Глава 3 Причины тревоги

Глава 3

Причины тревоги

Тревога — феномен, остающийся во многом непонятным, несмотря на огромное количество посвященных этой проблеме исследований в психологии, психиатрии и физиологии. Но главное даже не в том, что тревога остается непонятной и неясной, дело в том, что новые знания по проблеме тревоги и тревожности не очень помогают решению этой проблемы на практике.

Слова, сказанные Р. Мэем в 1977 году, остаются актуальными и сегодня: «К настоящему времени можно насчитать до шести тысяч публикаций и диссертаций, касающихся тревоги и связанных с ней вопросов… Наши познания возросли, но мы до сих пор не знаем, что нам делать с нашей тревогой»[34].

Угрозы переполняют нашу жизнь, вопрос в том, какие внутренние психологические образования делают нас более уязвимыми к этим угрозам? Казалось бы, очевидный ответ на вопрос, что делает нас уязвимыми, — недостаток веры в себя, в свои силы, низкая самооценка, ложный мысленный автоматизм: «Я не справлюсь». Именно такой ответ предлагается гуманистической психологией, отчасти и психологией когнитивной, поэтому помощь заключается в повышении самооценки, веры в себя. Экзистенциально-гуманистические (от лат. «existentia» — «существование») психологи убеждают, что от самого человека зависит его жизнь, зависит то, что с ним будет, зависит его успешность, благополучие, стоит только овладеть инструментами активного влияния на свою жизнь. Парадоксальным образом, такие утверждения оказываются близки советской идеологии, которую экзистенциально-гуманистическая психология вообще-то не жалует: «человек — это звучит гордо», «всё зависит от самого человека», «всё в твоих руках».

Особенно эффектно такие утверждения звучат в контексте опыта, пережитого и описанного А. И. Солженицыным («Архипелаг ГУЛАГ»), В. Т. Шаламовым («Колымские рассказы»), Н. Н. Никулиным («Воспоминания о войне»), Э. М. Ремарком («На Западном фронте без перемен»), Д. Стейнбеком («Зима тревоги нашей»). Утверждения о всесилии человека проходят мимо трагического человеческого опыта, который свидетельствует, что отнюдь не всё зависит от нас. Как нашему современнику в информационную эпоху верить в себя, в свои силы, когда он видит и слышит, что опасность может подстерегать на каждом шагу? Нужно быть совсем слепым и глухим, чтобы не видеть, что довольно благополучный уклад жизни, когда ничто, казалось бы, не предвещало беды, может измениться в один момент, после чего наступит разруха и хаос. Как можно видеть это и не тревожиться?

То, что греки называли неумолимой судьбой, преследует нас. И каждый человек на собственном опыте нередко убеждается в тщетности своих планов, устремлений и надежд. Вполне естественно, что наблюдается рост тревоги, что и констатируют психологи. Можно ли видеть мир не через розовые очки, понимать его трагичность и при этом не тревожиться о будущем?

Тревога не связана напрямую с уровнем материальной жизни и расширением возможностей, дающих некоторое богатство переживаний, ощущений и повышающих самореализацию. Технологические достижения обеспечивают высокий уровень комфорта и наличие свободного времени для достаточно широкого слоя людей в западных странах. Однако освобождение от тяжелой работы, легкость быта не приводит к снижению тревоги. Уровень материального благосостояния и средний уровень жизни в западных странах, в США и Японии высоки, но депрессия и тревога — весьма распространены и в этих странах. Люди, ведущие комфортный образ жизни, не менее подвержены тревоге. По мере того, как жизнь становится все более легкой, все большее значение придается несущественному, и круг тревог расширяется. По замечанию Т. Лирса, по мере распространения комфортной жизни, тревога, нервное измождение, нервная усталость становятся настоящим бедствием для обеспеченных слоев населения [35].

С повышением уровня комфорта ежедневного существования у человека появляется чувство, что он не сможет справиться с опасностями реальной, трудной жизни, которые в любой момент могут обрушиться на него. Он начинает всего опасаться. Казалось бы, у него есть положение, высокие заработки, недвижимость, деньги, инвестиции, но ничто не гарантирует, что все это не обесценится в любую минуту. По мере роста уровня приспособления растет и тревога. Трудность заключается в том, что человек полагается на нечто такое, что сам не считает и не может считать надежным.

Р. Мэй обратил внимание на то, что тревога распространилась и стала явной к середине XX века, подчеркнув, что она оказалась связана с утратой ценностей. Но это время роста благосостояния, даже изобилия материальных благ, роста возможностей для самореализации и широкого распространения представлений о необходимости и полезности самореализации (осуществления стремлений и желаний внутреннего «Я»). Таким образом, к середине XX столетия, наряду с ростом материального благополучия и ростом возможностей для самореализации, распространилось переживание бессмысленности жизни.

В литературе этого времени тревога осмысляется, как связанная с бездомностью, одиночеством и отчаянным, навязчивым и обреченным на неудачу поиском безопасности[36]. В романе Т. Вулфа «Домой возврата нет» тревога обусловлена изменением устоявшихся и привычных связей, норм, ценностей, образа жизни, утратой дома, утратой укорененности. Одиночество, потерю ценностей, смысла жизни и невозможность вернуться в утраченный мир описывает Э. М. Ремарк в романе «На Западном фронте без перемен». В поэме Уинстона Одена, которая так и называется «Век тревоги» («Эпоха тревоги»), ее истоки видятся в утрате корней, традиций. За этим следуют переживания неприкаянности, ненужности и одиночества. То, что является только средством жизни, становится ее целью:

…Дурацкий мир,

Где поклоняются техническим новинкам,

Мы говорим и говорим друг с другом,

Но мы одиноки. Живые, одинокие.

Чьи мы?

Как перекати поле без корней [37].

Чувство беспомощности, дезориентация, переживание одиночества, отчужденности, потерянности характерны для героев Кафки и Пруста. Размышляя о глубинных истоках тревоги, Карл Ясперс [38] отмечает, что она растет по мере утраты традиций и ценностей. По мере того, как то, что веками составляло мир человека, расползается по швам, «всё становится несостоятельным; нет ничего, что не вызывает сомнения, ничто подлинное не подтверждается; существует лишь бесконечный круговорот, состоящий во взаимном обмане и самообмане посредством идеологий. Сознание эпохи отделяется от всякого бытия и заменяется самим собой. Тот, кто так думает, ощущает и самого себя как ничто» [39].

Таким образом, причинами тревоги являются слом традиций, утрата ценностей, норм и правил, регулировавших поведение, помогавших вырабатывать определенное видение, понимание мира.

Но разве слом традиций не приводит к освобождению от условностей, рамок, к избавлению от «тирании долженствований»? А ведь именно они, как считается, и вызывают тревогу. Следовательно, разрушение традиций, норм, правил и условностей должно бы приводить к уменьшению тревоги. В такие времена ослабевает «моральный гнет», взрослые часто не понимают, как воспитывать детей, что передавать им, поскольку сам мир изменился. Они росли и жили в одном мире, а потом оказались в совершенно другой реальности. Кажется, что времена настолько изменились, что нет ничего общего между прошлым и настоящим, прошлая система ориентации непригодна в новых условиях. О таких временах и настроениях писала Марина Цветаева:

Наша совесть — не ваша совесть!

Полно! — Вольно! — О всем забыв,

Дети, сами пишите повесть

Дней своих и страстей своих.

(Цветаева М. И. Стихи к сыну)

Освобождение от традиций, разрушение системы сложившихся правил и запретов, казалось бы, должно способствовать внутреннему раскрепощению, свободе самовыражения, самореализации, свободному выбору, выбору реальных, подлинных внутренних устремлений, а не навязанных извне (родителями или социумом). Почему же в такие времена, когда разрушаются традиции, наблюдается рост тревоги?

Возможно, рост неопределенности, неизвестности, связанный с разрушением традиции, изменениями общественных представлений, сменой норм, правил, регулировавших поведение, помогавших вырабатывать определенное видение мира, сам по себе может вызывать тревогу. По своему опыту каждый из нас знает, что тревога действительно может быть вызвана переменами, новыми открывающимися путями, связанными с неизвестностью. Но, обратившись к собственному опыту, мы также можем заметить, что смена устоявшегося образа жизни, правил и норм далеко не всегда повышает тревогу; нередко люди ждут изменений, радуются им как новым открывающимся возможностям.

На такое противоречие, которое каждый может заметить на собственном опыте, обратил внимание известный философ Пауль Тиллих, отметив, что объяснение тревоги неизвестностью будущего и страхом неизвестного — страдает неполнотой: «Существует бесчисленное число областей неизвестного, различных для каждого субъекта и встречаемых без всякой тревоги». Неизвестное, которое вызывает тревогу — это «неизвестное, которое по самой своей природе не может быть узнано, это небытие» [40]. О том, что тревога коренится в страхе небытия или бессмысленности, писал и С. Кьеркегор [41].

П. Тиллих утверждает, что тревога является реакцией на угрозу небытия. Что такое небытие? Это не просто физическая смерть, это угроза пустоты. Угроза небытия, угроза превратиться в ничто лежит в основании любой частной тревоги. За всеми частными тревогами во множестве частных ситуаций лежит тревога небытия, которая их питает.

Тревога не обязательно связана с отказом от осуществления новых возможностей, с отказом от утверждения себя. Выше подробно рассматривалось, что большинством психологов различных направлений тревога связывается именно с отчуждением от себя, с отказом от утверждения себя, своего реального «Я». Тиллих же обращает внимание, что утверждение себя, напротив, может быть очень сильным, очень выраженным, но вот «Я», которое утверждает, подтверждает человек, — это уменьшенное, суженное, редуцированное «Я». «Он утверждает что-то меньшее, чем его основное или потенциальное бытие»[42]. В таком случае человек переживает тревогу [43].

Примером яркого и сильного самоутверждения может послужить Николай Ставрогин (Ф. М. Достоевский. «Бесы»), «свободный человек», осуществлявший все свои внутренние спонтанные импульсы, реализовывавший на своем пути многие из открывавшихся возможностей, «во всем он пробовал свою силу и развил ее до беспредельности». Нельзя сказать, что он обременен внутренними запретами и долженствованиями. Он не следует тому, что должно и принято, игнорирует общественные нормы, — «надо», «нельзя», руководствуется исключительно внутренними устремлениями. Он вполне приблизился к идеалу сверхчеловека Ницше [44] и может утвердительно ответить на его вопрос: «Можешь ли дать себе свое добро и зло и навесить на себя свою волю как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьей и мстителем своего закона?» Он сам решает, каким будет в следующий момент времени, сам формирует себя и направлен исключительно на реализацию собственного «Я». Он берет на себя и ответственность за свою судьбу. Казалось бы, в данном случае можно говорить о личностном росте, личностном развитии, но результат такого «развития» — болезнь…

Не о личностном развитии, а о самоутверждении, утверждении самости, самореализации уместнее говорить в данном случае. Надо различать самость, природное «внутреннее Я» и личность. Самоутверждение, самореализация в данном случае очень развита, человеку кажется, что он идет к себе настоящему, но личностного развития не происходит. Оказывается, в результате взращивания свободы реализации спонтанных желаний, внутренних устремлений происходит не развитие, а разрушение личности, как раз свое подлинное «Я» человек и не реализует.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.