Глава девятая Обретение зрелой духовности в материальном веке

Глава девятая

Обретение зрелой духовности в материальном веке

Но какое мне дело до ваших «добрых»! Многое в них вызывает во мне отвращение, и поистине, не зло их. Но хотелось бы мне, чтобы безумие охватило их и погибли они, как этот бледный преступник! Поистине, хотел бы я, чтобы безумие их называлось истиной, или верностью, или справедливостью: но у них есть «добродетель», чтобы жить долго, пребывая в жалком самодовольстве.

Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра

Фантастические морские боги плещутся на краю света, Покрытые соленой коркой, блестящие, как рыбы.

София де Мелло Брейнер. Пляж

Недавно меня пригласили выступить перед группой больных с диагностированной опухолью головного мозга, а также социальными работниками, которые ухаживали за ними. Перед лицом такого ужасного диагноза поневоле начинаешь чувствовать себя жертвой, ощущаешь потерю самостоятельности, став песчинкой в огромной и сложной медицинской и больничной системе. И дело не только в том, что благополучие и жизнь оказываются под большим знаком вопроса – теперь под ударом само чувство Я, как правило, значительно ослабленное. Обращаясь к собравшимся, я первым делом сказал им, что понимаю, насколько неизбежно они должны испытывать подобные чувства, а также вполне объяснимые в такой ситуации приступы гнева, скорби, страха и депрессии. По ходу беседы многие кивали головами, может быть, потому, что нашелся кто-то, с пониманием отнесшийся к их переживаниям, вместо того чтобы ограничиться общими фразами. Мы также коснулись тех способов, которыми они могли бы начать работу по восстановлению чувства личной автономии и воссоединиться с глубинным смыслом своего путешествия. Я познакомил их с тем, как нужно работать со снами, коснулся использования изобразительных искусств и медитации как способов воссоединения с внутренним голосом, так много значащим для каждого из нас. В глазах у них светилась благодарность за внимание к их беде, и предложенные способы облегчить обстоятельства, в которых они оказались. Тем не менее первое замечание к сказанному мной относилось к тому, стоит ли молиться о чудесном исцелении. Мысль эта вполне естественна, но мне показалось, что в голосе женщины, заговорившей об этом, звучало сопротивление самой мысли о внутренней жизни и личностном авторитете. Она была всецело ориентирована на спасение извне. Конечно, медицина знает случаи чудесного исцеления, которые случаются каждый день, но ведь и смерть тоже приходит каждый день.

По дороге домой я размышлял не только об этих сильных духом людях и непростой борьбе, что ждет их впереди, но еще и о той женщине, как ей хотелось максимально отстраниться от возможности взять большую степень ответственности за свою жизнь. Обретение зрелой духовности – одна из сложнейших задач нашего времени. И не только потому, что вокруг столько всего банального и столько пустых развлечений, но и по той причине тоже, что мы сами избегаем взросления и всей полноты ответственности за свой жизненный опыт. Печальное наследие того времени, когда мы были маленькими и всего боялись, продолжает и дальше ослаблять и инфантилизировать нас.

И как здесь не вспомнить известное высказывание Юнга, что работа богов в особенности бывает заметна в трудные, даже трагические минуты. Эта мысль озадачивает, но в то же время бросает нам вызов. Юнг писал: «(Бог) – это имя, которым я обозначаю все, что грубо и без особых церемоний пересекает мой намеренный путь, все, что опрокидывает мои субъективные взгляды, планы и намерения и меняет направление моей жизни к лучшему или худшему»[43]. Такая перспектива просит от нас куда большего, а именно: перестать ощущать себя жертвой своего странствия и стать участником его смысла, признать, что во всех событиях, даже травмирующих, заключено приглашение к большему соприкосновению с глубиной, с загадкой.

Во второй половине жизни есть две основные задачи. Первая из них – обретение личного авторитета. Что это означает? Мы прекрасно помним, с чего начинался наш путь: всем нам, наивным и зависимым, приходилось обеспечивать свои потребности, порой даже выживать, приспосабливаясь к условиям, которые налагало на нас окружение: семья происхождения, социально-экономические условия, культурные императивы и тому подобное. Каждая адаптация требовала жертвовать инстинктивными истинами, личными нуждами, предпочтениями и желаниями души. Ежедневное повторение необходимых адаптаций ведет к тому, что мы все чаще ссылаемся на внешний авторитет. Однако с течением времени внешние источники авторитета смещаются, интернализируются в виде комплексов и начинают править уже изнутри. Даже те из нас, кого фортуна вознесла на самые вершины, подвластны этим внутренним тиранам. В своих глаза мы остаемся творцами своей судьбы, тогда как в действительности большую часть времени, если не постоянно, остаемся в подчинении у этих кластеров авторитета, происходящих от переплетений личной истории и разнообразных ценностей нашего времени.

Возвращение личности ее авторитета – вот та ежедневная задача, которую возлагает на нас всех душа. Как правило, мы стараемся уклоняться от подобных требований души, откладывая ее задачу на максимально возможное время. Лишь тогда, когда страдание становится нестерпимым для нас или для тех, кто нас окружает, мы вынуждены обращать внимание на подобные задачи. Нет ничего удивительного в том, что задача возвращения личностного авторитета кажется столь затруднительной, даже пугающей. Ведь нас с детства приучили к тому, чтобы воспринимать авторитет как нечто внешнее по отношению к нам. Став взрослыми, мы успешно усвоили эти назидания, программы и рефлективные реакции как свои комплексы. Знает ли рыба, как ей удается плавать в воде? Отдаем ли мы себе отчет в том, что плаваем в среде рефлективных перцепций и реакций, оставаясь привязанными к истории, а не к внешнему авторитету? Маловероятно, что мы по доброй воле захотим подвергнуть сомнению то поле, которое продолжает оказывать на нас влияние, и его предполагаемые авторитеты, пока расхождение между ожиданиями и результатами невозможно будет дольше отрицать.

Что же составляет этот «личный авторитет»? Если совсем просто, это означает найти то, что будет правильно для себя, и жить согласно этому в мире.

Если же не жить в согласии с этой правдой, тогда она не станет нашей реальностью, нашей средой обитания и так и будет оставаться тем, что Сартр называл «дурной верой», а богословы «грехом», психотерапевты – «неврозом», а философы-экзистенциалисты – «неаутентичным существом». Личный авторитет, уважающий права и возможности других людей, предельно далек от нарциссизма и от империализма. Это трезвое признание того, что желает проявить себя посредством нашей жизни. Если Эго не уступит дорогу энергии, которая хочет выразить себя через нас, тогда эта энергия раздавит нас своими патологическими вспышками или же что-то, какое-то жизненное начало увянет в нас, пусть даже тело будет влачить существование еще не одно десятилетие. Безотлагательность призывов, звучащих каждый день где-то глубоко внутри, осознаем все мы, даже тогда, когда уклоняемся от них: найди то, что правильно для тебя, найди в себе смелость жить согласно этому в мире, и мир в свое время признает твою правоту. (Пусть поначалу кого-то это может удивить и даже напугать.)

В самой тесной связи с обретением, вернее даже сказать с восстановлением личного авторитета, находится задача открытия личной духовности. Слишком часто бывало так, что люди получали такое приглашение, но оно оказалось уже отравленным культурной средой или опытом детских лет. Они путали высокие устремления духа с привычными институциями, уставами, учениями и ритуалами. И, чтобы снова не увязнуть в прошлом опыте, задача сосредоточенного размышления о жизни духа отвергается ими напрочь. Вдобавок современные поставщики духовного добра – народ скользкий: все в них, от прилизанных волос до елейных речей, работает на то, чтобы как можно дольше задержать своих прихожан в незрелом состоянии, а не побуждать становиться теми, кем они призваны стать. Послания, звучащие в устах наших телепроповедников, сулят избавление от борьбы простейшими из способов и соблазняют негласным обещанием избежать призыва прикоснуться к глубине жизни. Наша культура ломится от этих подделок под духовность. На это еще более полувека назад обращал внимание Юнг:

Только лишь метафизические идеи утратят свою способность пробуждать в памяти первоначальное переживание, они не только становятся бесполезными, но на деле оказываются существенными препятствиями на пути к более широкому развитию. Цепляясь за собственность, некогда означавшую богатство, перестаешь замечать, какой недееспособной, несуразной и безжизненной она становится, и тем упрямее держишься за нее… В результате мы видим <…> ложный дух самомнения, истерии, ограниченности, преступной безнравственности и схоластичного фанатизма, поставщика мишурных духовных товаров, псевдоискусства, философской невнятицы и утопического надувательства, пригодных разве что на то, чтобы разом быть отданными на корм современному человеку толпы[44].

Исключительно важно, чтобы духовность обязательно проходила проверку на соответствие личному опыту. Духовная традиция, получаемая только лишь из истории или семьи, по сути, мало на что может сгодиться в жизни человека, поскольку он живет обусловленными рефлективными реакциями. Только то, что опытным путем доказало свою правоту, достойно называться зрелой духовностью. Духовный опыт будет открывать перед нами новые перспективы, порой испытывать нас, но неизменно будет требовать превзойти самих себя, быть больше, чем нам бы того хотелось. Что имел в виду Иисус, когда приглашал людей, обступивших его со всех сторон: каждому взять свой крест и следовать за ним? Уж точно, это было не приглашением жить в свое удовольствие или же во всем искать одобрения коллектива. О том же говорят и его слова: если кто не оставит отца своего и матерь свою, тот недостоин Меня. Этот вызов, брошенный людям той эпохи, вполне можно перефразировать на современный лад: тот, кто продолжает жить по указке родительских комплексов, недостоин задачи индивидуации.

Вполне закономерно, что зрелая духовность едва ли предложит готовые ответы, вместо этого с каждым разом задавая все более сложные вопросы. Они приведут нас к большей жизни. Зрелая духовность критически важна для второй половины жизни: без прямых ответов на эти вопросы мы, скорее всего, и дальше будем жить, подчинив себя приобретенным ценностям, которые обманывают, запутывают или ограничивают нас.

Духовность, как и «ложное я», так часто оказывается мотивирована страхом – и это вполне объяснимо. Однако духовность, базирующаяся на страхе, всегда будет ограничивать, а не увеличивать. Как говорится, религия – для тех, кто боится оказаться в аду, а духовность – для тех, кто там уже побывал. Любая духовная перспектива, стремящаяся обойти сложные вопросы добра и зла, занятая поисками козла отпущения или адресующая авторитетность внешним источникам, – это духовность, отбрасывающая в инфантильное состояние. Та духовность, которая заставляет людей чувствовать себя виноватыми, осуждаемыми, лишь добавляет к тем комплексам, которые у них уже есть. Та духовность, что держит людей в оковах страха, традиции, чего угодно, что не подтверждено личным опытом, совершает насилие над душой.

Что ж, если придерживаться этих критериев, тогда большинство духовных практик, если не все, открыто противостоит той просторной жизни, к которой мы призваны. Подобно тому как слишком узко наше определение себя, малы и наши дефиниции Бога. Нет ли взаимной связи между этими двумя ограничениями, которые кажутся столь желанными? Ведь тогда можно дольше задержаться в детском состоянии и ни за что не отвечать. Повзрослеть в духовном плане – значит самому выбирать из спектра возможностей, найти то, что имеет отклик, что подтверждается личным опытом, а не внешним консенсусом, встать на защиту того, что доказало свою правоту. Именно по этой причине двойная задача – обретение личного авторитета и зрелой духовности – со всей неизбежностью оказываются взаимосвязанными.

Насколько можно судить, самое главное качественное отличие между тем биологическим видом, к которому мы принадлежим, и другими видами, лежит в том, что мы одни со всей остротой ощущаем потребность в смысле. В отличие от наших соседей по планете, которые щиплют травку на пастбищах, мигрируют в теплые края по осеннему небу, рассекают водную гладь лишь благодаря инстинкту, мы – животные, создающие символы, испытываем потребность в символах и активно пользуемся ими в своей жизни. Способность символически интерпретировать жизнь – вот что делает культуру возможной, а духовную жизнь – необходимой. Символы помогают перекинуть мостик к загадкам космоса, к событиям природы, найти общий язык с ближним и с нашим собственным таинственным Я. Тайна – все то, что не поддается прямому познанию. Будь оно познаваемо – тогда это была бы не тайна, а всего лишь продукт нашего сознания.

Образ вырастает из события – образ любимого человека, образ природы, образ Божий. Как таковой образ помогает нам выразить непосредственное переживание тайны в таком виде, в каком ее может охватить сознание. Примером этого феноменологического порождения символов может служить история, которая объединяет трех выдающихся ученых и мыслителей – Чарльза Дарвина, Уильяма Джеймса и Карла Юнга. Каждому довелось пережить землетрясение в разных странах и в разное время. По их словам, это ошеломляющее переживание привело к спонтанной формации одного и того же символа, а именно каждый из них троих внезапно почувствовал себя так, словно бы оказался на спине огромного животного, желанием которого было сбросить непрошеного седока. Чуть позже им стало понятно, что это землетрясение, что земля в буквальном смысле ушла из-под ног, но в самое первое мгновение каждый из них ощутил, что это происшествие имеет такой первобытный, архаический характер, который может быть постижим сознанием лишь в символическом образе животного.

Архетипическая мощь природы оказалась поистине глубинной, превосходящей все референтные категории сознания, поставив всех троих перед непостижимым и всецело Другим – перед тайной. Образ животного не был ни внутренним переживанием, ни внешним феноменом, однако стал связующим звеном от одного к другому, на что и указывает этимология этих двух слов: символ и метафора. Символ и метафора – величайшие дары, поскольку открывают огромные возможности для культуры и духовности. Животное живет загадкой; человек переживает жизнь как загадку. При всей своей ограниченности мы, тем не менее, способны подступиться к необъятности тайны, имея такие инструменты, как метафора и символ. Образы сновидческой жизни – показательные примеры таких спонтанно создаваемых символов, которые перекидывают мост между нашим конечным сознанием и трансцендентным.

Наиболее характерная черта современной эпохи, начало которой отстоит от нас на четыре столетия, заключается в том, что право определять смысл и направление человеческой жизни все более и более смещается от племенной мифологии и священных институтов в сферу ответственности непосредственно самого индивидуума. Никто, будь то монарх или патриарх, со скипетром или кадилом в руках, в настоящее время не обладает таким авторитетом, чтобы определять, что вы должны воспринимать как реальность. Последние несколько столетий вообще оказались не слишком почтительны ко всяким внешним авторитетам. И хотя немало религиозных и политических лидеров все еще притязает на божественную санкцию, мы отдаем себе отчет в том, что лидеры эти – такие же существа из плоти и крови, как и остальные люди, столь же склонные заблуждаться и истолковывать все в свою пользу. (Девизом английского правящего дома Виндзор, к примеру, по-прежнему остается Dieu et Mon Droit, «Бог и мое право», но, как нам всем известно, Британия – конституционная монархия, которая исполняет волю всего народа.)

К началу XIX века Иммануил Кант, «мудрец из Кенигсберга», положил конец традиционной метафизике, заодно создав и потребность в современной психологии своим ставшим классическим определением: реальность не познается нами напрямую, мы лишь познаём свое внутреннее ее восприятие. Он не говорил, что внешней реальности не существует, просто мы можем познавать ее исключительно субъективно. Наша психе берет сырой хаос стимулов и выстраивает его в когерентный порядок, согласно категориям времени, числа, пространства и другим, известным нам категориям. Стул, на котором вы сейчас сидите, – это клубок энергий, открытого пространства и представляет собой состояние, которое мы зовем материей, притом что она постоянно остается в движении и трансформации. Для Эго оказывается весьма непросто представить, что оно восседает не на чем-то неизменном и устойчивом, но на некоей преходящей конгруэнтности энергий – факт, уже целое столетие известный квантовой физике. (Возможно, палеонтолог Тейяр де Шарден ближе всех подошел к объединению этих двух миров, сказав, что материя – это дух, движущийся достаточно медленно, чтобы быть видимым.) Наше Эго от природы склонно принимать свое субъективное состояние за объективную реальность. И эта путаница вечно оказывается для нас камнем преткновения. Та же самая истории получилась и с нашими религиями.

Каждая религия берет свое начало в некоем первичном контакте с запредельным, в том виде, каким оно предстает перед индивидуумом или племенем. Из этого контакта появляется образ, подобно тому, как брыкающийся зверь возник из землетрясения, и образ этот становится мостом между тайной и постигающим сознанием. С течением времени Эго все больше склоняется к тому, чтобы выпячивать собственные построения, принимать их за внешнюю реальность или путать с тайной. Наша конечная сенсибильность не может до конца постичь ту бесконечную загадку, которая зовется Бог. Мы, тем не менее, переживаем запредельность и зовем ее именем Бог. Но то, что мы зовем Бог, – не имя, не образ, но глубокая энергия за образом, дающая начало своему непостижимому, сверхчувственному заряду. Юнг поясняет это следующим образом:

Невозможно на самом деле реальность Бога продемонстрировать для себя иначе, как прибегая к использованию образов, возникших спонтанно или санкционированных традицией, чья психическая природа и воздействие на наивного человека никогда не отделялась от их непознаваемой метафизической основы. Человек немедленно приравнивает действенный образ с трансцендентным Х, на который тот указывает <…> в данном случае не следует забывать, что образ и утверждение – это психические процессы, которые отличаются от своего трансцендентного объекта; они не постулируют его, они просто показывают на него[45].

Наши образы Бога, или непостижимые глубины природы, или состояние психического переноса, – вот то, что ощущается, а не энергетический источник, из которого они возникают. Этот источник остается, по словам теолога Карла Барта, «Всецело Иным». (Именно это и делает его загадкой!) Но разве редко межплеменная рознь вспыхивала из-за того, что тревожное коллективное Эго стремилось обеспечить свою безопасность, добившись единогласия, одинаковости и покорности? Незрелая личность или культура совсем по-детски провозглашает: «Наш Бог сильнее вашего Бога». Как это ни печально, но за всю нашу дикарскую историю больше людей было убито из-за понятых буквально религиозных метафор, чем по любому другому поводу. Можно ли представить, что кто-то собирается в поход покорять неверных с такой песней на устах: «Моя метафора, мой символический конструкт сильней и круче, чем твоя метафора или символический конструкт»? Когда человек понимает, что ему доводится оперировать не более чем символом или метафорой, – это уже свидетельство более зрелого психологического сознания, которое уж тем более способно признать субъективный, а не объективный характер подобных религиозных манифестов. Как следствие, такой человек может считать себя свободным от иллюзии буквализма. Если я скажу, что мне нравится мороженое именно с таким вкусом и что тебе оно тоже обязательно понравится, ты волен согласиться или не согласиться с моими вкусами. Но, начни я настаивать, что мои вкусы правильные, а твои неправильные, я тем самым оскорбляю саму твою человеческую природу, отрицая реальность твоего опыта. Однако мы постоянно прибегаем к такого рода насилию по отношению друг к другу, как отдельные личности, как культуры, как супруги, родители и так далее.

Раскол, разделяющий фундаментализм и атеизм, порожден отчасти человеческой глупостью, отчасти недоразумением, а чаще всего – психопатологией. С позиции первого из них, фундаментализма, религиозные ценности следует отстаивать как непреложные факты. Но это оскорбляет здравый смысл и нередко запирает защитника в тесном ущелье, в котором ему приходится держать бой с мнимыми врагами. Второй же, понимая неправомерность объявления подобных вещей «фактами», огульно отрицает всякое интуитивное познание, на которое могут указывать религиозные символы. Отсюда вывод: раз вера не может опираться на основательную фактическую базу, тогда и весь ее лейтмотив не стоит ломаного гроша. Подобные позиции с акцентом на «или – или» упускают из виду то, что действительно может считаться достоверным, – глубокую психомифологическую правду, которую воплощают эти образы. Больше того, утверждения, что подобные моменты смысла – это всего лишь психология, игнорируют тот факт, что душа существует как переживание автономной энергии, полностью трансцендентной по отношению к сознанию, при всем том, что нам доводится переживать ее присутствие в пределах субъективного поля психологического понимания.

Будем помнить, что словом «душа» мы обозначаем ту автономную энергию, что пульсирует под материальными формами мира: во мне, в вас, в природе, в образах из сновидений и так далее. Насколько мы можем судить, она проявляется через нас, через наше переживание. Таким вот образом, к примеру, другой человек может пробудить в вас чувство любви, стать воплощением вашей любви, притом что все это будет восприниматься как субъективное состояние. Истина религиозного переживания берет свое начало вне нас, однако вступает в контакт с чем-то таким внутри нашего естества, что искало и продолжает искать этого другого. Когда внутреннее и внешнее соприкасаются, объединяются, это откладывается в нашем опыте как смысл. Итак, душа существует вне нас, но едина по природе с чем-то стержневым в нас и желает воссоединения. Это внешнее движение души – то, что подразумевается под словом «ноуменальный», этимология которого дословно означает «кивать в нашу сторону, подзывать нас». Получается так, что душа привлекает наше внимание, хотя и мы сами стремимся найти ее. Парадокс этот немецкий поэт Фридрих Гёльдерлин описал следующими словами: «То, что ты ищешь, было и есть подле тебя и уже идет тебе навстречу».

Как ни печально, но общественная дискуссия по этому вопросу никогда не отличалась разнообразием, и, как следствие, современное человечество в подавляющем своем большинстве попросту отвернулось от всего того, что незримо продолжает жить внутри, – от своего собственного, в полном смысле слова, религиозного устремления. Это трагическое обесценивание духа многих побудило отрицать саму возможности трансценденции, заставив броситься в объятия аддиктивных привычек и развлечений массовой культуры как к средству приглушить боль этой великой потери. Других это привело к цинизму или же к депрессии. Лишь в последние годы наша августейшая Американская психиатрическая ассоциация снизошла до признания возможности «религиозных затруднений», да и то увидев в них диагностическую категорию, малозначимую и едва ли представляющую интерес для психотерапии. Но, хорошенько поразмыслив над нашей культурой и общим нашим состоянием, невозможно не заметить, что утрата духовной жизни лежит в основе буквально всех недугов как культуры в целом, так и индивидуальной психопатологии. Тот, кто не ощущает сопричастности к глубинной символической драме, рано или поздно превратится в ходячий букет симптомов. Духовность, и на это также обращает внимание и Юнг, – вот то, чем всецело должен руководствоваться человек на протяжении всей второй половины жизни:

Связан ли он с чем-то бесконечным или нет? Таков вопрос вопросов его жизни… Если мы понимаем и чувствуем, что здесь, в этой жизни, мы уже связаны с бесконечным, тогда желания и отношения радикально преобразуются. В конечном итоге мы годимся на что-то лишь потому, что воплощаем собой некую сущность, в противном случае, если нет такого воплощения, тогда жизнь все равно что прошла зря[46].

Для того чтобы обрести, точнее даже сказать воссоздать зрелую духовность посреди эпохи дешевых подделок под духовность, нам прежде всего необходимо поразмыслить не только над тем, что такое духовное начало, но и над тем также, как оно формируется, какую службу может сослужить и что мы можем узнать из его прошлого.

Как отмечал в XIX веке французский мыслитель Огюст Конт, сложная мистерия мира изначально воспринималась в психологически-религиозном ощущении, получившем название анимизм. Происходящий от латинского слова анима, то есть «душа», анимизм становится следствием наивного смешения внешней и внутренней, объективной и субъективной реальностей. Ранние культуры ощущали мир как «одушевленный», иначе говоря, все в нем казалось вместилищем или носителем энергии души. Душа была у дерева (вот откуда взялось выражение «постучать по дереву», словно призыв к «аниме», находящейся в дереве, подстраховать и принести успех и везение). Своя душа была и у земли – ее расположения и изобилия плодов людям нужно было добиваться с помощью ритуалов симпатической магии, вроде принесения в жертву животного или человека, ритуального полового акта на поле или в храме и т. д. Каждый человек – носитель и воплощение души, и люди часто приветствовали ее друг в друге, как в индийском приветствии сложенными вместе ладонями, признавая душу в другом человеке и даже ее переселение из одного тела в другое, как в случае одержимости.

Как мы знаем, начиная с той отдаленной эпохи история человечества развивалась в сторону более четкой дифференциации объективного и субъективного, чтобы не поддаваться чарам проекций или даже галлюцинаций. Как результат, присутствие души переживается все реже и реже, а мир все более и более мельчает, утрачивает свои духовные глубины. Сегодня мы привычно считаем анимистов наивными, возможно даже завидуя одухотворенности, бьющей через край жизненной силе их мира как в его ужасающих проявлениях, так и в благих. Мы считаем себя выше их, хотя по-прежнему держимся суеверий, как их теперь называют, ритуалов отваживания зла, и в свои самые сокровенные мгновения прибегаем к магическому мышлению, выдающему смешение субъективного с объективным, свойственное людям древности. (Достаточно взглянуть, как игроки в боулинг раскачиваются взад-вперед, уже бросив шар.)

Конт также отмечал, что с ростом самосознания Эго на смену стадии анимизма пришла религиозная стадия, будь то боги античного мира или формальные религиозные организации, зародившиеся в Средиземноморье и на Дальнем Востоке. Мы видим, как происходит этот переход от анимистического к религиозному, скажем, на таком примере, когда неукротимая мощь моря олицетворяется в конкретном божестве, Посейдоне, чье имя, кстати, и означает «земли колебатель». Прежде чем отправиться в плавание по «винноцветному морю», мореплаватели гомеровского эпоса почтительно возносят мольбы к этому богу о благоволении, ведь ему не составляет особого труда погубить их на полном опасностей пути.

По мере того как великие религии становятся все менее и менее делом личного восприятия и все более вопросом подчинения индивидуального авторитета корпоративной безопасности, они начинают жить своей собственной жизнью в институционных и культурных формах. И хотя личность по-прежнему подвержена глубокому влиянию этих культурных форм, интернализированных как комплексы аффекта, ценности и реакции, в большинстве своем люди все дальше отходят от опоры на личное откровение, склоняясь к заимствованным постулатам веры, а не самоочевидности первоначального переживания. К середине XIX века многие выдающиеся мыслители – от Кьеркегора до Ницше и Достоевского – пришли к выводу, что «боги умерли». Их утверждение, однако, было, скорее, психологическим еще до появления психологии, какой мы ее знаем теперь, а не метафизическим. Иначе говоря, они были свидетелями психологической реальности того, что у большинства их современников культурные формы богов и связанные с ними системы ценностей уже более не пробуждали непосредственности личного опыта. Утрата связи с душой принесла с собой ощущение отчужденности, растерянности, пробуждала ностальгию, с одной стороны, и нервозную эскалацию светских суррогатов наподобие сциентизма и материализма – с другой.

Такие перемены были встречены Контом с воодушевлением. В его понимании, это был «прогресс» в направлении эпохи позитивизма. Ничто не может считаться заслуживающим доверия до тех пор, пока не получит объективного подтверждения – таким было его понимание позитивизма. Главным же критерием достоверности был разум, на который с такой готовностью полагалась современная ему наука. Бесспорно, наука наделила человека средствами комфорта и контроля, дав возможность управлять материальными условиями жизни. Однако взгляд XIX века на материальный и научный прогресс как на форму духовной эволюции оказался наивным и односторонним, особенно в свете недавней истории. Достижения науки не только внесли свой вклад в то, что минувшее столетие оказалось самым кровавым в нашей и без того удручающе-кровопролитной истории. Поверив несостоятельным богам модернизма, современное человечество оказалось без руля и ветрил среди моря материализма, заодно со своими корпоративными образованиями и сфабрикованными отчетами, правительствами, основанными на лжи, и интеллектуалами, у которых на уме лишь желание воздвигнуть памятник своим неврозам.

И пусть мы по-прежнему снисходительно взираем на древний анимизм – по крайней мере, тот мир, в отличие от нашего, обладал куда большим духовным зарядом. Человек древности понимал, что и его выживание, и самый смысл существования зависел от способности прочитывать знамения незримого, проявленные в мире зримом. Поэтому анимисту приходилось разгадывать знаки природы не только для того, чтобы выжить физически, но и для того, чтобы почтительно выверить свои действия и поступки с ощущаемыми духовными силами. Мы же, ограничив современное чувство истины тем, что может быть проверено физически, тем самым отгородили себя и от сокровенных глубин, сделали свой мир бездуховным во многих и многих сферах.

В особенности эта тенденция видна в том, как ограничивается современная психотерапия поведенческими модификациями, когнитивным репрограммированием и фармакологией. Это все продуктивные подходы, но сами по себе поверхностные и непреднамеренно обесценивающие глубину нашего существования. В теологии, обращенной к массовому сознанию, обнаруживается та же ересь, что и в психологии, а именно образ принимается за энергию, которая вдыхает в него жизнь. Так и получается, что люди прибегают к формам верований, не зная той духовной борьбы, которую эти формы призваны олицетворять, или подражают стереотипам поведения, не задаваясь вопросом, действительно ли те служат полноте жизни. Как следствие, образ божественного необходимо или защищать, а заодно и те исторические притязания, что ему приписываются, или же просто отвергнуть как не имеющий никакой ценности в современном мире. В любом случае мир соскальзывает к бездуховности, взывая к «реанимации», а человек оказывается жертвой мировоззренческих систем, застывших в узости своих взглядов, закрытых для широкого диалога. Тайна мироздания упраздняется и, следовательно, делается несущественной. Это все равно что ходить в школу, чтобы уклониться от подлинного образования[47], посещать в церковь, чтобы не знать религиозного переживания, посещать сеансы психотерапии, чтобы никогда не познать реальности психе. Все эти подходы на деле встречаются сплошь и рядом, хотя в основном на бессознательном уровне, и приводят ко все большему отчуждению от тайны, а также обедняют жизнь своим безразличием к непосредственному переживанию и личному авторитету.

Таково печальное состояние модернизма независимо от того, насколько религиозным считает себя каждый в нашем обществе. Как показывают соцопросы, американцы все чаще декларируют высокий процент веры в божественное, чаще посещают религиозные службы и при этом стремятся к материальному комфорту более, чем граждане любого другого развитого государства. Такая религиозность может оказаться не столь уж религиозной, если она поставлена на службу комплексам, групповому мышлению и настойчивому уклонению от личного духовного созревания и смиренного служения загадке.

Но, в самом деле, как тут не остерегаться подлинного религиозного переживания, если оно потребует от нас того, от чего бы мы предпочли уклониться? Люди в большинстве своем чувствуют, что это может грозить им призывом к росту, и вот почему многие проявления религиозности в культурных формах являют собой скрытую попытку избежать религиозного переживания. Неудивительно в таком случае, что мы со всех сторон встречаем столько агрессивности или безволия в поведении и в мыслях, столько податливости перед обманом поп-идеологий и модных веяний. И что удивляться, если культура, которая утратила свою душу, склоняется к бессознательным сделкам с кем угодно, кто вызовется в проводники, кто во всеуслышание заявит о простоте ценностей или куда чаще пообещает отвлечь людей от насущных проблем. Поистине угрожающие размеры принял ритуал ежедневного преклонения перед телевизором, угрожая превратиться в основной наркотик нашего времени. Подменяя собой религиозное исследование, интеллектуальный рост, мудрость, различение того, что важно и ценно, а что нет, дань телевизору все больше становится способом как можно реже встречаться с теми демонами, которые могут жить у нас внутри.

Эти способы забыться и бежать от самого себя вполне обоснованно можно назвать Seelekrankheit, иначе говоря немощью душевной. И все же есть и те, кто находит в себе силы жить стоически, не утратив цельности даже с отсутствующей духовной составляющей жизни. Словами поэта Стивена Дана об этом можно сказать так:

Передай им, что наконец-то я не нуждаюсь в Боге, который стал просто сказкой, некогда даже любимой, одной из многих прибежищ и полуночных избавлений, написанной словами напыщенными и высокопарными. Сказать по правде, я научился жить без надежды, насколько это возможно, и почти что счастлив в этом убогом и блистательном сейчас[48].

Да, убогое «сейчас» едва ли способно похвастаться такой одухотворенностью, какую знал в избытке мир наших предков-анимистов, однако блистательности у него не отнять.

Блистательное сияние настоящего момента по-прежнему увлекает все человечество, и это переживание приносит с собой иносказательные образы, которые соединяют его с тайной. Но после того как спонтанно возникающие образы утрачивают позолоту, мы стремимся воссоздать переживание посредством культурных форм догмы, ритуала и практик, культовых или близких к культу. Догма здесь исполняет роль страховочной программы, готового ответа на возникающие вопросы: чтобы пояснять, служить связующим звеном, а со временем и сберегать прошлое для человека, который не пережил его непосредственно. Догма сама по себе не содержит загадки, хотя вполне искренне может стремиться сберечь ее изначальный импульс. Цель ритуала – воссоздать соприкосновение с загадкой, мобилизовать весь имеющийся духовный потенциал и по возможности реанимировать оригинальное соприкосновение. Однако именно из-за своей повторяемости ритуалы склонны утрачивать связь с первичной энергией, и чем дальше, тем больше облекаются в пустые формы. Со временем они становятся все менее гибкими, превращаясь скорей в оковы души, чем в призыв к развитию. Подобным же образом такие культурные формы, как одежда, поведение, этические нормы, отличающие одну социальную группу от другой, могут становиться произвольными, оторванными от настоящего и все больше походить на культ, становясь причиной отчуждения от других групп, с другими формами того же переживания.

И наконец, эти культурные формы обрастают различными институциями, изначально хранилищами первичного событийного опыта, затем – хранителями его истории, а впоследствии инкапсулированными образованиями, больше всего заинтересованными в самосохранении, поскольку давно уже утратили саму искру первичного переживания. Главная задача такого проекта, как модернизм – направления в литературе, искусстве, музыке, психологии, философии, развивающегося на протяжении двух последних столетий, состояла в том, чтобы засвидетельствовать размывание авторитета подобных институтов и развенчать их притязания на право оставаться пастырями современной души. Фундаментализм из кожи вон лезет, стараясь защитить второстепенные детали исторических притязаний, то ли занимаясь поисками Ковчега, то ли защищая партеногенез как биологическое событие, а не как духовную метафору, постоянно прибегая к помощи плохой науки и плохого богословия, прикрывая ими тщетность своей аргументации. Институтам, провозглашающим власть над природой, однажды придется заплатить по счетам, и в итоге все кончится немалым вредом для тех, кому эти институты сулили благо. Некоторые люди вообще отворачиваются от всяких культурных религиозных форм с отвращением, разочарованием или внутренним опустошением, направив свой путь в бесплодные земли атеизма и материализма, в которых нечего и пытаться отыскать какое-либо трансцендентное проявление.

Но вопрос все же остается: как нам в таком случае воссоздать жизнеспособную духовность во времена стерильного материализма, несостоятельных традиционалистских институций и книжных лотков с псевдодуховной макулатурой и разных нью-эйджевых побрякушек, от которых ломятся прилавки магазинов, торгующих всякой «эзотерической» дребеденью. Любой проект воскрешения, обращенный назад в прошлое, обречен на провал. Новое вино не разливают из старых бутылок. Тем не менее все же существуют определенные путеводные вехи, оставшиеся от минувших эпох и вполне достойные того, чтобы держать по ним путь к будущему. Каждый из нас – обладатель исключительно богатого символического гобелена, доставшегося в наследство от прошлого. В любой из наших традиций, какую ни возьми, всегда можно отыскать образы, голос которых по-прежнему можно расслышать, если удастся разглядеть из перспективы другого времени и места ту всеобщность духа, которую каждый из них воплощает.

Приступая к изучению любого мифологического образа или культурной формы, способной привлечь к себе заинтересованный взгляд, не лишним будет поразмыслить над следующими четырьмя вопросами:

1. Каков тот всеобщий, непреходящий вопрос, к которому стремится обратиться эта форма, образ, повествование?

2. Какой ответ на этот вопрос предлагает данный человек или данная традиция?

3. Как современная культура, к которой я принадлежу, обращается к подобной тематике?

4. До какой степени она подтверждается моим личным опытом?

Под каждой незнакомой культурной формой, за каждым ее образом продолжают перекликаться знакомые, вечные голоса: «Как нам следует понимать смерть? На какие ценности следует опираться, что поможет выбрать правильный вариант, когда мы станем перед необходимостью трудного выбора? Как выбрать свой неповторимый путь в современном лабиринте дорог?» и т. д. У нашей культуры если и есть ответы на эти вопросы, то крайне неудовлетворительные. Но ведь и вопросы не исчезнут сами собой, поэтому они вытесняются и остаются под спудом, в бессознательном, или же проецируются под различными обличьями, как это видно, скажем, в наших фильмах или песнях. Ну, а если не дать на них вообще никакого ответа, тогда нам грозит полное одиночество перед лицом вселенной. Вместо того чтобы честно и открыто выстрадать ответы на эти вопросы, мы соглашаемся оставаться пленниками всего посредственного и заурядного.

Итак, перебирая черепки исторически заряженных образов, какой мы выберем критерий, чтобы сверять свои находки, насколько те окажутся созвучны нашему сердцу? Это не может быть одно лишь признание со стороны традиционных институций. Не стоит их принимать также потому только, что наша семья или этническая традиция признает и принимает их. Мы признаем эти образы своими лишь в том случае, если они обращаются к нам, если их голос находит ответный отзвук внутри нас. Если такой резонанс – некое созвучие подобного с подобным в скрытой гармонии – происходит, тогда мы знаем, что этот образ в чем-то значим для нас. Мы это просто чувствуем. Никакое усилие воли, никакое напряжение веры сами по себе не способны вызвать такой резонанс. Когда дух покинул свое прежнее обиталище, никаким усилием не заставить его вернуться обратно. Порой, даже сами не понимая почему, мы чувствуем некое душевное движение, подтверждение того, что дух – здесь и рядом.

Однако по здравому размышлению становятся очевидны три основных момента. Первое – то, что вечные вопросы предстают перед нами постоянно, хотя и в различных обличьях и упорно пытаются определять ценность нашей жизни независимо от того, осознаем мы их или нет. Второе – те, кто прошли этим путем до нас, ощущали глубины жизни в формах, которые способны или не способны найти ответный отклик в нас. И мы просто обязаны перед ними, да и перед собой тоже провести свое исследование серьезно. И третье – наша культура позорно не справляется с тем, чтобы поставить эти вопросы, углубив тем нашу человечность и придав вес и значимость нашему путешествию. И этот последний факт нельзя расценивать иначе, как измену величию души и, следовательно, как обман индивидуального со стороны коллективного.

Эта проба на отзвук исключительно важна для обретения зрелой духовности, которая несет в нашу жизнь глубинную связь и смысл. Как мы уже видели, большинство, если не все из наших ценностей, навязывается духом времени, гендерными ролями, экономическими моделями, психодинамикой семьи происхождения. Порой эти ценности могут действительно находиться в полном согласии с замыслами нашей души, но чаще всего о них нельзя этого сказать. Да, как мы все помним, ребенок не имеет права голоса, он несамостоятелен и зависим и, следовательно, вынужденно подчиняет истину своей внутренней жизни требованиям и моделям жизни внешней. Любой внутренний протест, каким бы он ни был, в этом возрасте зачастую не удостаивается внимания, пока со временем не получается так, что мы забываем о том, что некогда знали или чувствовали. Только когда боль становится нестерпимой или же нам посчастливится в этой жизни настолько, что мы сможем найти другие примеры, другие разрешения (да и то лишь тогда, когда обретем способность самим позаботиться о себе), можно начинать работу по возвращению права на собственную жизнь и собственную историю. Как мы помним, основная характеристика современной эпохи – то, что ответственность за выбор ценностей сместилась от племени и институций непосредственно к личности. Это привилегия, но одновременно и ответственность.

Когда принцип резонанса, иначе говоря внутреннего подтверждения, в противоположность внешнему авторитету принимается как надежнейший из проводников к жизни, отвечающей требованиям души, тогда нам ничего не остается, как стать психологами по жизни. Мы переживаем метанойю, трансформацию сознания, признавая тем самым, что в действительности представляем собой существа духовные, которые волею судьбы облечены в материальную форму в век материального. Мы, живущие в современную эпоху, привычно считаем, что избавились от древних энергий или научились управлять ими, однако те трансформировались в бессознательном и стали виртуальными божествами. Юнг поясняет: «Все века перед нами верили в богов в той или иной форме. И только беспрецедентное оскудение символизма дало нам возможность заново открыть богов уже как психические факторы, другими словами, архетипы бессознательного… Все это было бы совершенно излишне для эпохи или культуры, наделенной символами»[49].

И что бы там ни показывали социологические опросы, утверждающие, что религиозность в Америке переживает небывалый подъем, тем, что действительно способно максимально мобилизовать и направить энергию, остается не традиционная религия, а ее обесцененные суррогаты: экономика, власть, материальный достаток, гедонизм и массовые развлечения. Мы все, сознаем это или нет, остаемся Homo religiosus. Как метко заметил теолог Пауль Тиллих, нашу религию стоит искать в том, о чем мы проявляем наибольшую заботу. Из этого, добавим мы, со всей неизбежность вытекает, что наша религия де-факто открывается в том, во что мы вкладываем свои глубочайшие энергии. Для многих она откроется в экономической одержимости, полностью овладевшей их душами. Для других она даст о себе знать неврозами, возможно, попытками любой ценой снискать одобрение других. Снова же Юнг указывает на самую суть проблемы, говоря:

И вопрос даже не стоит так: религия или не религия, но какого рода религия, будет ли она способствовать дальнейшему развитию человека, полнейшему раскрытию его неповторимых человеческих сил, или парализует их… Мы можем интерпретировать невроз как приватную форму религии, в частности как регресс к примитивным формам религии, вступивший в конфликт с официально признаваемыми моделями религиозной мысли[50].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.