56).

Уже на примере Д.Уорта можно видеть, как сторонники трансформационной модели стремятся приблизить эту модель к реальным психологическим процессам порождения речи. Другой пример — знакомый нам Д. Слобин, который вынужден был ввести в модель новое понятие — «обратимость». Речь идет о том, что если в эксперименте давались картинки, изображающие потенциально обратимую ситуацию (Автомобиль догоняет поезд — Поезд догоняет автомобиль ), и картинки, изображающие необратимую ситуацию (Мужчина ест дыню — дыня не может есть мужчину), то испытуемый оперирует с ними по-разному, т. е. в порождении участвует некоторое звено, в котором фиксируется «реальное положение дел», своего рода когнитивная схема, влияющая на механизм порождения (Slobin, 1966). Сходные результаты были получены рядом других авторов (Дж. Маршалл, с. Кэри, Г. Кларк, М. Джонсон) (см. Леонтьев, 1969, с. 108–110). Вообще при внимательном рассмотрении эволюции более молодого поколения психолингвистов — сторонников модели Хомского — Миллера заметно, что почти все они со временем уходили в более или менее глубокую оппозицию к этой модели, иногда подвергая критике ее основные догмы. Мы видели этот процесс на примере Жака Мелера, ставшего одним из основных представителей «психолингвистики третьего поколения»: но сходный путь проделали и, казалось бы, самые ярые пропагандисты трансформационного подхода, как Т. Бивер, Дж. Фодор, М. Гарретт. Так, Т. Бивер стал вообще считать ложной проблему «психолингвистической реальности» (что можно только приветствовать!) и заявил, что проблема совсем в другом — «как эти (лингвистические) структуры взаимодействуют в реальных психологических процессах — таких, как восприятие, кратковременная память и т. д.» (Bever, 1968, p.490). А Дж. Фодор и М.Гарретт пришли к идее эвристик. «Эти эвристики используют информацию, репрезентирующуюся в грамматике, но сами по себе они не суть грамматические правила, если понимать «правила» в смысле этого слова, обычном применительно к генерированию предложений»[31] (Fodor & Garrett, 1967, p.295).

Характерно, что если в начале 1960-х гг. ученики Н. Хомского и Дж. Миллера, как говорится, «на дух» не принимали инакомыслящих психолингвистов (сошлемся в качестве примера на почти оскорбительные суждения с. Эрвин-Трипп и Д. Слобина о не раз упоминавшейся работе Осгуда 1963 г. в их обзоре психолингвистических исследований (Ervin-Tripp & Slobin, 1966, pp.443–444)), то уже через 10, тем более 20 лет те и другие стали собираться на общих конференциях и публиковаться в общих сборниках. Например, вот сборник «Говорящие умы» с подзаголовком «Изучение языка в когнитивных науках», вышедший в 1984 г., причем одним из редакторов был Т. Бивер. В нем опубликованы рядом статьи пылкого в прошлом хомскианца Дж. Каца, Ч. Осгуда и молодого поколения «когнитивистов» — в частности, У. Кинча.

И вовсе не случайно, что они объединились вокруг того, что называется когнитивным подходом и соотносится с «психолингвистикой третьего поколения». Даже сам патриарх американской психолингвистики Джордж Миллер, выступая в 1989 г. на конференции Американского психологического общества, отдав должное психолингвистике 1950-х — 1970-х гг., в заключение констатировал: «Когнитивные психологи сейчас переоткрывают сложность коммуникации» (Miller, 1990, p.13)[32].

Когнитивные модели. Когнитивная психология — это область психологии, которая «изучает то, как люди получают информацию о мире, как эта информация представляется человеком, как она хранится в памяти и преобразуется в знания и как эти знания влияют на наше внимание и поведение» (Солсо, 1996, с. 28).

Применительно к психолингвистике когнитивный подход — это такой подход, при котором мы изучаем роль познавательных процессов в речевой деятельности. Различные когнитивные модели, как мы видели, начали зарождаться еще в недрах психолингвистики второго поколения — собственно, концепция Хомского — Миллера в определенном смысле тоже является когнитивной, особенно по сравнению с психолингвистикой первого поколения. Но, начиная с 1970-х гг., когнитивная психолингвистика выделилась (в рамках психолингвистики третьего поколения) в особое направление.

Достаточно подробные обзоры работ по когнитивной психологии вообще и когнитивной психолингвистике в частности даны в Величковский, 1982; Солсо, 1996. Поэтому в настоящем разделе мы остановимся только на трех циклах исследований, представляющих для нас наибольший интерес: это исследования У.Кинча, модель И.Шлезингера и уже упомянутая ранее «абстрактная грамматика языковой активности» Ч.Осгуда.

Концепция понимания речи у У.Кинча основывается на идее пропозиций. У него пропозиция состоит из предиката (таковым может являться глагол, прилагательное, наречие и некоторые другие) и одного или нескольких аргументов (обычно это существительные). Ведущая роль принадлежит предикату. Таким образом, высказывание представляется как система пропозиций, а так называемые «правила согласования» организуют эти пропозиции в своего рода семантическую сеть. Наконец, в структуру модели У.Кинча входит так называемая «целевая схема», определяющая, что более, а что менее существенно для читателя в процессе понимания текста, восстанавливающая пропущенные умозаключения и вообще определяющая содержательную «макроструктуру» высказывания на глубинном уровне. Но особенно существенно, что эта структура является типичной структурой «семантических падежей» по Ч.Филмору (1981), т. е. описывает взаимодействие актантов (деятель, объект и т. п.) в рамках ситуации. Иначе говоря, У.Кинч предполагает, что в основе оперирования компонентами высказывания при его понимании и интерпретации лежит некоторое абстрактное представление о содержательной структуре ситуации, на которое как бы накладывается система пропозиций. См., в частности, следующие публикации: Kintsch, 1979; 1974; 1984; Kintsch & van Dijk, 1978.

П.Торндайку принадлежит наиболее известная попытка использовать тот же принцип фреймового представления ситуации для интерпретации целостного текста (рассказа). Он разработал своего рода семантическую «грамматику рассказа» (Thorndyke, 1977).

Казалось бы, на совершенно иной основе строит свою модель И.Шлезингер. Вот его логика. В основе порождения речи лежит система простейших семантических пар. Например, в основе высказывания У Мэри был ягненок — представление о семантическом соотношении «владельца» и «имущества» (поссесивное отношение), а у ягненка есть, в свою очередь, соотнесенная с ним идея маленького размера (по-английски этот знаменитый стишок звучит как Mary had a little lamb ). Эти взаимосвязанные содержательные характеристики И.Шлезингер называет «протовербальными элементами». Далее к ним прилагаются четыре вида правил реализации: реляционные правила, приписывающие каждому протовербальному элементу грамматическую и фонологическую характеристику; правила лексикализации, выбирающие нужные лексемы; правила согласования (например, определяющие согласование по числу взаимосвязанных синтаксических компонентов); и интонационные правила. Кроме того, И.Шлезингер вводит понятие «коммуникативного взвешивания»: соответствующий компонент модели определяет, какой из компонентов предложения является коммуникативным центром (логическим субъектом, темой, фокусом). Наконец, он говорит о том, что «за» протовербальными элементами стоят совсем уже невербальные когнитивные структуры, из которых и получаются — в результате процесса так называемой коагуляции — протовербальные элементы. Суть коагуляции — в выборе из банка наших знаний (восприятий, переживаний) того, что говорящий намерен выразить в общении. Эти когнитивные структуры репрезентированы в психике говорящего в виде образов (см. о модели Schlesinger, 1971; Hoermann, 1981).

Наконец, Ч.Осгуд тоже опирается на идею базисных «естественных» когнитивных структур как основы для порождения и восприятия высказываний. По его мнению, эти когнитивные структуры образуются благодаря взаимодействию языковой и неязыковой информации. Чем ближе поверхностная структура соответствующего предложения к этим когнитивным структурам, тем легче оперировать с предложением, тем более оно «естественно».

Таким образом, в трех различных моделях (прибавим к ним и целый ряд других исследований, частично охарактеризованных выше) содержится очень много общего. Это прежде всего идея доречевых когнитивных структур. Это идея их пропозиционального характера (имя + предикат) и некоторой организации пропозиций, не совпадающей со структурой предложения (высказывания) как таковой. Наконец, это идея о существовании такого компонента речевого механизма, который определяет соотношение синтаксической структуры предложения с фокусом (топиком, темой, логическим субъектом) высказывания. Но главное, что представляет для нас интерес, — это введение в круг психолингвистической проблематики фрейма ситуации, т. е. взаимосвязанной системы когнитивных компонентов этой ситуации, хотя конкретное представление о таком фрейме у разных авторов различное.

Несколько других когнитивных моделей порождения детально описаны в книге Т. В.Ахутиной (1989), и мы не будем здесь повторять этого описания. Речь идет о моделях М.Гарретта, Г. и И.Кларков, К.Бок, Э.Бейтс и Б.МакВинни.

Психолингвистическая теория порождения речи, разработанная в Московской психолингвистической школе. Как уже отмечалось выше, взгляды Московской психолингвистической школы восходят к работам Л. С. Выготского и к концепции деятельности, выдвинутой в 1950 — 1970-х гг. А. Н. Леонтьевым. Однако у нее есть два непосредственных предшественника: это уже известный читателю Александр Романович Лурия и Николай Иванович Жинкин, не принадлежавший к школе Л. С. Выготского, но во многом развивавший сходные идеи.

Обычно, говоря о взглядах А. Р. Лурия на речь, обращаются к двум его последним книгам на эту тему: «Основные проблемы нейролингвистики» и «Язык и сознание». Однако в гораздо более четкой форме его взгляды отразились в небольшой брошюре, написанной как учебное пособие для студентов-психологов «Речь и мышление» (1975).

Одна из важнейших идей этой книги — различение «коммуникации события», т. е. сообщения о внешнем факте, доступном наглядно-образному представлению (например, Дом горит, Мальчик ударил собаку )и «коммуникации отношения», — сообщения о логических отношениях между вещами (Собака — животное ). Это касается как актуальной предикативности, непосредственно образующей коммуникативное высказывание, так и структуры исходной единицы построения высказывания или предложения, а именно синтагмы (сочетания слов).

Процесс порождения или, как говорит А. Р. Лурия, «формулирования» речевого высказывания представляется им в виде следующих этапов. В начале процесса находится мотив. «Следующим моментом является возникновение мысли или общей схемы того содержания, которое в дальнейшем должно быть воплощено в высказывании» (там же, с. 61). Другим термином для обозначения этой схемы у А. Р. Лурия является «замысел». Далее в действие вступает «внутренняя речь», имеющая решающее значение для «перешифровки (перекодирования) замысла в развернутую речь и для создания порождающей (генеративной) схемы развернутого речевого высказывания» (там же, с. 62). Она имеет свернутый, сокращенный характер и в то же время является предикативной.

В более поздних публикациях (указанная брошюра впервые была опубликована небольшим тиражом в 1964 г. под названием «Словесная система выражения отношений») А. Р. Лурия более подробно развернул некоторые из этих положений. Так, он подчеркнул, что «внутренняя речь являетсямеханизмом, превращающим внутренние субъективные смыслы в систему внешних развернутых речевых значений » (Лурия, 1975 а, с. 10). Лурия стал также опираться на известную порождающую лингвистическую модель «Смысл — Текст» И. А.Мельчука и А. К. Жолковского. Он еще более четко подчеркнул, что «каждая речь, являющаяся средством общения, является не столько комплексом лексических единиц (слов), сколько системой синтагм (целых высказываний)» (там же, с. 37). Четко противопоставив парадигматические и синтагматические соотношения лексических значений, А. Р. Лурия соотнес «коммуникацию отношений» с первыми, а «коммуникацию событий» со вторыми. В целом путь от мысли к речи «1) начинается с мотива и общего замысла (который с самого начала известен субъекту в самых общих чертах), 2) проходит через стадию внутренней речи, которая, по-видимому, опирается на схемы семантической записи с ее потенциальными связями, 3) приводит к формированию глубинно-синтаксической структуры[33], а затем 4) развертывается во внешнее речевое высказывание, опирающееся на поверхностно-синтаксическую структуру» (там же, с. 38).

Н. И. Жинкин, как говорится, проснулся знаменитым после выхода его фундаментальной монографии «Механизмы речи» (1958). Из более поздних его работ отметим Жинкин, 1965; 1965 а; 1967; 1970. Наконец, уже посмертно вышла его книга «Речь как проводник информации» (1982).

Основные положения этих работ сводятся к следующему. Внутренняя речь пользуется особым (несловесным) внутренним кодом, который Н. И. Жинкин назвал «предметно-схемным». Он считает универсальной операцией отбор (на всех уровнях порождения). Слова, по Жинкину, не хранятся в памяти в полной форме и каждый раз как бы синтезируются по определенным правилам. При составлении высказывания (сообщения) из слов действуют особые семантические правила — сочетаемости слов в семантические пары, причем эти правила являются своего рода фильтром, гарантирующим осмысленность высказывания. Н. И.Жинкин вводит понятие замысла целого текста и порождения текста как развертывания его замысла. С его точки зрения, содержательный аспект текста в виде иерархии подтем и субподтем (предикаций разного уровня) предполагает при своей реализации ориентацию на адресата коммуникации и, в частности, наличие у этого последнего некоторых знаний, общих с говорящим, не выраженных в тексте и «домысливаемых» адресатом. Далее этот подход к тексту было развит рядом прямых и косвенных учеников Н. И. Жинкина, в особенности В. Д. Тункель, И. А. Зимней и Т. М. Дридзе.

Даже из этого очень краткого резюме взглядов Н. И. Жинкина видно, насколько его подход к порождению высказывания близок подходу Лурия и Выготского. Поэтому не случайно авторами основных публикаций Московской психолингвистической школы были в числе других ученица Жинкина И. А. Зимняя (1969) и прямая ученица А. Р. Лурия Т. В. Рябова-Ахутина (Рябова, 1967; Ахутина, 1975; 1989). Примерно в то же время была опубликована и сходная по позиции книга Е. М.Верещагина (1968). Организационным центром школы и автором наибольшего количества публикаций был автор настоящей книги (1967; 1969; 1969 а; 1970; 1974 и др.). Позже в русле идей школы работали, в частности, А. М. Шахнарович, Ю. А. Сорокин, Е. Ф. Тарасов (1987), в известной мере А. А.Залевская, Л. В. Сахарный, А.С.Штерн и многие другие. Несколько иную позицию, лишь частично совпадавшую с позицией Московской школы, отстаивали Р. М. Фрумкина (1971) и ее группа. Важнейшей, можно сказать, итоговой (для первого этапа развития школы) работой явилась коллективная монография «Основы теории речевой деятельности» (1974). О Московской психолингвистической школе и ее взглядах существует довольно большая литература, в том числе на иностранных языках.

Ниже дается подробное описание теории, изложенной в (Леонтьев, 1969) и представляющей собой обобщение модели порождения, разработанной совместно с Т. В. Рябовой-Ахутиной. Далее мы остановимся на некоторых отличиях в трактовке процесса порождения речи Т. В.Ахутиной в ее более поздних публикациях и И. А.Зимней. Наша книга избрана для реферирования в настоящей главе исключительно потому, что содержит самое полное описание всей проблематики порождения речи, как она представлялась нам в те годы (напомню, что, например, когнитивная психология началась всего двумя годами раньше с выхода книги У.Нейссера).

Начнем с того, что подчеркнем: описываемая концепция является именно теорией, а не моделью порождения речи в значении этих терминов, описанном в Главе 1. Иными словами, она построена таким образом, что способна включать в себя различные модели порождения: положенный в ее основу эвристический принцип (см. Главу 3) допускает, что в процессе порождения речи говорящий может выбрать различную конкретную модель такого порождения. В этом смысле мы вполне солидарны с Дж. Б.Кэроллом. В то же время существует принципиальная схема порождения, реализующаяся независимо от выбора конкретной порождающей модели. Ее-то мы и описываем ниже. Конечно, эта схема в более или менее полном виде выступает в спонтанной (неподготовленной) устной монологической речи: в других видах речи она может редуцироваться или существенно изменяться — вплоть до включения первосигнальных (по И.П.Павлову) речевых реакций.

Итак, оставляя пока в стороне мотивацию и процессы ориентировки, первым этапом собственно порождения является внутреннее программирование высказывания. Понятие внутреннего программированияфункционально, а отчасти и структурно отличается от внутренней речикак процессов программирования неречевыхдействий и от внутреннего проговаривания. Внутренняя программа соответствует только «содержательному ядру» будущего высказывания, а именно тем его компонентам, которые связаны отношением актуальной (выраженной в высказывании, например, глаголом) или латентной (выраженной прилагательным) предикативности. В современных терминах, внутренняя программа высказывания представляет собой иерархию пропозиций, лежащих в его основе[34]. Эта иерархия формируется у говорящего на базе определенной стратегии ориентировки в описываемой ситуации, зависящей от «когнитивного веса» того или иного компонента этой ситуации. Так, знаменитый пример Л. С. Выготского: «Я видел сегодня, как мальчик в синей блузе и босиком бежал по улице » допускает множество конкретных интерпретаций в зависимости от того, что именно является для говорящего основным, что — второстепенным. В одной из более поздних работ (Леонтьев, 1981) мы ввели коррелятивные понятия ситуации общенияи ситуации-темы, то есть ситуации, о которой говорят. При этом ситуация-тема имеет свою внутреннюю структуру и, в частности, свою темуи рему. Внутренняя программа высказывания как раз и отражает психологическую структуру ситуации-темы.

Кодом внутреннего программирования является предметно-схемный или предметно-изобразительный код по Н. И. Жинкину. Иначе говоря, в основе программирования лежит образ, которому приписывается некоторая смысловая характеристика (мы имеем в виду «личностный смысл» по А. Н. Леонтьеву). Эта смысловая характеристика и есть предикат к данному элементу. Талантливость приписывается образу художника, интересность — образу картины. А вот что происходит дальше — зависит от того, какой компонент является для нас основным. Если художник, то ему «предицируется» писание картины, то есть осуществляется операция включения всех остальных признаков в объем смысловой нагрузки образа художника, происходит «свертывание» по Ч. Осгуду.

Вообще возможны, по-видимому, три типа процессов оперирования с «единицами» программирования. Во-первых, это уже известная нам операция включения, когда одна кодовая единица (образ) получает две или несколько функциональных характеристик разной «глубины»: (КОТ + ученый) + ходит. Во-вторых, это операция перечисления, когда одна кодовая единица получает характеристики одинаковой «глубины»: могучее + ПЛЕМЯ + лихое. В-третьих, это операция сочленения, которая в сущности является частным случаем операции включения и возникает, когда функциональная характеристика прилагается сразу к двум кодовым единицам: КОЛДУН + (несет + (богатыря)) или ((колдун) + несет) + БОГАТЫРЯ.

При порождении целого текста происходит аналогичный процесс иерархизации предикаций во внутренней программе. Внутренняя программа и есть то «содержание высказывания», которое удерживается в оперативной памяти при порождении дальнейших высказываний и которое является инвариантом перевода. Она же является конечным звеном процесса смыслового восприятия высказывания (и — с некоторыми оговорками — текста).

При переходе к этапу грамматико-семантической реализации внутренней программы следует прежде всего вслед за рядом лингвистов и психолингвистов разделить в процессах такой реализации нелинейный и линейный этапы. Эта мысль встречается у уже знакомого нам Д.Уорта, у Г.Карри (1965) — тектограмматика и фенограмматика, в «аппликативной модели» с. К.Шаумяна и П.А.Соболевой (1968) — фенотипическая и генотипическая ступень, у сторонников «стратификационной грамматики», например с. Лэмба и многие другие. См. также психолингвистические концепции, реферированные в этой главе. В соответствии с накопленными в психолингвистике экспериментальными данными следует вылелять на этом этапе порождения: а)тектограмматический подэтап, б)фенограмматический подэтап, в)подэтап синтаксического прогнозирования, г)подэтап синтаксического контроля.

Важнейшие операции, соответствующие тектограмматическому подэтапу, — это операции перевода программы на объективный код. Это, во-первых, замена единиц субъективного кода минимальным набором семантических признаков слова (обычно имени), ограничивающим семантический класс и позволяющим при дальнейшем порождении выбирать внутри этого класса различные варианты (ср. у английского психолингвиста Дж. Мортона (Morton, 1968, p.23) идею минимальных семантических признаков). Во-вторых, это приписывание данным единицам дополнительных, «лишних» (относительно соответствующих слов будущего высказывания) семантических признаков, которые потом превратятся в глаголы, прилагательные и другие предицирующие компоненты высказывания. В результате тектограмматического подэтапа порождения мы получаем набор иерархически организованных единиц объективно-языкового кода, еще не обладающих полной семантической характеристикой, но зато «нагруженных» дополнительной семантикой.

При переходе к фенограмматическому подэтапу важнейшая новая особенность — это введение линейного принципа. Видимо, «синтаксис» спонтанной мимической речи (Боскис и Морозова, 1939) соответствует как раз высказыванию, прошедшему первые два подэтапа реализации. Сюда входят следующие операции: во-первых, распределение семантических признаков, ранее приписанных одной кодовой единице, между несколькими единицами (в зависимости от структуры конкретного естественного языка); во-вторых, линейное распределение кодовых единиц в высказывании, еще не имеющих, однако, грамматических характеристик. Есть основания думать (Пала, 1966), что именно с этим подэтапом соотнесено актуальное членение высказывания.

Почти одновременно с фенограмматическим подэтапом, как только выделится исходный («главный») элемент высказывания, его «топик» или логический субъект[35], начинает осуществляться синтаксическое прогнозирование. Этому подэтапу соответствует лексико-грамматическая характеризация высказывания в ходе движения по нему слева направо. Последовательным элементам приписываются все недостающие им для полной языковой характеристики параметры: а)место в общей синтаксической схеме высказывания; б)«грамматические обязательства», то есть конкретная морфологическая реализация места в общей схеме плюс синтаксически нерелевантные грамматические признаки; в)полный набор семантических признаков; г)полный набор акустико-артикуляционных (или графических) признаков.

Что касается параметра (а), то — применительно к отдельному слову — это содержательно-грамматическая его характеристика. Например, мы приписываем исходному слову признак «грамматической субъектности». Это автоматически влечет за собой приписывание какому-то другому слову признака «грамматической объектности». Всякая характеристика такого рода, данная одному компоненту высказывания, имеет следствием соответствующую характеристику других компонентов или по крайней мере сужает круг возможных их характеристик. Очевидно, должны быть какие-то модели, описывающие подобную взаимозависимость. Одним из наиболее вероятных кандидатов на эту роль является дерево НС (или, вернее, модель, построенная по принципу грамматики НС, но не обязательно модель Н. Джонсона, В. Ингве и т. д.).

Итак, мы высказываем некоторое предположение о синтаксическом строении данного высказывания. Здесь включается механизм синтаксического контроля. Мы соотносим наш прогноз с разными имеющимися у нас данными: с программой, контекстом, ситуацией (ситуацией общения) и т. п.[36]. Возможны в принципе два случая: либо противоречия нет: тогда мы движемся дальше слева направо, выбирая очередное слово на основании различных признаков, приписывая ему полную характеристику и снова производя проверку на соответствие программе и другим факторам; либо возникает несоответствие. Оно может в свою очередь происходить из разных источников.

Во-первых, сам прогноз может быть неверным. Тогда мы просто его заменяем — приписываем предложению (высказыванию) другую синтаксическую схему, затем новую и так до совпадения.

Во-вторых, мы можем перебрать все возможные (при тождестве синтаксической характеристики исходного слова) прогнозы и все же не добиться совпадения. Тогда мы должны перейти к новому классу прогнозов, вернувшись к исходному слову и приписав ему иную синтаксическую характеристику. Иначе говоря, мы произведем операцию трансформации предложения. Какой класс прогнозов будет первым? Это зависит, в частности, от структуры конкретного языка и определяется в числе других факторов частотностью данного типа грамматических конструкций.

В-третьих, может оказаться, что и трансформация невозможна. Тогда обратная связь «замыкается» на внутреннюю программу — мы программируем высказывание заново.

Наконец, мы добились совпадения прогноза и имеющейся у нас информации. Тогда мы идем дальше, пока не доходим до конца высказывания. При этом вполне возможна линейная инверсия отдельных слов и предикативных пар, их «переезд» на новое место: закономерности такой инверсии соотносимы с так называемым свойством «проективности» правильных синтаксических конструкций, впервые описанным И. Лесерфом (1963).

Выбор «грамматических обязательств» подчинен синтаксической схеме и вместе с другими характеристиками слова осуществляется после того, как принят тот или иной вариант прогноза.

Что касается выбора слов в порождении речи, то здесь, по-видимому, действуют три группы факторов: ассоциативно-семантические характеристики слов, их звуковой облик и их субъективная вероятностная характеристика (Леонтьев, 1971).

Помимо внутреннего семантико-грамматического программирования высказывания, происходит его моторное программирование, изучавшееся особенно много Л. А. Чистович (Речь: артикуляция и воспитание, 1965). Оно осуществляется, по-видимому, уже после того, как произведено синтаксическое прогнозирование. Подробнее о моторном программировании (см. Леонтьев, 1969).

Итак, в нашем представлении синтаксическая структура высказывания отнюдь не задана с самого начала или задана лишь частично и достраивается в самом процессе порождения. На «входе» блока реализации мы имеем сведения о программе, контексте, ситуации: кроме того, нам заданы классы прогнозов, сами прогнозы и их вероятность, правила соотнесения прогноза и «грамматических обязательств» и некоторая другая информация. На этой основе и происходит конструирование высказывания.

Очень важно подчеркнуть следующее. Во-первых, все описанные операции суть не реальные действия говорящего, а скорее своего рода граничные условия: возможно применение различных эвристических приемов, репродукция «готовых» кусков и т. п. Во-вторых, при принципиальном единстве механизмов порождения и восприятия речи (см. Главу 6) не все описанные процессы происходят полностью, и воспринимающий речь человек опирается на другие, чем при порождении, исходные данные.

Самое же главное — что описанная здесь теория не только учитывает в своей структуре целый ряд выдвинутых другими авторами концепций (в частности, как можно видеть, она во многом опирается на работы позднего Ч. Осгуда, Д. Уорта, когнитивистов), но положенный в ее основу эвристический принцип, допускающий в различных «точках» процесса порождения выбор различных моделей, тем самым включает их в себя как частные случаи. А это означает, что она «снимает» проблему экспериментального доказательства противостоящих друг другу психолингвистических моделей и имеет большую объяснительную силу, чем каждая из этих моделей, взятая в отдельности.

Т. В. Ахутина предлагает следующую последовательность этапов («уровней») порождения. На уровне внутренней или смысловой программы высказывания осуществляется смысловое синтаксирование и выбор смыслов во внутренней речи. На уровне семантической структуры предложения происходит семантическое синтаксирование и выбор языковых значений слов. Уровню лексико-грамматической структуры предложения соответствуют грамматическое структурирование и выбор слов (лексем) по форме. Наконец, уровню моторной программы синтагмы отвечают моторное (кинетическое) программирование и выбор артикулем. Как можно видеть, в целом структура механизма порождения у Т. В. Ахутиной почти совпадает с описанной выше.

Также на нейролингвистическом материале построена модель Т. В. Черниговской и В. Л. Деглина (1984). Они выделяют несколько «глубинных уровней речепорождения». Первый — уровень мотива. Второй — глубинно-семантический, «на котором происходит глобальное выделение темы и ремы, определение «данного» (пресуппозиционного) и нового. Это уровень «индивидуальных смыслов» (Выготский), начала внутренней речи. Следующий глубинный уровень — это уровень пропозиционирования, выделения деятеля и объекта, этап перевода «индивидуальных смыслов» в общезначимые понятия, начало простейшего структурирования — следующий этап внутренней речиИ наконец, далее следует глубинносинтаксический уровень, формирующий конкретно-языковые синтаксические структуры» (с.42).

И. А. Зимняя выделяет три уровня порождения. Первый — мотивационно-побуждающий, причем она различает мотив и коммуникативное намерение. Второй уровень или этап — процесс формирования и формулирования мысли. Он включает смыслообразующую фазу («грамматика мысли» по Выготскому) и формулирующую фазу. Третий этап — реализующий (Зимняя, 1985).

Очень интересную и оригинальную концепцию «коммуникативной номинации» выдвинул в своей книге 1989 г. и других работах Л. В. Сахарный. С его точки зрения, «модель порождения высказывания А. А. Леонтьева и Т. В. Рябовой (Ахутиной), связанная с определенным типом структуры текста КН (в сущности, с предложением), есть лишь частный случай модели порождения текста в процессе оформления КН» (с.136).

Существуют и другие теории и модели речепорождения, например модель А. А.Залевской. Однако все эти (описанные и не описанные здесь) модели очень близки и в сущности больше дополняют и уточняют друг друга, чем противоречат друг другу. Поэтому можно считать, что все они отражают единое направление в трактовке процессов речепорождения.

Наконец, нельзя не упомянуть здесь двух авторов, крупных лингвистов, разработавших собственные модели порождения речи, очень близкие по духу теории Московской психолингвистической школы. Мы имеем в виду с. Д. Кацнельсона (1972) и В. Б. Косевича (1977; 1988).

Библиография

Ахутина Т. В.Нейролингвистический анализ динамической афазии. М., 1975.

Ахутина Т. В.Порождение речи. Нейролингвистический анализ синтаксиса. М., 1989.

Бондарко Л. В., Зиндер Л. Р.Исследование фонетики//Основы теории речевой деятельности. М., 1974.

Боскис Р. М., Морозова Н. Г.О развитии мимической речи у глухонемого ребенка и ее роли в процессе обучения и воспитания глухонемых//Вопросы учебно-воспитательной работы в школе для глухонемых. № 7 (10). М., 1939.

Величковский Б. М.Современная когнитивная психология. М., 1982.

Верещагин Е. М.Порождение речи: латентный процесс. М., 1968.

Виноградов В. В.Понятие синтагмы в синтаксисе русского языка//Вопросы синтаксиса современного русского языка. М., 1950.

Жинкин Н. И.Механизмы речи. М., 1958.

Жинкин Н. И.Психологические особенности спонтанной речи//Иностранные языки в школе. № 4. 1965.

Жинкин Н. И.Четыре коммуникативные системы и четыре языка//Теоретические проблемы прикладной лингвистики. М., 1965 а.

Жинкин Н. И.Внутренние коды языка и внешние коды речи//To Honor Roman Jakobson. The Hague — Paris, 1967.

Жинкин Н. И.Грамматика и смысл//Язык и человек. М., 1970.

Жинкин Н. И.Речь как проводник информации. М., 1982.

Зимняя И. А. Речевой механизм в схеме порождения речи//Психологические и психолингвистические проблемы владения и овладения языком. М., 1969.

Зимняя И. А.Функциональная психологическая схема формирования и формулирования мысли посредством языка//Исследование речевого мышления в психолингвистике. М., 1985.

Ингве В.Гипотеза глубины//Новое в лингвистике. Вып. IV. М., 1965.

Карри Г.Некоторые логические аспекты грамматической структуры//Новое в лингвистике. Вып. IV. М., 1965.

Косевич В. Б.Элементы общей лингвистики. М., 1977.

Косевич В. Б. Семантика. Синтаксис. Морфология. М., 1988.

Кацнельсон с. Д.Типология языка и речевое мышление. Л., 1972.

Леонтьев А. А.Внутренняя речь и процессы грамматического порождения высказывания//Вопросы порождения речи и обучения языку. М., 1967.

Леонтьев А. А.Психолингвистические единицы и порождение речевого высказывания. М., 1969.

Леонтьев А. А.Язык, речь, речевая деятельность. М., 1969 а.

Леонтьев А. А.Психофизиологические механизмы речи//Общее языкознание. М., 1970.

Леонтьев А. А.Психологическая структура значения//Семантическая структура слова: психолингвистические исследования. М., 1971.

Леонтьев А. А.Исследование грамматики//Основы теории речевой деятельности. М., 1974.

Леонтьев А. А.Об одной модели описания русского языка для целей обучения//Содержание и структура учебника русского языка как иностранного. М., 1981.

Лесерф И.Применение программы и модели конкретной ситуации к автоматическому синтаксическому анализу//НТИ. № 11. 1963.

Лурия А.Р.Речь и мышление. М., 1975.

Лурия А.Р.Основные проблемы нейролингвистики. М., 1975 а.

Лущихина И.М.О роли некоторых грамматических трансформаций при различных условиях речевого общения//Материалы второго симпозиума по психолингвистике. М., 1968.

Маркосян А.С.Психолингвистические особенности синтаксиса разговорной речи. Дисс. канд. психол. наук. М., 1983.

Миллер Дж. Магическое число семь плюс или минус два//Инженерная психология. М., 1964.

Миллер Д., Галантер Е., Прибрам К.Планы и структура поведения. М., 1965.

Основы теории речевой деятельности. М., 1974.

Пала К.О некоторых проблемах актуального членения//Prague Studies in Mathematical Linguistics, I. Praha, 1966.

Речь: артикуляция и восприятие/Под ред. В.А.Кожевникова, Л. А. Чистович. М.; Л., 1965.

Рябова Т. В.Механизм порождения речи по данным афазиологии//Вопросы порождения речи и обучения языку. М., 1967.

Введение в психолингвистику. Л., 1989.

Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика. М., 1976.

Словарь ассоциативных норм русского языка. М., 1977.

Солсо Р.Л.Когнитивная психология. М., 1996.

Степанов Ю.С.Имена. Предикаты. Предложения. Семиотическая грамматика. М., 1981.

Тарасов Е.Ф.Тенденции развития психолингвистики. М., 1987.

Уорт Д.С.Об отображении линейных отношений в порождающих моделях языка//Вопросы языкознания, № 5. 1964.

Филлмор Ч.Дело о падеже//Новое в лингвистике. Вып. 10. М., 1981.

Фрумкина Р. М.Объективные и субъективные оценки вероятностей слов//Вопросы языкознания, № 2. 1966.

Фрумкина Р. М.Вероятность элементов текста и речевое поведение. М., 1971.

Хомский Н., Миллер Дж. Введение в формальный анализ естественных языков//Кибернетический сборник. Новая серия. Вып. 1. М., 1965.

Черниговская Т. В., Деглин В. Л.Проблема внутреннего диалогизма (Нейрофизиологические исследования языковой компетенции)//Труды по знаковым системам. Вып. 7. Тарту, 1984.

Шаумян с. К. и Соболева П.А.Основания порождающей грамматики русского языка. М., 1968.

Щерба Л. В.Опыт лингвистического толкования стихотворений//Русская речь. Вып. 1. Л., 1923.

Bever T.G.Associations to stimulus-response theories of language//Verbal Behavior and General Behavior Theory. Englewood Cliffs, 1968.

Blumenthal A.L.Prompted recall of sentences//JVLVB.V. 6. № 2. 1967.

Blumenthal A.L. & Boakes R. Prompted recall of sentences// Supplementary report. JVLVB. V. 6. № 4. 1967.

Braine M.D.S.The insufficiency of a finite state model for verbal reconstructive memory//Psychonomic Science. V. 2. 1965.

Campbell R., Wales R.The study of language acquisition//New Horizons in Linguistics. Harmondsworth, 1970.

Carroll J.B.Language and thought. Englewood Cliffs, 1964.

Chomsky N., Halle M.The Sound Pattern of English. New York, 1968.

Clifton Ch.The implications of grammar for word associations/Paper prepared for the Verbal Behavior Conference. New York, 1965.

Engelkamp J.Satz und Bedeutung. Stuttgart, 1976.

Ervin-Tripp S. & Slobin D.J.Psycholinguistics//Annual Review of Psychology. V. 17. 1966.

Fodor J.A. & Garrett M.Some syntactic determinants of sentential complexity//Рercertion and Psychophysics. V. 2. № 7.

Goldman-Eisler F.Psycholinguistics. London, 1968.

Gumenik W.A., Dolinsky K.Connotative meaning of sentence subjects as a function of verb and object meaning under different grammatical transformations. JVLVB. V.8. № 5. 1969.

Hoermann H. Einfuehrung in die Psycholinguistik. Darmstadt, 1981.

Johnson N.F.Linguistic models and functional units of language behavior//Directions in Psycholinguistics. New York, 1965.

Katz J. & Fodor J.A.The structure of semantic theory//Language. V. 39. № 2. 1963. p.1.

Kintsch W.The Representation of Meaning in Memory. Hillsdale (NJ), 1974.

Kintsch W.On modeling comprehension//Educational Psychologist. V. 14. 1979.

Kintsch W.Approaches to the study of the psychology of language//Talking Minds. Cambridge — London, 1984.

Kihtsch W., van Dijk T.A.Towards a model of text comprehension and production//Psychological Review. V. 85. 1978.

Lees R.B.Models for a language user‘s knowledge of grammatical form//Journal of Communication. V. XIV. № 2. 1964.

Levelt W.J.M.Generatieve grammatica in psycholinguistiec//Nedelands Tijdschrift for de Psychologie. V. 21. 1966.

Levelt W.The perception of syntactic structure. (mimeo). Groningen, 1969.

Lounsbury F.Transitional probability, linguistic structure and systems of habit-family hierarchies//Psycholinguistics. Bloomington, 1954.

Marshall J.C.Syntactic analyse as part of understanding//Bulletin of the British Psychological Society, 18, 2A. 1965.

Miller G.A.Some psychological studies of grammar//American Psychologist. V. 20. 1962.

Miller G.A.The place of language in a scientific psychology//Psychological Science. V. 1. № 1. 1990.

Miller G.A., Chomsky N.Finitary models of language user//Handbook of Mathematical Psychology. V. 2. New York, 1963.

Miller G.F., Isard S.Free recall of self-embedded English sentences//Information and Control. V. 7. 1964.

Miller G.A., Selfridge J.A.Verbal context and the recall of meaningful material//American Journal of Psychology. V. 63. 1951.

Morton J.Consideration of grammar and computation in language behavior. (Mimeo). Cambridge, 1968.

Osgood Ch.E.On understanding and creating sentences//American Psychologist. V. 18. № 12. 1963.

Osgood Ch.E.Lectures on Language Performance. New York, 1980.

Osgood Ch.E.Toward an abstract performance grammar//Talking Minds. Cambridge;London, 1984.

Schlesinger I.M.Production of utterance and language acquisition//The Ontogenesis of Grammar. New York, 1971.

Slobin D.Grammatical transformation and sentence comprehension in childhood and adulthood. JVLVB. V. 5. № 3. 1966.

Suci G.J.Relations between semantic and syntactic factors in the structuring of language//Language and Speech. V. 12. 1969.

Talking Minds. The Study of Language in the Cognitive Process. Cambridge (Mass.); London, 1984.

Thorndike P.W.Cognitive structures in comprehension and memory of narrative discourse//Cognitive Psychology. V. 9. 1977.

Yngve V.A model and hypothesis for language structure//Proceedings of the American Philological Society. V. 104. № 5. 1960.