Глава 11 Принудительная терапия

Глава 11

Принудительная терапия

Молодой женщине-терапевту, проходящей обучение, поручили случай мальчика с делинквентным поведением, арестованного за воровство. Его родителям сказали, что если мальчик будет ходить на терапию, судья, возможно, благосклонно отнесется к этому и не отправит его за решетку. Мальчик пришел на терапию вместе с многочисленными родственниками (включая нескольких сиблингов и дядю). Терапевт поставила перед семьей цель не допустить того, чтобы мальчик снова начал воровать. Было обнаружено и благополучно разрешено множество семейных конфликтов. Казалось, члены семьи довольны терапией — они говорили, что впервые у них была возможность обсудить свои заботы. Терапевт был довольна их сотрудничеством и явной удовлетворенностью. Уже была известна дата суда над мальчиком, и очередной сеанс назначили на следующий после суда день — чтобы обсудить произошедшее на суде и будущее мальчика. Суд, приняв во внимание готовность семьи сотрудничать и их посещение терапии, освободил юношу. На следующий день терапевт ждала семью, чтобы поздравить их с этим успехом. Они не появились сами и не позвонили, чтобы отменить встречу. Когда терапевт позвонила сама, ее довольно небрежно проинформировали о том, что семья не желает приходить и не нуждается в дальнейшей терапии. Поняв, что члены семьи использовали ее, терапевт была шокирована. Их сотрудничество было притворным; они ходили на терапию исключительно для того, чтобы терапевт сообщила в суд об их готовности сотрудничать. После этого терапевт почувствовала, что не в силах доверять и другим своим клиентам, поскольку они тоже могут ее использовать. Ее супервизор должен был добиваться, чтобы эти переживания не сделали ее циничной и не воздействовали негативно на ее работу. Очевидно, что возник новый тип психотерапии.

Терапию придумали для людей, которые сами ищут помощи, для людей, имеющих проблемы, с которыми они не могут справиться самостоятельно. Многие психотерапевтические школы были целиком основаны на положении о добровольном приходе человека на психотерапию. Психотерапевты могли использовать разные подходы и техники, но были единодушны в своей уверенности, что их клиенты мотивированы на поиск помощи. Мысль о добровольной природе психотерапии была настолько общепризнанной, что некоторые даже считали невозможным оказание помощи, если человек о ней не просил: психотерапия не может принести пользу, пока человек не достиг дна своего отчаяния и не пришел просить о ней сам. Плата терапевту за помощь определяла добровольность психотерапии.

В последние несколько лет возник новый тип психотерапии. Теперь терапия часто бывает вынужденной. Судебную систему захлестнул поток дел, связанных с насилием и неправильным обращением — пренебрежение, сексуальное и физическое насилие в отношении детей, насилие в супружеских отношениях, различные зависимости. Число тех, кого направляет на терапию суд, все увеличивается. Суд не спешит выносить традиционный приговор таким людям, и для решения проблем, независимо от желания клиента, используется психотерапия. Часто в таких ситуациях клиент не хочет терапии, а терапевт не хочет работать с человеком, который совсем не горит желанием этим заниматься. Готовности работать нет ни у кого. В современной психотерапии такая ситуация постепенно становится привычной.

То, что судебная система открыла для себя психотерапию, привело к возникновению нескольких видов вынужденного лечения. В одном случае человек приговаривается к прохождению психотерапии — его направляют на терапию по решению суда. Человек должен посещать терапевтические сеансы и платить за них независимо от своего желания. То, что людей заставляют платить за терапию, которую они не хотят посещать, поднимает любопытные этические вопросы.

Следующий вид такой психотерапии менее жесткий: в данном случае кто-то из судебных представителей рекомендует людям пройти терапию, чтобы снискать благосклонность суда.

Еще один вид психотерапии получается, когда люди верят, что прохождение терапии еще до суда повышает вероятность вынесения более мягкого приговора. Эти люди не хотят помощи, они только хотят произвести впечатление на судей. Иногда они говорят психотерапевтам, что добровольно обратились к терапии и горят желанием измениться. Терапевт понимает, что все было иначе, лишь тогда, когда клиент мгновенно и без объяснений исчезает после судебных слушаний. Бывают, однако, и более честные клиенты, которые прямо говорят, что хотят избежать тюрьмы и никакого желания меняться не испытывают.

Вот пример честного клиента терапии по принуждению. Молодой человек был приговорен судом к прохождению психотерапии за хранение и употребление РСР (фенилциклидипа). Он пришел на терапию вместе с женой. Терапевт встретился с супругами и спросил у юноши, хочет ли он измениться и бросить принимать наркотики. Он ответил: «Нет, я принимаю их уже много лет, фактически всю свою жизнь, и мне это нравится. Пока, но приговору суда, я должен проходить тест на наркотики, я не буду его принимать, но как только это закончится, я тут же снова начну употреблять РСР». Желая хоть как-то мотивировать молодого человека на отказ от наркотиков, терапевт сказал: «Вы же знаете — РСР один из немногих наркотиков, которые вызывают нарушение работы мозга». Юноша ответил: «Я не замечал, чтобы мои мозги как-то пострадали». Терапевт повернулся к жене, чтобы она помогла ему уговорить его. Он спросил: «А вы хотели бы, чтобы ваш муж бросил наркотики?» Она ответила: «Да нет, в общем-то». Муж прокомментировал: «Она принимает еще больше, чем я. Мы вместе этим занимаемся».

Терапевт продолжал искать рычаги, способные подвигнуть их на изменение. В какой-то момент жена сказала, что подумывает о ребенке, но немного беспокоится, не повлияет ли на ребенка прием наркотиков. Терапевт был доволен. Он вышел из комнаты и вернулся с буклетом о том, какой вред наносят плоду наркотики. Молодой человек просмотрел его и сказал: «Ну, я не уверен, что хочу ребенка».

Рассерженный терапевт может отказать этому юноше в терапии, но это приведет, скорее всего, лишь к тому, что проблема будет передоверена пенитенциарной системе (и вряд ли будет решена успешно, и, по-видимому, не будет иметь отношения к психотерапии). Или же этот юноша может пойти к другому терапевту и солгать ему.

Отчасти принудительная психотерапия

Психотерапия по принуждению многим супервизорам незнакома, так как она сильно отличается от добровольной психотерапии, которой учат в университетах вот уже несколько поколений психотерапевтов. Но все же некоторый опыт с отчасти вынужденной психотерапией уже имеется. Примером ее является терапия по настоянию школы. Когда на терапию приходит семья с проблемным ребенком, на вопрос «Что вас сюда привело?» они часто отвечают: «Потому что так нам велели в школе». Они не говорят: «Потому что у нас есть проблема и мы хотели бы ее разрешить». Этот вид психотерапии для семьи вынужденный, в том смысле, что если они этого не сделают, в школе у ребенка могут возникнуть проблемы. Семья приходит не за улучшением, а за предупреждением чего-то более худшего, и это делает терапию вынужденной.

Каждому семейному терапевту приходилось работать с членами семьи, не желавшими посещать сеансы. Если подростка на терапию притащили родители — для него это вынужденная психотерапия. Терапевт должен найти способ убедить его, что терапия проводится в его интересах. Супруги также приходят на терапию, потому что один из них говорит: «Или мы идем, или разводимся». Пациенты, находящиеся в больницах, тоже посещают психотерапию вынужденно. К тем из нас, кто работал в больницах, пациентов на терапевтическое интервью приводили насильно, и мы говорили им: «Я верю, что завтра вы придете сами». На следующий день пациент снова не хотел идти, и его опять приводил санитар. Учитывая, какую огромную власть имеют над пациентами сотрудники психиатрических больниц, иногда трудно определить, добровольно пациент идет на терапию или нет. Мне вспоминается, какой совет Ирвинг Гоффман давал пациентам, желающим вырваться из психиатрической больницы, — надо создать видимость ясного, хорошо диагностируемого симптома, рассказать о нем своему лечащему психиатру и дать ему себя «вылечить».

На кого работает терапевт?

Это самый важный вопрос в современной психотерапии — кого представляет терапевт. Терапевт всегда является чьим-то агентом. На заре психотерапии терапевт был агентом клиента индивидуальной психотерапии. Тогда терапевты даже не беседовали с родственниками клиента по телефону, потому что представляли сторону клиента в его отношениях с родственниками (несмотря даже на то, что часто именно они платили терапевту). Были времена, когда терапевт был агентом родителей и выступал против проблемного представителя подрастающего поколения. Позже, во времена социальных изменений 1960-х гг., психотерапевт стал агентом всей семьи, часто выступая на стороне семьи против общества.

Когда суд принуждает клиента к посещению психотерапии, терапевт становится агентом государства — это новая для психотерапевтов ситуация, новая, по крайней мере, для западного мира. Люди, работающие в сфере психотерапии, столкнулись в данный момент с тем, что помогают государству подгонять поведение людей под социально одобряемые стандарты. (Появились даже данные о том, что некоторые организации Анонимных Алкоголиков намерены предоставлять судам информацию о посещении человеком их собраний. До последнего времени собрания АА были самым безопасным местом для тех людей, которые, достигнув дна, хотели получить помощь и одновременно сохранить анонимность.) Терапия по принуждению объединяет психотерапию и социальный контроль, и государство при этом использует терапевтов для изменения опасных членов общества в наши все более опасные времена. Со своей стороны, такие клиенты воспринимают терапевтов как агентов государства. Хотя многие терапевты пытаются (некоторые даже искренне) убедить клиентов, принужденных к прохождению терапии, в том, что терапевт представляет интересы клиента, а не государства, клиенты, естественно, не торопятся рассказывать терапевту о своих противоправных действиях, поскольку боятся, что терапевт передаст эту информацию в суд. Принудительная терапия может потерять свой смысл, а безопасность конфиденциальных отношений может полностью разрушиться не только из-за того, что клиенты боятся раскрывать личную информацию терапевту, но и из-за того, что терапевты не знают точно, какую информацию и в каком количестве они обязаны передавать в правоохранительные органы.

Представляется, что наилучшая позиция, которую супервизор может занять в отношении принудительной психотерапии, — это разъяснить терапевтам их обязанность информировать суд о том, приходит ли клиент на терапию, и давать суду некоторые рекомендации. Нет необходимости докладывать, о чем клиент говорил на сеансах.

Неизвестно, насколько широко сейчас используется принудительная психотерапия, но, по мере того как суды все чаще и чаще рассматривают психотерапию как альтернативу тюремному заключению, она будет использоваться все шире.

Уже сейчас этим занимаются не только отдельные психотерапевты, но и целые агентства и центры. Можно было бы ожидать, что терапевты будут протестовать против такого их использования, но протестов почти нет. Большинству психотерапевтов такая работа не нравится, но, к несчастью, есть и такие, кто получает от нее удовольствие. Например, молодой терапевт, работающий в методе конфронтации, возможно, будет очень доволен тем, что людей к нему направляет суд, поскольку в этом случае он может делать с ними все, что захочет. Часто под предлогом оказания помощи наркоманам в терапевтических группах приходится проходить через всяческие ужасы. Подкрепляемая судебным решением, власть терапевта растет — иногда во благо, а иногда — во зло. В психотерапевтической сфере потихоньку образуется новая форма работы с клиентами. Если взять масштаб помельче, то можно вспомнить о корпорациях, которые вербуют себе психотерапевтов, чтобы заставить служащих вести себя так, как угодно компании. Соответственно, эти терапевты становятся агентами корпорации, и сотрудники компании, которые или должны проходить терапию, или рискуют быть уволенными, тоже, по сути, становятся клиентами одной из форм принудительной психотерапии.

Одна из проблем терапии по принуждению состоит в том, что не существует организаций работников сферы психического здоровья, которые могли бы обсуждать ее проблемы, и нет никаких данных научных исследований, описывающих этот вид психотерапии. Люди просто проходят ее. Судьи, убедившие себя в ценности психотерапии, часто извлекают из этого выгоду, потому что не знают, что еще можно сделать с постоянными правонарушителями, которые им попадаются. Когда была сделана попытка организовать встречу между юристами и психотерапевтами, один судья заявил: «Ради Бога, не отнимайте у меня психотерапию. Я не знаю, что еще можно сделать с этими людьми».

Принудительная терапия: в чем отличия?

Добровольная и принудительная терапия различаются по ряду признаков.

Привлечение представителей других специальностей

В традиционной терапии психотерапевт сам решает, как будет действовать. Он выбирает определенную технику и решает, кого из членов семьи нужно интервьюировать. В рамках идеологии определенного психотерапевтического подхода терапевт обладает свободой выбора.

В случае принудительной психотерапии к работе над клиентом привлекается ряд специалистов, и многие из них наделены властью большей, чем власть терапевта. В этой работе так или иначе участвуют полицейские, судьи, работники службы защиты детей, лица, осуществляющие надзор за условно осужденными и досрочно освобожденными, адвокаты и терапевты, назначенные проводить индивидуальную терапию с членами семьи. Количество привлеченных специалистов осложняет весь процесс, а иногда делает работу невозможной. Все эти специалисты наделены властью, с которой терапевту раньше никогда не приходилось сталкиваться. Например, они могут забрать одного из членов семьи из дома без разрешения терапевта. Случается, что ребенка, проходящего терапию, забирают из дома, даже не спрашивая мнения терапевта. Когда одного из членов семьи забирают, семья часто даже не понимает, зачем это делается — как, впрочем, и терапевт. Это такая уникальная форма семейной терапии, когда терапевт не в состоянии даже помочь семье решить, кто будет жить у них дома, не говоря уже о том, кто будет присутствовать на семейном интервью. Был случай, когда терапевт уже работал с семьей несколько месяцев, как вдруг отца, который обвинялся в сексуальных домогательствах, внезапно удалили из дома. Оказалось, что работник службы защиты детей добрался-таки до документов по этому случаю и именно в этот момент «принял меры». Терапевт, который считал, что все идет хорошо, ничего не смог сделать, чтобы помешать удалить отца из дома.

Семейная терапия возникла, когда в 1950-х гг. семьи начали распадаться. Нам следует признать, что терапевты и социальные службы, возможно, внесли в этот процесс дезинтеграции существенный вклад, так как результат их работы с отдельными людьми и парами, не состоящими в браке, еще больше увеличил количество разводов (которых и так 50 % от всех заключенных браков). Так как родители разводятся, детей часто воспитывает один родитель (еще хуже, если детей из распавшейся семьи отдают в приемную семью), семьи все чаще отказываются от престарелых членов семьи и отправляют их в дома престарелых, а подростков, доставляющих неприятности, отправляют в психиатрические лечебницы или в тюрьмы для малолетних преступников и дальше считается, что у них индивидуальные проблемы. Семья как общность разрушается, и мы не можем не признать, что люди, стремящиеся помочь, вносят свой вклад в это разрушение.

Необходимость быстрого изменения

Терапевт, работающий с людьми, добровольно пришедшими на терапию, может сам решать, вести ли ему ее в быстром темпе или притормозить, поскольку люди меняются медленно. Иногда предпринятая интервенция изменяет клиента немедленно и сразу, но иногда проходит много времени, прежде чем клиент изменяется. Работая со случаями насилия в принудительной психотерапии, терапевт не имеет возможности варьировать продолжительность терапии. Если над кем-то совершено насилие, терапевт обязан произвести быстрое вмешательство. Невозможно допустить, чтобы каждый последующий месяц отец бил ребенка меньше, чем в предыдущий, пока терапевт медленно изменяет семью. В таких случаях терапевт должен действовать быстро, вследствие чего (а также при помощи страховых компаний, устанавливающих жесткие временные рамки) семинары по краткосрочной психотерапии становятся все более популярными.

Прямолинейный взгляд суда

Многие терапевты стремятся изменить свое мышление — стараться мыслить нелинейно, приобретая взгляд на психопатологию, свойственный системному подходу к семейной психотерапии. Они отказываются от понимания человеческих проблем как проблем взаимодействия злодеев и агнцев и верят в то, что на действия человека влияют действия другого человека, что несчастливая семья постоянно воспроизводит одни и те же последовательности, которые увековечивают ее несчастье. Благодаря системному подходу, они, например, могут предположить, что сын или дочь с плохим поведением стабилизирует семью с помощью своего симптома, и дело здесь не просто в том, что он или она плохо себя ведет.

Для семейных терапевтов, взаимодействующих с представителями судебной системы, сложно придерживаться системного взгляда на проблему. Судебная система не в состоянии воспринять системную точку зрения. Суд должен быть прямолинеен и занять определенную позицию в отношении того, кто злодей, а кто — жертва. Находясь под судом, человек отвечает за свои действия и должен быть наказан за совершение преступления. Даже просто допустить, что человек украл, например, потому что его спровоцировала жена, или отец совершил сексуальное насилие над дочерью, потому что жена отвергала его или подталкивала на это, — значит подорвать основы всей судебной системы. Преступление, совершенное подростком, невозможно объяснить в суде как подростковый способ помочь родителю, впавшему в депрессию. Если суд позволит себе рассматривать проблемы с точки зрения семьи, то сажать в тюрьму придется всю семью.

Когда терапевты, обладающие системным взглядом на проблему, пытаются сотрудничать с представителями суда, обладающими линейным видением, то возникают сложности. Представители суда склонны считать семейных терапевтов слишком мягкими по отношению к членам семьи, которую постигло несчастье, а семейные психотерапевты, в свою очередь, склоняются к тому, что представители суда чересчур строги к ним. Такое расхождение во мнениях типично для родителей, которые ссорятся из-за проблемного ребенка.

Вера в изменение

Наверное, самое глубокое различие между психотерапевтами и работниками службы защиты проистекает из разного социального контекста. Позиция, которую должен занять терапевт, такова: изменение возможно, и какой бы сложной ни была проблема, на нее можно повлиять и добиться изменения. Если в семье есть случай насилия, терапевт верит, что с помощью изменения можно избежать повторения насилия. Если он в это не верит, ему не следует выбирать карьеру психотерапевта. Терапевт возлагает на себя ответственность помочь и жертве, и насильнику, — это часть свойственного ему более широкого видения проблемы, в то время как суд стремится помочь только жертве.

Самая безопасная позиция работников службы защиты детей противоположна позиции психотерапевта и заключается в том, что изменение маловероятно. Если думать только о защите жертвы, то, естественно, лучше считать вероятным, что насильник никогда не изменится и что жертву все время придется защищать. Если сотрудник службы защиты рискнет поверить в то, что люди могут меняться, и в результате жертве снова будет нанесен вред, он будет нести на себе бремя вины, поскольку допустил повторение насилия. Поэтому, чтобы максимально снизить риск, детей отделяют от насильника. Это делается, несмотря на то, что ребенок может подвергнуться насилию в приемной семье, или на то, что отец может войти в другую семью и там снова начать вести себя так же.

Если терапевт, убежденный в возможности изменения, встречается с работником суда, убежденным в обратном, им тяжело сотрудничать. Эти трудности часто рассматриваются как трудности межличностного взаимодействия, тогда как на самом деле — это структурная проблема самой системы. Это означает, что проблема возникает оттого, что каждый представитель разных профессий, со своей точки зрения, действует правильно. Например, адвокаты призваны защищать членов семьи. Часто, когда речь идет о случае насилия в семье, к делу привлекают несколько адвокатов, каждый из которых представляет разных членов семьи. В одном из таких случаев брат был арестован за сексуальное насилие над сестрой, повторявшееся в течение нескольких лет. Суд назначил ему адвоката, которая настаивала на том, чтобы он не говорил ни слова на эту тему. Когда семья была направлена на терапию, сын, которому посоветовали ничего не признавать, отказался говорить. Его сестра, желая защитить его, тоже молчала. Психотерапевт обнаружил, что вести терапию с людьми, которые отказываются общаться, очень тяжело. При этом, с точки зрения адвоката, ее позиция — парень не должен ни в чем признаваться, чтобы она могла его защищать, — была абсолютно верной. Такого рода ситуации ясно показывают, что мы имеем дело не с простым конфликтом между представителями разных профессий. Проблема — в попытке смешать две различные системы, построенные на совершенно разных принципах деятельности.

Эмоциональные обязательства профессионала

Между профессионалами, привлекаемыми для работы со случаями насилия, существуют не просто теоретические разногласия, но и огромные эмоциональные различия. Профессионал не всегда может сохранять рациональность и объективность в отношении случаев, связанных с насилием, так как он эмоционально вовлекается в драматичную ситуацию. Для терапевтов, которых учат быть если не нейтральными, то хотя бы справедливыми, это — особая проблема. Для каждого терапевта существует определенный вид насилия или неправильного обращения, который он воспринимает особенно тяжело. Если приходится работать именно с таким случаем, наладить сотрудничество действительно очень сложно.

Возьмем, к примеру, следующий случай. Четырнадцатилетняя девочка подвергалась сексуальному насилию со стороны отца. Его обязали жить вне дома. Социальные работники посчитали, что мать слишком дистанцирована от дочери, и побуждали мать и дочь к сближению. Через год мать начала сексуально злоупотреблять ребенком и вступила с девочкой в сексуальные отношения. Через некоторое время мать ужаснулась этому и донесла на себя сама. Девочку забрали из дома и поместили в приют, хотя в семье она была старшей и выполняла роль родителя для трех младших детей. Ей даже не разрешили с ними видеться. Матери тоже запретили разговаривать с дочерью. Когда девочка ей звонила, мать могла только отвечать: «Мне не разрешили разговаривать с тобой». Девочка стала убегать из приюта и один раз ушла на всю ночь.

Для работы с этой девочкой и ее матерью был назначен терапевт. Он поговорил с матерью и понял, что она переполнена чувством вины. Терапевт хотел свести мать и дочь вместе и проработать то, что между ними произошло. Он также хотел помочь им решить множество разных вопросов, в том числе, где будет жить девочка дальше. Но работники службы защиты, которые были очень злы на мать, отказались позволить матери и дочери находиться в одной комнате даже на терапии. Телефонные переговоры по этому поводу заняли огромное количество времени. Дополнительную проблему представляла сильная религиозность женщины. Она призналась старейшинам своей церкви в содеянном, и члены общины стали ее избегать. Более того, членам этой общины запрещалось заводить друзей за ее пределами, т. е. женщине стало вообще не с кем разговаривать — кроме ее терапевта (который был католическим священником, что ей очень помогло).

Настал день суда над матерью, и ее приговорили к году тюрьмы. Терапевт вынужден был разыскать в далеком городе бабушку и организовать ее приезд, чтобы она могла позаботиться о детях. (Отца в семью вернуть было нельзя, поскольку он был удален оттуда как насильник.) Пока мать отбывала наказание, дочь, отдельно от остальных детей, передали в приемную семью. Когда приемная мать услышала о содеянном настоящей матерью, она настолько расстроилась и ужаснулась, что начала постоянно твердить девочке о том, какая у нее ужасная мать.

Все это время усилия терапевта были направлены на то, чтобы воссоздать хоть какую-то видимость контакта между матерью и дочерью. После долгих переговоров работники службы защиты разрешили матери и дочери находиться в одной комнате с семейным терапевтом, обеспечив дочь еще и индивидуальным терапевтом, дабы он поддерживал ее, если на сеансах семейной терапии она сильно расстроится. Все условия были выполнены, и наконец мать и дочь встретились. Встреча была организована таким образом, чтобы девочка смогла еще и повидаться с младшими братьями и сестрами.

К счастью, мать в конце концов попала в очень прогрессивный центр подготовки к освобождению. Она с толком провела там время: похудела, нашла работу, достигла некоторого доверия к себе и продолжила свою психотерапию. Терапевт попросил приемную мать прийти на терапевтическое интервью, так как девочка оказалась между своей родной матерью и приемной. Приемная мать сказала: «Я никогда даже не встану рядом с этой женщиной» и продолжала твердить девочке о том, какая у нее ужасная была мать.

Сейчас мать вернулась домой и продолжает работать; с детьми все в порядке. Дочь все еще живет в приемной семье. В этом случае огромное количество времени терапевта было потрачено на работу с представителями других профессий, что, по-видимому, типично для принудительной терапии, связанной с таким видом насилия, который перенести особенно тяжело.

Перспективы принудительной терапии

Психотерапия постоянно изменяется, возникают новые методы и приемы. Похоже, что она может вобрать в себя даже принудительную терапию. Этот процесс проходил бы легче, если бы можно было предпринять некоторые несложные шаги. Одним из таких шагов могли бы стать программы обучения терапевтов, включающие мотивирование клиентов, оказавшихся на терапии не по своей воле. Такое обучение должно помогать терапевтам не становиться агентами государства и учить их оставаться агентами клиента и, одновременно, учитывать интересы общества.

В настоящий момент каждый терапевт сам борется с этими проблемами и старея самостоятельно разработать приемы, помогающие их разрешить. Некоторые терапевты легко берутся вести принудительную терапию, тогда как другим — чрезвычайно тяжело. Некоторые разрабатывают специальные техники. Например, очень полезно, если в первые 15 минут первого сеанса семейной терапии принуждению представитель суда разъяснит юридическую ситуацию, которая многим семьям непонятна. Поблагодарив представителя суда и попрощавшись с ним, терапевт может обратиться к семье и сказать нечто вроде: «С какой сложной проблемой мы столкнулись». В этот момент государство удаляется из кабинета, а терапевт переходит на сторону семьи. Супервизоры должны разработать как можно больше таких простых приемов для обучающихся, чтобы помочь им вести принудительную психотерапию.

Кроме того, в каждом сообществе необходимо создать своего рода форум, на тором представители суда и терапевты могли бы встречаться и обсуждать общие для них вопросы. Существующие различия можно проработать, неторопливо обсудив их в атмосфере всеобщей доброжелательности, которую очень трудно создать при кратком телефонном разговоре, в форме которого, в основном, и протекает ныне сотрудничество. Кроме того, было бы полезно заменить название принудительная психотерапия каким-то другим термином — например, судебное консультирование или судебная практика — чтобы отделить этот вид деятельности ситуаций, в которых психотерапевт способствует личностному росту людей, не сделавших ничего плохого.

И наконец, было бы здорово, если бы судьи, направляющие людей к психотерапевтам, потребовали бы проведения научных исследований такой терапии, чтобы выяснить, действительно ли психотерапия обеспечивает более успешное исправление, чем тюрьма, — с точки зрения частоты рецидивов. Может статься, что психотерапия добивается огромных успехов, а может быть, и нет. Мы должны это знать, так как под угрозой находятся важнейшие гражданские свободы.