Глава XI. Мимика любви и расположенности

Глава XI. Мимика любви и расположенности

Подобно тому как удовольствие и страдание являются двумя полюсами в сфере чувствительности, так точно любовь и ненависть представляют два полюса в мире страстей. Поэтому, если мы желаем представить научный разбор мимики, то в основу нашего исследования должны быть положены эти две точки отправления.

Как только возникла в нас известная симпатия, мы стремимся приблизиться к привлекательному для нас предмету – будь это грациозное животное или красивая женщина, наш собственный ребенок или избранник нашего сердца. Стремление это господствует над всей сферой привязанностей, над всеми способами их выражения. Оно обнаруживается, начиная с первого движения, которое оборачивает нашу голову к любимому предмету, и может дойти до жарких объятий, которые освящают союз двух существ или создают новое. От точки отправления до окончания пути расстояние велико, хотя его можно пролетать на крыльях страсти в мгновение ока; во всяком случае в основе мимики расположенности всегда лежит следующий основной принцип: приближение к тому, что привлекает.

В момент приближения мы обыкновенно обнаруживаем чувство удовольствия, которое может проявляться в различных формах; но все они главным образом сводятся к выражению радости от приближения к любимому предмету и к желанию встретить взаимность. И так, если не ошибаюсь, основные элементы как самых простых, так и самых сложных выражений расположенности—приближение и удовольствие, сопровождаемое желаниями. Это – положительные черты любовной мимики, отрицательные же признаки ее заключаются в полном отсутствии выражений ненависти, гнева, угрозы. Это язык, который может быть немым, или может сопровождаться какими-нибудь незначительными движениями, но всякий смышленый человек поймет его с первого взгляда. Попробуйте расспросить любую красивую женщину, которая пробыла несколько минут в салоне, окруженная мужчинами, и она вам сразу может шепнуть на ухо, кто из них ее любит и кто к ней равнодушен, кто добивается ее чувства из прихоти, и кто с первого взгляда безумно в нее влюбился. И если существует много оттенков вожделения и любви, то она определит вам характер и степень каждого вожделения и каждого вида любви.

Второстепенные элементы мимики, которые группируются около этих двух главных, весьма многочисленны; перечень их мы сделаем ниже в особой таблице. Однако же, на некоторых из них мы должны будем остановиться дольше, отчасти потому, что они мало изучены, отчасти потому, что они позволят нам проникнуть глубже в механизм мимики привязанностей.

Привязанность – это сила по преимуществу центробежная; она стремится, так сказать, переселить частицу нас самих в любимое существо. Наше «Я», почти совершенно отрешаясь от самого себя, старается войти в другое человеческое существо и уподобиться ему. Отсюда и возникает та подражательная симпатия, которая неудержимо вызывает у нас такую мимику, которая воспроизводит на нашем лице душевные движения, проявляющаяся у любимого нами субъекта.

Эта подражательная симпатия свойственна всем животным, ведущим общественную жизнь. Мимоходом, но мастерски коснулся ее Лафатер в своей книге в главе «О взаимном воздействии физиономий одна на другую». Послушайте, как тонко он говорит об этом предмете:

Каждому случается перенимать привычки, жесты, выражение лица у тех, с кем часто приходится видеться. Мы некоторым образом усваиваем себе все, что любим, при чем происходит одно из двух: или мы сами уподобляемся любимому предмету, или этот последний становится похожим на нас. Все, что нас окружает, оказывает на нас свое влияние и в свою очередь подчиняется воздействию с нашей стороны. Но ничто не влияет на нашу личность с такой силой, как то, что нам нравится, и, несомненно, ничто не может быть нам так приятно, ничто не может так волновать нас, как человеческое лицо. Оно нравится нам потому именно, что гармонирует с нашим собственным лицом. Разве, оно могло бы иметь на нас влияние и казаться нам привлекательным, если бы не существовало точек притяжения, определяющих сходство или, по крайней мере, однородность его форм или его черт с нашими. Я не буду пытаться проникнуть в глубину этой непостижимой тайны; я не берусь разрешить трудный вопрос—как это происходит; но достоверен тот факт, что с одной стороны есть лица привлекательные, с другой отталкивающие. У двух индивидов, которые взаимно симпатизируют, или часто видятся друг с другом, обыкновенно вместе с одинаковым развитием их внутренних качеств замечается также и сходство в чертах лица, которое устанавливается взаимным обменом личных ощущений. Наше лицо, если можно так выразиться, сохраняет в себе отражение любимого предмета.

Далее этот горячий друг людей, чтобы иллюстрировать свою теорию симпатии, приводит изображения двух супругов. Муж, сделавшись ипохондриком, изменился в лице и видны все признаки глубокого отчаяния и упорного отвращения ко всякой пищи. Жена, которая его боготворила и ежеминутно следила за печальным превращением дорогого лица, мало помалу стала сама впадать в ипохондрию, и лицо ее приобрело выражение, сходное с выражением лица ее мужа. Оба они выздоровели, при чем лица их снова приняли свое обычное выражение.

В виду этого Лафатер благочестиво заканчивает свою статью, приводя очень кстати два прекрасных отрывка из Библии:

Все мы, открытым лицом, как в зеркале, созерцая славу Господню, преображаемся в тот же образ славы во славу…. (2 Кор. III, 18).

Мы станем подобны Ему, потому что увидим Его таким, каков Он есть (Иоанн III, 2).

Сильную подражательную симпатию пробуждает в нас не только лицо живого человека, но и портрет его, если только он похож и выразителен. На письменном столе Фридриха Великого стоял всегда бюст Юлия Цезаря. Я видел этот бюст, и он произвел на меня глубокое впечатление, – до того еще силен блеск гения в этом немом мраморе, несмотря на столько веков. Прусский король говорил, что этот Цезарь вдохновлял его на великие подвиги. Для того чтобы испытывать подобные влияния, не нужно быть великим человеком, достаточно быть просто человеком. Со времени моей юности перед моими глазами всегда находилась гравюра, изображающая Рафаэля Менгса и выполненная по его собственноручному портрету. Этот благородный и вдохновенный облик постоянно уносил меня в область высоких идеалов и побуждал к умственной работе.

Подражательная симпатия, составляющая одно из простейших явлений отраженной жизни чувств, особенно ярко выступает в мимике любви; но здесь она осложняется элементами высшего порядка.

Самый элементарный факт этого рода представляет тот случай, когда мы, притворяясь плачущими, заставляем плакать ребенка, который нас любит, хотя ему и неизвестно почему и как мы страдаем.

Более сложное явление происходит тогда, когда человек становится на колени перед любимой особой, целует ее ноги, как бы желая довести до совершенного ничтожества свое личное «Я», сделать его чем-то зависимым, какой-то частицей любимого существа. Это желание слиться с другим, умалить себя, чтобы возвеличить того, кого любишь, по моему мнению, выходит из узких пределов мимики и охватывает более обширную сферу и самые широкие горизонты мысли. Мы видим это по употреблению уменьшительных имен, которые в ходу между любовниками, а иногда и между друзьями, и которыми пользуются маменьки в разговоре со своими детьми; человек тонко и великодушно умаляет себя как будто для того, чтобы любимому существу легче было охватить и поглотить его. Ведь маленьким предметом удобнее овладеть, и потому в присутствии любимой особы мы хотели бы превратиться в цыпленка, в канарейку, во что-нибудь крошечное, чтобы всецело находиться в ее руках, чтобы чувствовать себя сжатыми со всех сторон ее теплыми и любящими пальцами. Есть еще и другая секретная причина к употреблению уменьшительных имен. Маленькие создания бывают нежно любимы, а нежность есть высший признак всякой крупной силы, которая может развиваться и расходоваться по собственному произволу. После сильного, горячего, стремительного объятия всегда следует нужная нота, и уменьшительные формы мимики или слов играют при этом видную роль.

Рассмотрев самые важные общие признаки расположения, нам следует теперь разложить их аналитическим путем.

Многие из этих мимических элементов наблюдаются и у животных. Дарвин описал ласки привязанности кошек и собак по отношению к их хозяевам, и подобные наблюдения с натуры мог бы сделать каждый. В своей «Физиологии любви» я также описал несколько сцен этого рода из мира животных, где постоянно преобладают два существенных элемента любовной мимики: приближение и удовольствие. Во всю жизнь я не увижу более ничего подобного кокетничанью двух улиток, которые, обменявшись ударами метательных камешков (подобно доисторическим людям), ласкались и обнимались с такой грацией и такой чувственностью, что могли бы возбудить зависть самого утонченного эпикурейца.

Синоптическая таблица мимики расположенности

Мимика расположенности начинается стремлением к сближению и оканчивается взаимным соприкосновением тел, или некоторых частей тела.

Именно, в инстинктивном выборе тех или других членов для соприкосновения и выражаются разнообразные виды расположенности, – от самого святого благоговения и до самых чувственных вожделений. У всех народов земного шара замечается стремление соприкасаться наиболее подвижными и наиболее чувствительными частями тела. Вот почему рука и рот являются главными органами мимики расположенности. Относительно руки, однако, существует большое единодушие, потому что есть, кажется, народы, которые никогда не целуются. Ссылаясь на авторитет Дарвина и некоторых других исследователей, я назову из числа таких народов: фиджийцев, маоритян, таитян, папуасов, австралийцев, обитателей Сомали в Африки, а также эскимосов и древних японцев.

Я никогда не забуду своего долгого спора с благородным и интеллигентным живописцем с острова Явы, Баден-Салеком. Он говорил мне, что, подобно всем малайцам, он находит больше нежности в соприкосновении носов, чем в соприкосновении губ. «Ведь носом дышат, – добавлял он, – носом мы ощущаем дыхание любимого существа, и нам кажется, что мы сливаем при этом свою душу с его душой». Я говорил в защиту губ; но мы могли бы проспорить целый день и все-таки не убедили бы друг друга; наши вкусы в области чувствований были слишком несходны. Наших женщин он находил очень красивыми, но никак не мог примириться с нашими орлиными носами, такими длинными, такими огромными, по его выражению.

В широком смысле слова, ласка может быть выражена какой угодно частью тела. Нога, впрочем, употребляется с этою целью весьма редко, да и то разве в тех случаях, когда для этого нельзя воспользоваться другим членом, или же у народов отсталых, которые имеют обычай для выражения преданности и уважения к какой-нибудь особе ставить себе на голову или на лицо ее ногу.

Настоящим же органом ласки служит рука. Пальцы ее – это суставчатые и гибкие рычаги, которые дают возможность дотрагиваться, щекотать, сжимать, обнимать, охватывать, увеличивая число нежных прикосновений и приятных ощущений. Не даром слова cher и caresse имеют общее словопроизводство (carus). Ласкающая рука ищет другую руку, или же, в моменты более нежного умиления, – лицо любимого человека; часто нам недостаточно одной руки, а иногда и обеих. Посмотрите на мимику материнской привязанности, когда мать любящей рукой гладит по лицу своего ребенка, и скажите, можно ли найти более нежное и более естественное выражение любви.

При своих ласках человек нечто отдает и вместе с тем нечто воспринимает. К руке, расточающей любовь, от кожи любимой особы, словно магнетические токи, прибывают волны другой любви. Вот почему одно из самых обычных и самых чувственных любовных излияний состоит в перебирании волос рукою. В этом лабиринте гибких и живых нитей рука находит неисчерпаемый источник осязательных наслаждений. Каждый волос – точно электрическая нить, приводящая нас в тесную связь с чувствами, сердцем и даже мыслью любимого существа. Недаром длинные волосы женщин во все времена считались залогом любви, и недаром лысые оплакивают утрату целой области в мире наслаждения.

Пожатие рук – один из видов ласки, но наименее чувственный. Оно служит простым выражением того, что два человека узнают друг друга, что они не желают один другому вреда и не имеют основания питать друг к другу ненависть. Это одно из распространенных приветствий в человеческой семье, и даже дикие народы, у которых оно не в обычай, истолковывают его всегда, как знак расположения. У народов цивилизованных рукопожатие есть самый естественный способ выражения дружбы, в котором часто рельефно выступают характерные черты народности. Всем известно сильное и энергичное schake-hand англичан. Итальянцы пожимают руку со страстной стремительностью, совершенно чуждой народам севера. Многие люди, очень холодные и мало общительные, никогда не отвечают на ваше рукопожатие: вы держите в своей руке какой-то мертвенный член, внушающий страх и отвращение.

Хотя пожатие руки является одним из простейших мимических актов, но в нем может заключаться столько разнообразных оттенков выражения, что описание их составило бы целую книгу. Пожимая руку другу или любовнику, можно желать этим сказать: я вам не доверяю, я вас больше не люблю, я чувствую к вам влечение, я вас обожаю, я вас жду…

Пожатие руки, сделанное мужчиной женщине, может быть дерзким, более дерзким, чем пощечина.

В ряду прикосновений, служащих выражением расположенности, после ласки и рукопожатия следует объятие, представляющее собою род переплетения верхних конечностей; бросаясь друг к другу в объятия, два существа почти отдаются взаимно друг другу, как бы желая слиться в одно. Способ объятия бывает различен даже у цивилизованных племен: то обнимающиеся обхватывают туловище друг друга обеими руками, то перекидывают друг другу через плечо одну руку, касаясь ею различным образом спины. Иногда объятие совершается в два приема: обнимают сначала одну, а потом другую сторону туловища своего друга или своей подруги. В своем путешествии в Лапландию[63] я описал способ объятий у лапландцев, а в своем «Dio ignoto»[64] – странный обычай у обитателей пампасов.

Выше объятий, или, лучше сказать, в иной сфере любовных чувств, стоит поцелуй, который совершенно неизвестен многим народам, но распространен у всех цивилизованных наций, хотя в разной степени и с очень различным значением. Французы, например, целуются ежеминутно – даже лица разного пола; напротив, у итальянцев, и особенно у восточных народов, поцелуй может быть дан только жене, дочери или сестре.

Поцелуй играл видную роль на страницах истории человеческого рода: нередко поцелуй смывался кровью, возбуждал войны между племенами или народами. И это естественно: как источник бесконечного наслаждения, он мог возбуждать и бесконечную зависть; он мог открывать измену или сулить блаженство.

Хотя губы и покрыты кожей, но они уже имеют свойства внутренностей. На этой розовой границе, где нет ни национальных гербов, ни таможен, сходятся внешняя и внутренняя природа человека и обмениваются своими проявлениями, при чем тысячи очень чувствительных нервов раздают и получают вновь впечатления наших ощущений, нашего сердца и мысли. Поэты были правы, говоря, что здесь встречаются две души; влюбленные всех времен были тоже правы, когда в страстном томлении восклицали: «Только один поцелуй, или смерть!» Случается нередко, что поцелуй сопровождается обмороком.

Поцелуй одновременно дает приятное внешнее и внутреннее ощущение; но существует громадная разница между поцелуем взаимным и поцелуем только данным, или только полученным. Многие женщины знают это и, будучи казуистами более чем любой теолог или адвокат, признаются, не краснея, в том, что получали много поцелуев, но добавляют, что сами никогда не отвечали на них.

Быть может, своим анализом мы профанируем это мимическое явление; однако, с научной точки зрения верно то, что поцелуй, оставшийся без ответа, равняется не принятому векселю. Вексель может быть ценою в тысячу, сто тысяч франков, миллион франков, но раз на нем нет подписи принимателя, он не стоит и гроша. Поцелуй только данный – это монолог, желание, стремление; поцелуй возвращенный – это принятый вексель, часто написанный слезами или кровью, но имеющий за собою мощную власть совершившегося факта. Поцелуй данный – это одно из тысячи семян, рассыпаемых щедрой природой на все четыре стороны и сохнущих или гниющих при отсутствии благоприятной для них почвы.

Напротив, поцелуй возвращенный не проходит бесследно. Хотя бы даже такой поцелуй не оскорблял ничьего знамени, хотя бы из-за него не нарушались международные союзы и трактаты, – и тогда он все же есть торжественный договор, как бы передающий нам частицы плоти, сердца и мысли другого человека. Взаимный поцелуй – это брак; с ним неразлучны румянец при воспоминании о прошлом и соглашение относительно будущего. Страх, религия, выгода, пространство, время могут разлучить мужчину и женщину, обменявшихся поцелуем, но они отдались и принадлежат друг другу.

Поцелуй данный может быть настолько мало чувственным, что его нельзя отнести к мимике любви. Целуют ноги идолов, святые мощи, одежду героев и холодный мрамор храмов. Во всех этих поцелуях участвует одна пара губ – та, которая целует. Даже и между живыми людьми такой поцелуй может выражать уважение, благоговение, но не любовь. Так целуют руку из вежливости, благодарности или покорности. Так же целуют в лоб сына, дочь или великого человека, которому удивляются.

Еще большей особенностью отличаются холодные поцелуи, требуемые приличием, в которых хотя участвуют две пары губ, но губы эти не встречаются. Каждый нос целует щеку, потом ловким chassez-croisez носы меняются местами и прикасаются к другой щеке. Все же, однако, это поцелуи; научно они относятся к мимике расположенности; но какая пропасть между ними и поцелуем Паоло и Франчески!

Когда уста отдаются друг другу, когда целующиеся губы сливаются воедино, когда исчезает всякая граница между «твоим» и «моим», когда кожа и нервы, душа и тело соприкасаются, сплетаются и сливаются, – вот это настоящий поцелуй, являющийся, быть может, и самым прекрасным выражением любви, сближающий мужчину и женщину, чтобы возжечь свет факела жизни.

За губами находится другой очень чувствительный орган– язык, который нередко принимает участие в мимике любви. Это бывает и у животных, например, когда они лижут своих детенышей.

Я даже знаю одного очень нежного мальчугана, который, ни кем тому необученный, лижет тех людей, которым хочет выказать дружбу.

Различные элементы мимики, рассмотренные нами, комбинируются различным образом, слагаясь в сложные выражения, из которых наиболее выдаются следующие:

Выражение половой любви.

Выражение материнской любви. Тут мы находим все яркие краски эротического мира, за исключением чувственности. Так как это один из самых животных и наиболее непроизвольных видов любви, то отличительными чертами ее являются: стремительность, крайняя энергия и почти судорожная форма проявления. Многие великие артисты обессмертили себя изображением материнской любви, которая так полна чувства, так возвышена, так порывиста и так постоянна.

Выражение сострадания. Это двойное сочетание мимики страдания и мимики любви. Выражение это так обычно и так общеизвестно, что самые посредственные живописцы умели изображать лицо человека, который при виде чужих страданий страдает и сам [cum eo patitur].

Выражение расположенности вообще. Это спокойное, ясное выражение расположения, без ярких красок желания и наслаждения и без печального оттенка сострадания.

Постепенно оно может возвыситься до мимического выражения дружбы, которая представляет возвышенное и очень определенное проявление расположенности между людьми. Оба эти выражения характеризуются улыбкой, растяжением черт лица и некоторыми движениями, что все вместе выказывает нашу готовность помогать своим ближним, ободрять их, а иногда плакать и смеяться вместе с ними.

Это выражение расположенности к людям может сделаться постоянным, и тогда лицо принимает тот типический характер, который в общежитии называется лицом любезного человека, лицом хорошего человека. Мы еще будем говорит об этом по поводу критериев, руководящих нами в оценке нравственного достоинства физиономии; но пока я позволю себе указать, какая неопределенность на этот счет царит в трудах физиономистов не только древних, но даже и новейших. Послушайте, например, что говорит об этом Да Лапорта:

О лице хорошего человека. Так как нравственность сопутствует всегда справедливости и ненависти к порокам, то мы соберем вместе отдельные черты добродетельного и нравственного человека и создадим из них образ, характерные признаки которого могут быть признаны средними для большинства.

Хороший человек. Узнается по отсутствию резкости в его чертах. Большой нос, пропорциональный всему лицу, или длинный, нависший над ртом, или короткий с открытыми ноздрями. Лицо красивое, дыхание правильное, грудь и плечи широкие; бюст средний; глаза впалые, большие, подвижные, как вода в стакане, со смелым взглядом, всегда открытые, темные и влажные. Вид приветливый или меланхолический; брови густые; взгляд строгий или унылый.

Благонравные люди. Взгляд имеет выражение среднее между спокойствием и волнением. Уши довольно велики и четвероугольны, фигура средняя, голос средний между оживленным и слабым или нежным; смеется редко; ногти широкие, белые или розовые; глаза голубые и впалые, большие, неподвижные и сияющие, влажные, как вода; ноги хорошо сложены, нервные, с тонкими связками[65].

Нельзя не пожалеть того, кто захотел бы воспользоваться этими портретами, чтобы распознать доброго и благонравного человека.

Тот, у кого малый нос, не может быть добродетельным человеком, а тот, у кого темные глаза, должен отказаться от права считаться благонравным! Сколько каббалистики, сбивчивости, сколько предположений и как мало науки! Подвергая строгому анализу положения неаполитанского физиономиста, можно найти в них только две истины: во-первых, что лицо порядочного человека не представляет положительных черт злобы, во-вторых, что глаза его «имеют взгляд смелый», т. е. выражают прямодушие и искренность.

Перенесемся, по крайней мере, на два века вперед, и посмотрим, как изображает Лепеллетье человека добросовестного, снисходительного, неподкупного, самоотверженного.

Правильная голова с ясно очерченными контурами, заметное преобладание черепа над лицевой частью, черты лица обыкновенно тонкие, нежные и вполне пропорциональные; возвышенное, благородное, полное достоинства чело, сияющее неизъяснимым выражением душевной непорочности и красоты, отражающее самые чистые и прекрасные движения чувства и мысли.

Шея не толстая, округленная, медлительная и простая, но грациозная в своих движениях, свободно держащаяся на плечах, которые вообще мало выдаются и мало подвижны. Туловище тонкое, изящное, естественное в своих позах, гибкое, без резкости, вычурности и искусственности в своих движениях. Конечности, обладающие такими же счастливыми физиологическими свойствами, совершают только полезные, точные и сдержанные движения.

Как много красивых слов и как мало наблюдения! Какая неопределенность, и сколько ложных умозаключений Лепеллетье, живший двумя веками позже Да Лапорты, не сумел исправить ни одной черты в странном изображении, которое начертал его предшественник.

Лафатер, которому все-таки не доставало научного направления, чутьем угадывал то, чего ему не мог дать научный опыт. Послушайте его:

Признаки честного лица. Нет такого лица, которое не могло бы выражать известную степень честности; но не всем лицам свойственно это в одинаковой мере. Самые неуклюжие, самые безобразные лица имеют иногда в высшей степени честное выражение, а самые красивые и правильные – часто бывают обманчивы. Тем не менее, правильные черты лица внушают мне больше доверия, нежели уродливые. Когда брови, глаза, нос и губы пропорциональны, то выражение честности в лице, приобретает от этого еще большую определенность.

Не впадая в ошибку, честным можно назвать такое лицо, в котором соединены в равной степени выражения силы и доброты. Одно добродушие само по себе предпринимает иногда то, чего оно не в силах сделать; дает такие обещания, которых не в состоянии выполнить; начинает то, чего не может довести до конца. Силу, если она не смягчена добродушием, трудно побудить к деятельности; она не делает того, что могла бы сделать; она становится орудием притеснений и несправедливости. Добродушие без силы тоже, что туча без дождя; сила без добродушия – это груз без рычага. Обладая только одним из этих двух качеств, нельзя быть вполне хорошим человеком. Сила без добродушия переходит в суровость, добродушие без силы вырождается в простоватость. Одна грешит избытком мягкости, другая излишком суровости; как раз середину между ними занимает сила деятельная – справедливость, честность.

Таким образом, мягкость и твердость, взятые в отдельности, не совпадают с понятием о честности. Последняя требует для себя сразу и снисходительности, и силы: силы, которая бы не притесняла, и снисходительности, которой нельзя было бы злоупотреблять; она приводит нас к сознанию, что мы такое в действительности и чем мы не можем быть, что мы можем сделать и что превышает наши силы. Таковы основные черты честности. Хитрость – это недостаток силы, который желают скрыть, прибегая к усилию. Но всякое усилие, не отвечающее внутреннему побуждению или непосредственному действию какой-нибудь внешней причины, есть ничто иное, как притворство. Что притворно, то неестественно, а что неестественно, то противно честности.

И далее:

Человека честного, равно как и истинно умного, я распознаю в особенности по его манере слушать. В этот именно момент сила и добродушие в их взаимных отношениях выступают с наибольшею отчетливостью.

К числу физиономических признаков честности я отношу еще известный блеск глаз, ясность взгляда, в котором спокойствие кажется соединенным с подвижностью и который занимает середину между сверкающим и тусклым взглядом; – рот без гримас и судорожных искривлений; соответствие между движениями губ и глаз; цвет лица не слишком серый, не слишком красный и не чересчур бледный.

Перечисленные мною признаки могут отсутствовать во многих честных физиономиях; но очень мудрено встретить их вместе на лице плута.

Человек, который, смеясь от чистого сердца, не обнаруживает ни малейшего признака иронии, который, после первого взрыва веселости, продолжает тихо улыбаться, и лицо которого принимает затем выражение удовлетворенности и ясности, – такой человек, наверное, заслуживает нашего доверия, и честность его не подлежит сомнению. Вообще различные оттенки смеха и улыбки могут служить характерными признаками честности или лукавства.

А вот посмотрите еще, как Лафатер, будучи сам священником и святым человеком, мало уважал своих собратьев. Он заканчивает эту главу следующими словами:

Физиономические черты мужества сопутствуют чертам честности. Всякий обман есть трусость. Исходя из этого принципа, я думаю что ни в одном сословии честность настолько не распространена, как среди военных. Зато весьма редко она встречается в другом звании, которое я не хочу называть.

Нам хотелось привести целиком эту страницу из Лафатера, так как в ней сразу отражаются и недостатки, и достоинства бессмертного писателя. После чтения Да Лапорты и Ле Пеллетье здесь чувствуешь себя как бы перенесенным в другую, более чистую атмосферу, удивляешься тонкости психологических наблюдений и чисто женственной чуткости, умеющей различать в этом полумраке самые нежные черты человеческой природы. Но, с другой стороны, сколько неопределенности в этих штрихах, сколько догадок вместо наблюдений, какое беспрестанное смешивание самих фактов с их истолкованием!

В настоящее время мы справедливо сделались более требовательными относительно научных методов; и вот почему при изучении физиономии и мимики нам чаще приходится разрушать старое, чем созидать новое. В настоящее время мы должны ограничиться лишь тем замечанием, что у людей, расположенных к добру, чаще всего появляется мимика благосклонности, и потому на лице их становятся постоянными те выражения, которые мы старались анализировать и изучать в настоящей главе. Если бы, однако, от меня потребовали более точного определения в виде неизвестного афоризма, то вот моя формула со всеми ее явными недостатками.

Лицо порядочного человека прежде всею отличается откровенностью, потому что ему нечего скрывать; оно бывает ясным и смеющимся, так как обычное благосклонное настроение духа составляет одну из самых надежных и прочных радостей жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.