Глава 9 Потенциал медитации для воспитания духовности за пределами религий

Глава 9

Потенциал медитации для воспитания духовности за пределами религий

Тема этой главы соотносится с более масштабной проблемой: как в любом из нас сосуществуют здоровье и патология, так и на коллективном уровне мы развиваемся и одновременно нас съедает глобальная патология, напоминающая раковую опухоль общества и истории.

Размышления о том, какой вклад в образование будущего могла бы привнести медитация, созвучны с мнением, что если за множеством мировых проблем стоит недостаток внимания к сознанию и на повестке дня стоит важность социальных перемен, — в первую очередь следует начинать с реформы образования.

Покой

Одной из сторон медитации является покой, — необходимость остановить поток мыслей. Мы всё время движемся, мы всё время делаем то одно, то другое и не отдаём себе отчёта в самопринуждении к действию, чьё самое тонкое проявление — это принуждение думать собственные мысли, равно как и заполнять пустоту своей сущности прошлым или будущим: следующее движение, следующая вещь, следующий проект, следующее достижение…

Паскаль несколько веков назад говорил, что проблема мира состоит в неумении людей оставаться в состоянии покоя даже в своей комнате, и думаю, в этом он был прав больше, чем мы думаем. В каждом человеке есть недостаток безмятежности и соответствующая этому невозможность быть довольным самим собой и жизнью, что очень существенно для покоя в нашем мире.

Тишина — это медитативная практика, у которой есть множество форм, и мы можем найти её во многих традициях: индуизме, буддизме, даосизме, суфизме и христианстве. Отцы Церкви говорили: кто не приходит к тишине, не может быть допущен к причастию, подразумевая под этим, что у мятежного разума не может быть встречи с божественным. К этой проблеме обращался святой Хуан де ла Крус, а святая Тереза представляла его наиболее компетентным учителем для новичков, когда основала Орден Кармелиток.

Практика покоя задействует, естественно, не только тело, но и мышление. Но человек, пытаясь дать отдых своему мышлению, открывает вдруг, что покою мешает также эмоциональное смятение: он находится в поиске того или другого… Наше чрезмерное беспокойство имеет свои корни в мире невротических потребностей или страстей, которые древние называли грехами. Например, тот, у кого слишком много амбиций, не может оставаться в покое, потому что ему всё время надо бороться за свой проект, создавая что-то или представляя будущие возможности, а стоит ему остановиться, ему кажется, что он теряет время. Слишком завистливый тоже не знает покоя. И все эти грехи, которые признавали древние, имеют общее свойство — отдалять нас от умиротворения и покоя. Поэтому мы можем утверждать, что практика покоя является панацеей: она исцеляет все наши автоматические режимы, в соответствии со специфическим типом Эго (или типами психологической машины). У разных типов людей преобладают различные мотивы, и можно сказать, что есть ум боящийся, есть ум ленивый, есть ум сладострастный (который ищет сильных эмоций, чтобы чувствовать себя живым), есть ум комфортный (который хочет чувствовать, что ему тепло и удобно, потому что он ищет удовольствия и компульсивно избегает неудовольствия), все это теряет власть над человеком, если он пытается дистанцироваться от своих мыслей. И даже более того — потому что, полностью окутанный своими мыслями, он теряет контакт со своим сиюминутным опытом. Обычная жизнь — это состояние, в котором мы так потеряны в своих воспоминаниях, ожиданиях будущего и суждениях по поводу жизни, что мы даже не существуем в настоящем.

Мы не проживаем особенно тот аспект настоящего, который заключается в обычном пребывании или нахождении здесь. Быть в настоящем, просто чувствуя свое существование, нам кажется малоинтересным. Это присутствие не в большом почете, когда ценится больше всего информация и практичность. Обычное присутствие не имеет практической ценности, и только начиная внутренне развиваться, люди открывают для себя значение обычного присутствия в настоящем или знания, что они живут в настоящем. Иногда я встречаю людей, которые на мой вопрос: «Что ты ищешь сейчас в жизни?» — отвечают: «Быть здесь и сейчас», и такой интерес к присутствию здесь и сейчас кажется мне признаком незаурядной зрелости.

Однажды я принимал участие в образовательном форуме вместе с человеком, практиковавшим дзен-буддизм, и когда кто-то из публики его спросил: «Что для вас Бог?» — прозвучал поразительный ответ: «Я считаю, что Бог — это проживание данного момента, который обычно мы чувствуем неясно и запоздало». Иначе говоря, Бог ускользает от нас каждую секунду, Бог — это интуиция, ощущаемая в собственной глубине, которая в реальности не наша и ничья — просто Сущность. Не убегать из настоящего в рожденные фантазией цели и задачи — это входная дверь в ощущение существования, которое мы так мало ценим по сравнению с собственными планами и амбициями, но которое, в свою очередь, является началом понимания, что жизнь священна. И если у нас нет контакта с нашей Сущностью, у нас нет контакта с Сущностью других. И тогда все превращается в мысли, абстракции, вещи…

Таким образом, покой — это великая дверь. Дверь в то, что в итоге оказывается таинством, потому что мы это ещё не прожили. Но эта дверь — что рыбам вода: похоже, они её не чувствуют именно потому, что живут в ней. Нет ничего более знакомого, чем «Я сам» — субъект нашего собственного сознания, который стал для нас невидимым из-за его близости. Однако если мы будем взращивать это Я, поливая его своим вниманием как росток в горшке, который надо насыщать влагой ежедневно, оно станет не только источником умиротворения, но и ключом к счастью. Умиротворение — это не то же самое, что отсутствие волнений, а скорее внутренняя сила, которая остается с нами даже среди волнений и конфликтов.

Обучение этой технике в мировых масштабах мне кажется очень важной человеческой потребностью, но мы должны понимать, что покой в мире зависит от внутреннего покоя. Способность достичь большего спокойствия, просто встречаясь с глубинами собственного разума, была бы противопоставлена чувству потерянности во множестве импульсов и мыслительных абстракций.

Как к этому прийти? Было бы достаточно некоторого количества людей, понимающих в этом вопросе, чтобы появилась соответствующая инициатива. Но в больших бюрократических системах сложно что-то предлагать. Я всегда говорил, что образование кажется мне большим белым слоном: наверное, среди всех видов бюрократии его сложнее всего сдвинуть с места. И мы знаем, что бюрократия на самом деле, начиная служить чему-то, заканчивает служением самой себе. Это огромная социологическая проблема.

Я не буду долго задерживаться на покое, оставляя его с верой что когда-нибудь все поймут, что это важная тема, забытая образованием.

Спонтанность

Кроме способности оставаться в покое, давая уму отдохнуть и уняв мысли, нас также интересует способность, кажущаяся диаметрально противоположной, — разрешить мыслям свободно течь. Мы — живые существа, и как у всех живых организмов, наш ум — тоже часть процесса жизни. Но у нас нет истинной свободы, чтобы позволить потоку жизни спонтанно двигаться внутри нас. Дети, которые пока не потеряли непосредственности и инициативы, гораздо свободнее нас. Но мы шаг за шагом их приручаем, а потом образование приводит их к общему знаменателю. И они, как и мы, теряют радость в процессе приручения, ибо счастье не является одной из целей образования.

Счастье человечества однажды будет зависеть от того, чтобы мы заинтересовались счастьем детей, и очень жаль, что это не входит в политическое кредо сегодняшних глав образования, как когда-то входило в программу многих мудрецов Греции: Ликург, Солон и Платон разделяли идею, что нельзя построить счастливое общество, если не заботиться о воспитании добродетельных людей. И то, что они понимали под добродетелью, сильно отличалось от нашего морализма. Добродетель была для них внутренним состоянием, из которого естественно вытекало добро. То есть мы внутренне добры, если находимся в хорошем состоянии, а деструктивность происходит от помех нашей внутренней природы, то есть от внешних напастей.

Следовательно, нас интересует исцеление не только покоем и вниманием к глубине нашего сознания, но и свободой и подчинением своей настоящей жизни, которую мы не проживаем по причине различных помех. Мы не живем Жизнь, мы не можем сказать, что находимся в гармонии с Жизнью. Процессы приручения, образования и воспитания отлучили нас от самих себя, а технологические роды забрали у нас и веру в природу, которая должна была бы вдохновлять нас.

Конечно, сегодня считается, что у эмбриона, как и у животных, очень мало сознания. Но если представить, что плод сознателен, тогда представителям медицинской профессии не было бы так безразлично, что новорожденного отлучают от его матери, или чуть-чуть придушивают, когда преждевременно перерезают пуповину (потому что медики очень заняты и торопятся), или хлопают по спине, чтобы вызвать плач.

Хотя существует всего полпроцента вероятности осложнений при естественных родах, очень показательно, что в латиноамериканских странах как минимум половине женщин делают кесарево сечение. Кроме того, что такой ситуацией доказывается деспотизм культуры над телами матерей, подобное вмешательство в естественный ход процесса вполне соответствует ситуации, когда технико-экономическая система забирает наши жизни с момента рождения, отделяя нас от природного порядка. Традиционно считалось, что ребёнку всё равно, но я думаю, что новорожденные, которые не знают мира, ещё не потеряли того сознания, на поиск которого мы потом тратим всю оставшуюся жизнь. Не зная этого, искатель просветления, или божественного, желает вернуть себе разум плода, как полагал Фрейд, говоря, что океанические состояния сознания мистиков подразумевают воспоминания о состоянии плода. Но мы не должны думать, что подобная интерпретация — мол, мы часть единого и когда-то об этом знали — сможет уменьшить интенсивность нашего желания вернуться. При этом мы, напротив, уводим детей всё дальше и дальше от этого переживания — быть в мире и чувствовать Бытие — всякий раз, когда говорим: «Нельзя», «Осторожно», «Не смей», «Слушай, что я тебе говорю» и т. д.

Могло бы показаться, что свободное течение жизни противоположно покою, но эти состояния как раз комплементарны. Можно сказать, что в медитации есть измерение, которое идет от красного света (призыва к покою) до зеленого (приглашения спонтанно течь), и люди, практикующие медитацию, очень хорошо знают, что только на словах это два несовместимых состояния. В традиции Дзен обычно говорят, что человек должен уподобить свой разум небу, неподвижному и невозмутимому, по которому свободно плывут облака. Это значит, если человек делает свой разум похожим на небо — чистое пространство, то разум, как и пространство становится проницаемым.

Чем здоровее разум, тем более он будет проницаем, и таким образом, мы сможем больше осознавать происходящее, а самое главное — откроемся принятию сиюминутного опыта, что, кроме того, означает, что мы сможем принимать и других, вместо того чтобы вооружаться против гипотетических или воображаемых противников.

Отдаться течению жизни, или большей спонтанности, значит доверять интеллекту собственного организма. В прошлом веке психофизиолог Уолтер Кеннон ввел термин «гомеостаз» в отношении элементарного механизма биологической саморегуляции, но в более широком смысле эту идею можно распространить на некую мудрость инстинкта. Наш разум гораздо более сложен, чем то, что доступно лишь процессу мышления, поэтому мы не могли бы развиваться, если бы давали управлять собой только на уровне рационального ума, и об этом знают хорошие управленцы, характеризующие правильного лидера в компаниях, или бизнесмены, чувствующие, где нужен нюх, или интуиция.

Я называю этот аспект медитации измерением самоотдачи. И кажется, что в истории религий оно присутствует, но в искаженном виде. Потому что такое действие, как отдать себя Богу, для мистика означавшее раствориться в божественном (и этим растворить и свою личную волю в послушании божьей воле, как «да будет воля Твоя» в «Отче Наш»), исторически преобразовалось в слушаться Церковь, её представителей и властей. Но божественная воля не передаётся через законодательство или кодекс, хотя и такой богописаный, как заповеди Моисея. Потому что природа самоотдачи — это состояние восприимчивости к влиянию выше человеческого, которое не проходит через словесные или даже концептуальные приказания. И поскольку самоотдача переходит в повиновение тем или иным концепциям определённой религии (особенно той, которая сама себя позиционирует как путь самоотдачи, например ислам), оно наверняка подразумевает запрет со стороны религиозных властей самоотдачи как таковой, ибо она предполагает отказ от контроля. Таким образом, на разум накладывается мандат контроля в соответствии с замаскированными полицейскими требованиями.

В XIX веке Ницше писал, что цивилизации его эпохи (упадка христианской культуры, с его духом инквизиторства, морализма репрессий) больше всего нужна была бы повторная прививка дионисийского духа, вдохновлявшего первоначальную религию человечества.

Хотя он был центром изначальной европейской религии, после появления олимпийских богов Дионис утратил свое значение для греков. Его культ господствовал в допатриархальную эпоху. Индолог Ален Даниэлу утверждает, что Дионис и индийский Шива — различные культурные вариации одного и того же бога. Этот автор упоминает интересный факт: когда Александр Великий вторгся в Индию, посвященные, путешествующие с ним, встретились с посвященными таинства Шивы и поняли друг друга, признав, что они выходцы из одной школы и братства.

Сегодня Дионис у нас ассоциируется с удовольствием, — это только одна его сторона. Более важной является спонтанность, что, в свою очередь, подразумевает веру в природу — как во внутреннюю, так и во внешнюю, в отличие от духа цивилизации, который хочет контролировать, предсказывать, эксплуатировать природу, получая от неё пользу и приручая её с целями, которые для неё чужды.

Взращивание спонтанности может практиковаться разными способами, и один из них — это сама медитация, в тишине, но также можно её выражать с помощью активного воображения (как в управляемом сне) или свободного выражения мышления, как в методе свободных ассоциаций в психоанализе. Особенно хорошо предоставить себя спонтанному действию, как в технике Аутентичного Движения, — своеобразному приглашению отдаться на волю чего-то неизвестного, по ту сторону маленького и обыденного Я. Считается, что в эти моменты происходит что-то помимо нашей воли, как в миг вдохновения — у художников, композиторов, поэтов.

Я говорил, что мы можем рассматривать путь самоотдачи как дополнение к пути покоя, и я сказал бы, что чем больше мы достигаем покоя (то есть того, что китайцы называют У-вэй, «недеяние» — возможность присутствовать и не делать, не быть рабами обычного компульсивного действия), наша жизнь, обычно неровная и полная препятствий, получает большую глубину и смысл. Вместо того чтобы проживать собственную жизнь, мы часто берем её у кого-то взаймы или живем чужую, фальшивую.

В итоге покой и спонтанность, как два противоположных полюса, взаимно дополняют друг друга.

Внимание

Ещё один аспект медитации — это внимание. В образовании слово «внимание» используется очень часто, например, в ситуации, когда говорят: «Надо быть внимательным». Но внимание, направленное на выполнение конкретного задания для продуктивного мышления, обычно очень фрагментарно. Больший интерес для развития человека представляет внимание к его внутреннему миру. Сократ говорил, что послан Дельфийским оракулом опрашивать людей, знают ли они сами себя, озаботиться самопознанием. Но самопознание невозможно, если нет предварительного контакта с собственным опытом. А мы даже не знаем, до какой степени ограничено наше знание о собственных чувствах.

Если бы не было феномена, который мы подразумеваем под термином вытеснение, не было бы психотерапии. Психотерапия необходима, чтобы вернуть человеку то, что могло бы быть его правом по рождению, или природной способностью: знать, что чувствуешь.

Мы думаем, что знаем свои чувства, но согласно терапевтическому опыту, мы все в большинстве случаев ошибаемся. Иногда нам кажется, что мы чувствуем одно, в то время как на самом деле чувствуем другое, иногда мы вообще не знаем, чего хотим. Нам даже сложно понять свои истинные устремления, и это тоже психотерапевтическая задача — помочь людям вернуть себе заветные желания, которые обычно запрещены, цензурированы, принимая во внимание, что с детства нам внушали, что нельзя хотеть того или этого. Мы потеряли спонтанность в выражении своих желаний до такой степени, что уже сами о них не знаем. А незнание своих желаний идет рука об руку с их криминализацией. Даже в нашу историческую эпоху кажущейся сексуальной свободы, когда знаменитая викторианская мораль времен Фрейда вроде бы ушла в прошлое, люди очень далеки от свободы в том, что касается секса. Если бы это было не так, не была бы так распространена порнография, которая отвечает удовольствию познать запретное и похожа на зуд мести.

Мы бы были гораздо счастливей, если бы жили в гармонии со своими желаниями и импульсами. Как будто бы в нас ещё сохранились остатки первоначального «нельзя»: опыт нашего внутреннего ребёнка, которому говорили на всё «нельзя», «нельзя», «нельзя» столько раз: «Нельзя трогать», «Нельзя делать», «Нельзя хотеть», «Нельзя говорить»… В этом случае происходит поиск освобождения на другом уровне, который не может избавить от ощущения, что в глубине тебя есть что-то грязное, некрасивое, то, что ты должен контролировать до того, как сможешь выразить, увидеть или рассмотреть.

Психотерапия пытается вернуть нам эти вещи, начиная (особенно в психоанализе) с попытки понять, о чем мы думаем. В психоанализе с помощью метода свободных ассоциаций человек наблюдает за своими мыслями и делится с другим тем, что проходит через его мозг: идеи, фантазии, размышления… И таким образом человек знакомится со своими мыслями и позволяет, чтобы его вёл кто-то похожий на детектива скрытых мотиваций, которым является аналитик.

В этом есть элемент образования, но ещё это можно рассматривать как базовую форму медитации, то есть внимание к тому, что происходит с человеком в настоящий момент. Внимание к «здесь и сейчас».

В культуре, частью которой мы являемся, мы даже не отдаем себе отчёта, до какой степени не осознаем происходящего здесь и сейчас. В наших самых обыденных разговорах, даже когда мы спрашиваем просто «Как дела?», очень мало «здесь и сейчас». Мы отвечаем автоматически, не подумав, не посмотрев внутрь себя. Если бы человек отвечал искренне, чаще он мог бы ответить: «Слушай-ка, по правде говоря, даже не знаю, что сказать. Вроде бы я чувствую себя неплохо, но… ммм… тон моего голоса говорит о чем-то ином». Мы недостаточно сознательны, чтобы с уверенностью выражать то, что происходит здесь и сейчас. И, следовательно, заполняем эту недостаточность прошлым, будущим, философией о жизни, но не проживанием её.

Внимание к настоящему имеет измерение, которое проходит через ментальные феномены: чувствовать, хотеть, думать… Но не только это. Внимание принесло бы психологические плоды: знать, что мы чувствуем, хотим, думаем; уже это было бы трансформирующим самопознанием, потому что, имея самосознание, мы потихоньку начнем исправлять себя. Если человек смотрит в зеркало, ему хочется причесаться. Если человек смотрится во внутреннее зеркало, ему хочется стать более крепким и здоровым, лучше относиться к себе.

Поклонение

Но есть ещё одно измерение внимания, не относящееся ни к внешнему миру, ни к мыслям, чувствам или желаниям, — это внимание к глубине ума.

В медитации нас интересует не только «что я вижу» — например, «вижу ментальные феномены, мысли, чувства и желания», — но и «кто является наблюдателем». В дисциплине медитации есть попытка, стремление узнать субъекта сознания — то, что в буддизме называется «исследованием природы ума». Это не философский труд, а исследование сознания самим сознанием. Подобное феноменологическое исследование, вроде попытки увидеть собственные глаза, никому физически не удаётся. Но в духовном мире это препятствие можно преодолеть. Хотя обычно люди не находят субъекта сознания, существует духовное состояние самосозерцания, подразумевающее возможность увидеть не мысли, или, как некоторые говорят, суету жизни, а смотрящего, то есть встретиться в глубине с «самим собой» — своим сознанием.

Но это обычно долгий путь. Тот, кто находит самого себя, находит смысл жизни, её полноту — то, что обычно называют божественным, и имеет тысячи имен: состояние Будды, внутренний Христос, Дао… У каждой духовной традиции для этого есть имя — Великий Дух… Главная характеристика этого явления — святость. Глубокий контакт со своей глубинной сущностью — это соприкосновение со священным, и всякий в мире ценит это, как в эстетическом смысле красоту. Это как пища, скажем так, духовная пища. Это удивительное чувство, которое мы иногда испытываем в тот или иной момент нашей жизни, но обычно нам всегда кажется мало.

Мы не очень знакомы со святостью. Мы иногда интуитивно чувствуем, какой она могла бы быть, глядя на человека, читая текст, находясь в храме…

Говорят, что медитация становится полем для взращивания опыта святости, сходного с формой творения, называемой в античности теургией, что подразумевает подобие создания божественного через способность, отличающуюся от обычного воображения, которую суфии называли творческим воображением. В таких случаях необходимо визуализировать или призвать или представить что-то, чтобы оно появилось в нашем внутреннем мире так, чтобы из плода чистого воображения воплотиться в оболочке реальности.

Важна ли святость в жизни? Для нашего светского общества — нет, ибо священное науке неинтересно и ею не подтверждается. Когда-то наука противостояла вере в политической борьбе между Церковью и государством, и в обычной жизни слово «святой» уже редко употребляется, хотя и не сильно помогает соответствующему опыту. Может, было бы лучше развивать чувство, которое мы ощущали в детстве — хотя и не знали его названия, — похожее на удивление, ощущаемой глубины, ценности другого. Недаром говорят, что «красота в глазах смотрящего», так и святость, святое и священное.

Для древних, как и для примитивных людей, священное, кажется, не составляло проблему: земля была священной, природа была священной, небо и животные тоже были священны. И само общество воспринималось как священное. Люсьен Леви-Брюль, французский антрополог, говорил в начале XX века о мистическом соучастии примитивных людей, которым Мы было ближе, чем Я. И хотя вначале казалось, что эти люди путались со словом «мы», теперь становится понятно, что Мы было для них значимее. Они больше ценили участие, чем индивидуальную активность или индивидуальное мышление.

В этом случае можно сказать, что этот призыв к священному является важным измерением в медитации. Сюда же относится христианская заповедь «возлюби господа Бога твоего всем сердцем твоим», — не обязательно иметь религиозное видение или использовать слово «Бог» для освящения жизни, людей или вещей. Для встречи с божественным нет необходимости в вере или в символической системе, она также может проживаться как любовь к чему-то называемому иначе, — если мы понимаем её не просто как набор слов. Некоторые люди чувствуют любовь к жизни, другие — любовь к дхарме или к буддистскому состоянию, свойственному существам, наделенным сознанием, третьи — любовь к реализации собственного потенциала.

Кроме того, у нас есть жажда эволюции. Мы все ощущаем метафизическую жажду, а потому имеем интуитивное чувство, какими мы могли бы быть, как семя заключает в себе зачаток дерева, в которое оно вырастет. У нас есть интуиция о более развитом состоянии сознания, к которому мы стремимся. И тяга к развитию, преданность пути, посвящение себя внутренней работе, движению сознания — это тоже поклонение, которое не обязательно должно характеризоваться визуализацией папы римского или бородатого дедушки на небе.

Об этом знали христианские авторы первых веков, сформулировавшие так называемую негативную теологию (апофатизм), установив различие, что одно дело Бог (которого мы не видим своими глазами и который не может быть понят в свете наших концепций), а другое — божественность, до уровня которой мы не можем подняться концептуальным разумом. У всех религий более или менее похожие переживания и формы постановки вопросов.

Все духовные традиции гласят: благоговение — великий путь, и сам порыв уже приближает нас к желаемому. У каждого, в ком горит огонь любви к божественному, есть преимущество перед другими в необходимом растворении Эго, и кроме того, он близок к пониманию, что божественное уже присутствует в его жажде.

Если правда, что благоговение так важно, нельзя ли было бы найти возможность ввести в образование элемент преклонения, безотносительно к какой бы то ни было религии? Считаю, что это можно сделать благодаря музыке. Мне кажется, что в европейском классическом наследии найдется немало образцов прекрасной музыки, способной приблизить нас к божественному. Например, Иоганн Себастьян Бах подписывал свои произведения, добавляя к своему имени Soli Deo Gloria[24], — из чего можно заключить, что сочинял музыку он в состоянии благоговения, так что, наслаждаясь его музыкой, мы соучаствуем в определенной мере в этом преклонении. И поскольку любовь к божественному — Божий дар, ибо любовь к Богу божественна, то чувство благоговения сближает нас с нашей природой.

Но есть люди, которые не знают, что такое преклонение, и они не могут его себе представить, поэтому их знакомство с ним должно пройти через терпеливый поиск и развитие. Ведь есть люди, у которых отсутствует сострадание — холодные люди, им трудно понять, что значит чувствовать другого, есть люди, которым незнакома благодарность, благодарная любовь, и им стоит открыться этому измерению жизни, любви, направленной на небо, ориентированной не столько на людей, сколько на идеал или на что-то неизвестное, куда мы хотим попасть… Сострадание приходит от матери, являясь продолжением биологической любви, уже развитой у млекопитающих, чьи самки признают детеныша как другое Я, то есть как Ты. Мартин Бубер говорил, что способность видеть Ты вместо того, чтобы видеть вещи, навела бы в мире порядок. Но я сейчас говорю о восторженной или благодарной любви, которая в нашей жизни наверняка изначально направлена на отца и только потом посвящается чему-то божественному, высшему сознанию и идеалам, таким как Правда, Красота, Добро и Справедливость.

На мой взгляд, Великая Музыка является специальным упражнением этой благодарной любви, или преклонения, которые в светском обществе, разочарованном своими старыми идеалами, были заброшены. Мы не отдаем себе отчета в том, что музыка дает возможность контакта со священным: порой нас увлекает чисто эстетическое воздействие, а духовная важность остается в тени — настолько, что мы не готовы поверить, что великие композиторы были мистиками, использовавшими язык музыки для выражения невыразимого в словах.

По крайней мере, таково моё видение: великие музыканты — это гуру западного мира, дававшие нам духовную пищу, хотя мы сами этого не понимали, учившие нас, среди прочего, чувствам более возвышенным, чем в повседневности. И если мы не признаем священного в музыке лишь потому, что она не звучит в церкви, то мы слишком ассоциируем святое (можно было бы так сказать) с запахом ладана. В определенный момент произошло разделение светской и церковной музыки, и думаю, что самая священная музыка того исторического периода (который более или менее совпал с жизнью и творчеством Бетховена) осталась вне церкви. Интересно, что известная женщина Беттина Брентано (Беттина фон Арним) в одном из писем своему другу Гёте объясняет, что Бетховен был ближе всех к Богу из своего поколения.

Чтобы оставить след в человеческом сознании, необходимо пойти дальше простой эстетики, ведь музыка — это гораздо больше, чем орнаментальное искусство в отношении звуков, хотя некоторые академики в теории музыки разделяют это слишком узкое видение.

Поскольку во многих духовных традициях принято визуализировать божества, как, например, африканские ориша, ангелы и архангелы иудео-христианского мира или тибетских пантеонов считаю, что аналогичным образом возможно — только через музыку — достичь похожих уровней восторга. И не надо забывать, что настоящий восторг — это то, на что указывает этимология слова: entheos, «обожествление». И если мы прослушаем Девятую симфонию Бетховена, мы не увидим того благоговения, которое передавал нам в своем отношении к божественному Бах, — преклонения соответствующего отношению к божественному в эпоху монархий, — и это парадоксальным образом происходит оттого, что у Бетховена в Девятой симфонии нам слышится голос самого Бога, то есть действие музыки скорее сопоставимо с представлением Бога в Книге Бытия.

Если мы хотим вознестись благодаря музыке в высшие сферы, нам нужно слушать её с несколько иной позиции, чем обычно, потому что, как правило, мы относимся к музыкальным произведениям немного потребительски, ожидая что-то получить от них. Наоборот, стоит подходить к слушанию музыки так, чтобы сконцентрироваться и испытать чувство восторга перед божественным. Точнее, перед божественным, которое нам пока неизвестно. Это, в свою очередь, означает восторг перед чем-то выше нас, что в эстетике называется возвышенным. И думаю, что подобный способ чувствовать уходит корнями в наше самое раннее детство, в отношения с отцом. Как цыплята идут за курицей (благодаря механизму импринтинга, который первым обнаружил Конрад Лоренц, изучая серых гусей, а потом этот механизм был признан универсальным), мы, люди, получающие пищу от своих матерей, следуем моделям отцов, с которыми устанавливаются властные отношения. Только истоки власти находятся в руках тех, кто её дает, хотя она и сильно испортилась в ходе истории из-за стремления к власти доминирующих фрустрированных самцов человечьего племени.

Итак, сейчас я пользуюсь случаем, чтобы ввести в наш современный обиход немного священного благодаря музыке, и предлагаю воспользоваться музыкальным сопереживанием, встать на место исполнителя, пытаясь идентифицироваться со звуком, и отдаться на волю потока звуков. Музыка — это жест, и я предлагаю принять жест, передаваемый нам музыкой, которую мы слушаем.

Мне осталось затронуть ещё одну дополнительную сторону опыта медитации, чьи, казалось бы, противоположные полюса — это любовь и бесстрастие. О любви я хочу сказать, что методы её культивирования были разработаны не только в контексте межличностных отношений, но и в практике индивидуальной медитации. Поскольку мы уже говорили о развитии любви в отдельной главе, я в дальнейшем буду говорить о бесстрастности, которая, несмотря на то, что она предшествует мудрости, почти не встречается в нашей культуре.

Бесстрастие

В наше время нет практики аскетической культуры, и доказательства отречения духовных культур прошлого кажутся нам подозрительными, так что мы интерпретируем их как возможный мазохизм или иррациональный предрассудок. Но бесстрастие или отречение, может быть, являются основными характеристиками людей, которых мы считаем мудрыми.

Как я уже говорил, если кто-то спрашивает себя, что такое мудрость, по крайней мере, должен понимать, что это не знание большого количества фактов, а скорее определенное отношение к жизни. И если мы попробуем сделать ещё один шаг в размышлении, пытаясь прояснить, какое это отношение, мы увидим, что его можно описать как взгляд на жизнь с определённого расстояния или видение перспективы.

Эта дистанция, которая позволяет нам оторваться от вещей, людей или опыта, состоит в определенной отстранённости, что иногда приводит к ощущению, что жизнь — это сон.

Культивирование непривязанности, о которой мы так же могли бы говорить как о способности отречения, — это другой способ выразить изречение Оракула Аполлона (как подтверждает это одна из надписей в античном дельфийском храме): «Ничего сверх меры». Мы позволяем себе излишества, потому что имеем множество фальшивых нужд, которые предстают перед нами как множество желаний, и наши желания, интенсивные настолько, что превращаются в страсти, усложняя нашу жизнь даже на коллективном уровне. Меньше привязанности означает меньше страстей и меньше всего того, что древние называли грехами. Отцы Церкви говорили, что для того, чтобы встретиться с любовью к божественному, нужно развить апатию — состояние мира и нейтральности которое было бы очень просто перепутать с безразличием, если кому-то это чувство известно только со стороны и он пытается представить его со слов. Творческое безразличие — термин, предложенный немецким философом Фридландером, которого мы знаем в основном благодаря Фрицу Перлзу, основателю гештальт-метода, хотя Хартмут Гиркин скоро опубликует в Германии множество томов его полного собрания сочинений, — а я иногда говорю космическое безразличие. В буддизме говорят, что сострадание и мудрость — это взаимодополняющие пути, ведущие параллельно, и я думаю, что представление о том, что сострадание спонтанно возникает из отрешенности, может быть облегчением для того, кто знает, как ограничена наша способность становиться более любящими по нашему желанию, как то проповедовала христианская культура.

Наши желания вызывают проблемы, и хотя мы этого до конца не осознаём, отделяют нас от нашей глубинной природы. Поэтому ничто так не освобождает нас, как возможность уйти по ту сторону наших желаний, куда нас может перенести глубинный дух отречения, что означает умереть для самих себя.

Могло бы показаться, что способность к отречению, как и приближение к духовному опыту через созерцание, были бы чем-то слишком большим для образования молодежи, но не нужно забывать, что аскетизм был не только одной из сторон почти всех религий, но и частью обучения молодых шаманов в культурах, которые мы только из собственного высокомерия считаем менее развитыми.

В завершение скажу несколько слов о том, что подразумевалось в подзаголовке этой главы под «духовностью за пределами религий». Конечно, было бы хорошо договориться о понимании слова «духовный», и я только скажу, что мне не кажется, что духовность должна путаться с религиозной верой или моральными кодексами.

Очевидно, что мышление само по себе не духовно, сколько бы оно ни думало на духовные темы; и мне не кажутся духовными сами по себе обычные эмоции, такие как радость или ярость.

И хотя мы не можем отрицать, что первая религия в нашей истории была духовной — связанная с Дионисом в Европе и с Шивой в Индии, — мы также не можем отрицать, что она культивировала форму духовности (отдаться собственной спонтанности), которую не признавало христианство.

Чтобы говорить о духовности за пределами религиозной веры, нам нужно обратиться к реальности человеческой зрелости, передаваемой искусством или жизнью мудрецов.

Очевидно, и хотя многие считают, что было бы здорово вернуть образованию духовное измерение, в этом вопросе не удалось приблизиться к цели, за исключением плохо организованной дискуссии о выборе между магометанским и светским образованием (или между католическим и протестантским) или об исключении религиозной темы из школьных программ.

В зависимости от страны возникает дилемма между превалирующей на этой территории религией или её отсутствием. Но в начале третьего тысячелетия нам должно быть стыдно, что мы не смогли преодолеть местечковые традиции, чтобы предложить универсальное религиозное образование — так, как это происходит в преподавании искусства. Если в сфере художественного образования изучаются стили и наиболее характерные для них произведения художников разных культур, то почему в западных школах нет курса, который представлял бы видение жизни и мира, которое предлагали нам величайшие религиозные гении всех культур?

Это было бы преодолением нашей религиозной или светской местечковости, но мы заранее должны признать, что это стало бы только теоретическим духовным образованием, и если мы хотим привнести духовность в образование, мы не должны ограничиваться теорией или только словами. Ведь именно в медитации заложена возможность образования не только по-настоящему духовного, но и лишенного догматизма или идеологий. Потому что, хотя практика медитации опирается на некоторые взгляды, ей способствующие, возможно научиться медитации в форме, похожей на обращение одного хорошего друга к другому: «Посмотри, попробуй — и увидишь, что это тебе даст». Потому что точка зрения, необходимая для практикующего этот метод, — всего лишь предварительная мысль которая подготовит его для этого опыта, без необходимости быть идеологией, не говоря уже об обязательной вере.

Я говорил, что существует множество традиций и бесконечное разнообразие форм медитации и что каждой традиционной духовной школе присущи свои формы медитации. Но возможно указать на некоторые общие характеристики медитативного ума, и если человек, очистив свой собственный ум, становится лучше, происходит многогранный феномен, который невозможно описать одним словом. И так как определенная форма медитации больше подходит для конкретной грани сложного феномена, стоит описывать происходящее в мозге во время медитации с точки зрения разных измерений.

Я сделал это, исследуя три двухполюсных измерения, которые мы можем познать в опыте медитации: недеяние и открытость течению жизни, внимание, как свет сознания с кульминацией в осознании самого сознания; бесстрастность и любовь в своих различных формах, включая любовь к божественному и сострадание.

Этот комплекс внутренних ощущений может дать приблизительное представление о том, что подразумевается под слегка обесцененным термином «духовность».