Глава 9 Источник тревоги — внутренний конфликт с «духовным Я»

Глава 9

Источник тревоги — внутренний конфликт с «духовным Я»

Кроме диалога, в человеке может развиваться и внутренний конфликт с «духовным Я». В таком случае он отказывается от духовного, от совести и отвергает их. Главная цель жизни в таком случае — приспособиться к существующим условиям и по возможности хорошо устроиться. Если стремление к адаптации к условиям жизни доминирует, то и развиваются в основном свойства, необходимые для приспособления к определенной среде. Человеческая психика представляет собой сложную систему, и все составные ее части — мотивация, память, внимание, мышление, эмоционально-волевая сфера развиваются в таком случае исключительно как аппарат адаптации к среде, приобретая качества, необходимые для жизни в данных условиях. Собственно, благодаря этому человек и приспосабливается к условиям жизни, и приспособление тем успешнее, чем сильнее развиты характеристики, необходимые для выживания в определенной среде. Но мы живем в стремительно меняющемся мире. То, что способствовало приспособлению в одних условиях, совсем не обязательно поможет приспособлению в других. Изменение внешних условий представляет собой угрозу для стабильности и жизненности сложившейся системы. Для того чтобы приспособиться к новым условиям, она должна измениться. Чем лучше сложная система психики приспособилась к существованию в одних условиях, тем больше времени, больше затрат и усилий необходимо на изменение всей этой отлаженной системы: изменение ее характеристик, составных частей, связей между ними.

Поскольку изменение внешних условий представляет собой угрозу для стабильности и жизненности сложившейся системы, необходимы структуры, ответственные за восприятие этой угрозы. Чем более они развиты, чем более они чувствительны, тем раньше система получит сигналы об угрозе и тем больше времени у нее останется на ответ, на приспособление к новым условиям. Тревога как раз и сигнализирует о возможных негативных изменениях, о неясной пока угрозе, о таящейся опасности. Получается, что, чем лучше приспособлена психика к сложившимся условиям и чем больше она направлена на приспособление, тем сильнее должны быть в ней развиты структуры, ответственные за восприятие угроз (и структуры, ответственные за восприятие сигналов, идущих от них), то есть тревожность и чувствительность к тревожности. Получается, что, чем более человек направлен на приспособление и чем успешнее он по этому пути продвигается, тем более развивается и его тревога. Парадокс заключается в том, что, чем больше человек стремится к благополучию, к тому, чтобы приспособиться к среде, устроиться поудобнее, тем сильнее его обуревает тревога, которая является разрушительной для здоровья и благополучия.

В психологии существует понятие «депривация»[90]. Этот феномен широко известен благодаря работам Джона Боулби [91], показавшего неблагоприятное влияние нарушения материнской привязанности на психическое развитие ребенка. Дети, лишенные любви, плохо растут, с трудом развиваются. В настоящее время выделяют сенсорную, когнитивную, социальную и эмоциональную депривации [92], то есть недостаток или лишение теплых эмоциональных отношений, эмоциональных переживаний (эмоциональная депривация), социальных контактов (социальная депривация), недостаток стимулов, информации, способствующих развитию мышления, памяти, внимания (когнитивная депривация), недостаток ощущений, впечатлений (сенсорная депривация).

Под депривацией понимается лишение чего-то сущностно важного для человека, необходимого для его развития. Выделив различные виды депривации, исследователи упустили из виду духовно-нравственную депривацию, возникающую при отвержении человеком духовного «Я». Человек сам лишает себя основания человечности, человеческой личности при отвержении духовного. Точнее сказать, он утрачивает доступ к своей глубине. «Духовное Я» существует, но обращения к нему нет, как нет и личностного развития. А самоутверждение при этом может быть очень сильным, — в качестве примера можно привести любого из тех, на кого так хотел походить Раскольников…

При нарушении внутреннего диалога доминанта человека фиксируется на «наличном Я», он сфокусирован на себе. При этом может быть как полное эмоциональное принятие «наличного Я», так и негативное эмоциональное отношение к себе, — то, что называют «непринятием себя». В первом случае человек ощущает себя как нечто самоценное. Развивается эгоизм, «Я» — самое главное в мире, самоосуществление, самоутверждение. Здесь возможны различные варианты, например, можно вспомнить Лужина, Ставрогина, Печорина, Свидригайлова, Валковского.

В одном случае наиболее заметна самовлюбленность. По словам Достоевского, «Петр Петрович Лужин, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою, высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим лицом в зеркале» [93]. Ему свойственно «тщеславие и та степень самоуверенности, которую лучше всего назвать самовлюбленностью» [94].

В других на передний план выходит гордое сознание своего превосходства; человек полагает, что все лучшее по праву должно принадлежать ему, что он имеет право распоряжаться другими людьми. Вспоминается современный призыв: «Ты этого достоин!»

Возникает грандиозное, возвеличенное «Я»: от удивительно способного, умного, привлекательного, ловкого до удивительно заботливого, доброго, мудрого, жертвенного, духовного человека. Развиваются так называемые защитные механизмы психики, помогающие сохранять этот образ и не замечать того, чего мы не хотим замечать. В таких случаях человек считает себя достойным, порядочным, самореализовавшимся… Он настаивает на своих правах: «Я жил как надо, я человек порядочный, делал, что мог, зла не творил. Я жил как надо. Мне чужого не надо, своего требую…Конечно, недостатки у меня были, у кого их нет, но я жил честно. Такой уж я человек. Чужого не просил. Хотел выпить — платил деньги, хотел заработать — вкалывал. Да. Я человек такой» [95].

Начинается «победительный путь», и, если человеку все удается, впереди его ожидает скука, пустота, ничто. Со стороны он может казаться процветающим, но это впечатление обманчиво. Мы можем многого достичь, приспосабливаясь, можем прекрасно устроиться «на верхней полке», излучая довольство и уверенность. Однако вытеснение духовных стремлений не проходит бесследно: несмотря на внешнее благополучие, человека съедает внутренняя пустота, тоска, тревога, поскольку, вытесняя духовное, он приближается к небытию.

Во втором случае, в случае непринятия себя, человек ощущает себя как малоценного и совершенно ничтожного. («Ветошка», «я — ничто»). Это — ложное смирение, самоуничижение. Оно довольно быстро может смениться самоутверждением, если только предоставляется такая возможность. Эти мгновенные переходы показаны Ф. М. Достоевским в повести «Двойник». Основная цель и ценность для господина Голядкина — приспособление к окружающему миру, вследствие этого развивается его тревожность и фиксированность на себе, на своем состоянии. Он считает мир и другого враждебным и руководствуется таким представлением в своей жизни. Отсюда возникает болезненная мнительность и подозрительность, с которых и начинается болезнь.

Яков Петрович обращается к доктору. Вступая с ним в беседу, Голядкин ведет себя заискивающе, приниженно, выступает в роли просителя, подчеркивая превосходство врача. Доктор недоволен неожиданным визитом Голядкина, но выслушивает его, пытаясь успокоить: «„Полноте, полноте; что враги! Не нужно врагов поминать! Это совершенно не нужно. Садитесь, садитесь^“… Крестьян Иванович с крайне недовольным видом стал шагать из угла в угол. Последовало долгое молчание» [96].

Голядкин еще больше самоуничижается, «тушуется». Доктор ведет себя вполне обычно и привычно, он хочет быстро сделать свое дело: успокоить пациента, прописать ему необходимое лекарство и поскорее отпустить его. Но Голядкин отказывается от этого: ему необходимо, чтобы доктор выслушал его, и он просит об этом. Якову Петровичу необходимо понимание другого, и доктор постепенно выходит за рамки привычных ролевых отношений доктор-пациент. Он выслушивает совершенно бессвязное повествование Голядкина, стремится понять его. Однако по мере того, как доктор выходит из привычных ролевых отношений, Голядкин меняется на глазах, превращаясь из «недостойного униженного просителя» в насмешливого, иронизирующего над доктором хама. Он «рисуется» и, в конце концов, «совершенно довольный собой», выносит суждение о глупости и непрофессионализме врача: «Этот доктор глуп как бревно».

Проявление врачом внимания и расположения к Голядкину автоматически переводит его в объект презрения и насмешки со стороны Якова Петровича. Позиция самоуничижения господина Голядкина быстро переходит в позицию самоутверждения. Он нуждается в понимании и сочувствии, но не способен принять его. Не только сочувствие, но и простое внимание другого немыслимо, не укладывается в привычную картину мира борьбы всех против всех, в котором возможно отношение к другому только как к средству, инструменту достижения своих целей. В такой борьбе господин Голядкин и применяет по обстоятельствам либо самоуничижение и заискивание перед другим, либо самоутверждение над ним.

И самовосхваление, переживание самоценности, полное принятие себя, и самоуничижение, отрицание собственного достоинства — варианты нарушения внутреннего диалога, при котором человек отвергает свое «духовное Я», теряет свое духовное достоинство. В обоих случаях он фиксируется на наличном, только в одних случаях он весьма доволен собой, в других не доволен, но везде его преследует его собственное «Я», его двойник.

При нарушении внутреннего диалога человек постепенно утрачивает и способность к диалогу с другим. Т. А. Флоренская приводила пример аввы [97] Дорофея [98]. Представьте себе круг. Радиусы — это люди. Расстояние между ними может быть большим, а может уменьшаться по мере приближения к центру круга. Середина круга — это Бог. Чем ближе человек к Богу, тем ближе он к другим людям. Чем дальше люди от Бога, тем дальше они друг от друга. Происходит отчуждение от другого и наблюдается противостояние человека человеку: «Я-то один, а они — все». По словам М. М. Бахтина, мир распадается для него на два стана: в одном — «я», в другом — «они», то есть все без исключения другие… Каждый человек существует для него, прежде всего, как «другой». И это определение человека непосредственно обусловливает и все отношение к нему. Всех людей он приводит к одному знаменателю — «другой» [99]. Акцентируется различие, так как если ничего общего нет, то действительно остается только возможность одинокого противостояния другому. Человек теряет способность к диалогу с другим. Чем глубже внутренний конфликт, тем болезненнее формы взаимодействия с другим, вплоть до совсем извращенных.

Варианты монологического отношения к другому довольно многообразны. Это и стремление к слиянию, растворению сознаний, в одном сознании — психологическое поглощение другого. Печорин говорит: «Я ничем не жертвовал для тех, кого я любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страдания — и никогда не мог насытиться» [100]. Это и использование другого, манипулирование им, при исключительно положительном эмоциональном отношении к другому. Этот тип показан Ф. М. Достоевским в образе Алеши Валковского — стремление к душевному сближению, чувствительность, жалостливость, привязанность, способность к ответному отклику и при этом неспособность к подлинному диалогу.

Это и агрессия, насилие, которое может скрываться под маской служения другому. Человек действительно думает, что он не жалеет себя, жертвует своей жизнью. Агрессия может скрываться под маской слабости, человек требует жалости, сочувствия, понимания. Это и отстраненность, уход от жизни, от другого…

Диалог не является чем-то необычным, экстраординарным; он присутствует в обыденной жизни, в общении, в отношениях людей, это — глубинная сопричастность другому человеку и миру, он необходим как воздух. При исчезновении диалога распадаются связи, усиливается отчужденность людей. Совесть считается пережитком, человек воспринимает другого исключительно в свете своих нужд и потребностей, им овладевает жажда обойти, обскакать, победить, над ним довлеет жажда комфорта, благополучия, которого не только можно, а должно добиваться, истребляя другого, рядом живущего.

Каждый живет сам по себе и для себя, и общество приближается к Аркарнару — городу, описанному в повести братьев Стругацких «Трудно быть богом». Схожая атмосфера показана в фильмах Андрея Звягинцева («Изгнание», «Елена», «Левиафан»). При отвержении духовного, при нарушении внутреннего диалога происходят такие изменения с человеком и обществом, которые граничат с утратой человеческого в человеке и разрушением человеческого сообщества. Возникает, по выражению И. А. Ильина, «бессердечная культура», проникнутая тщеславием, гордыней, сластолюбием и немилосердием.

В сущности, это — адское состояние. Возникает запредельная тревога, и люди буквально издыхают от страха и беспокойства. Человек начинает воспринимать мир как концлагерь. В настоящее время люди так и говорят: «Надо сопротивляться, нужно бороться за место под солнцем. Мир — это концлагерь, и в этом концлагере идет борьба за пайку… Как можно сейчас говорить о какой-то морали и нравственности? Это ослабляет волю человека!» Но все дело в том, что нет другого пути к избавлению от тревоги, как только через внутренний мир с совестью и с другим человеком. Наращивание бойцовских качеств в борьбе всех против всех лишь все более обесчеловечивает общество, и мир все более и более приближается к состоянию, описанному С. Н. Булгаковым.

В такой реальности нормальный человек может жить и живет только милостью Божией и больше никак; только на Него можем мы надеяться, и только в Нем наша защита. Принимая зло в себе, которое вроде бы помогает нам выжить в этом мире, мы отказываемся от этой защиты и неуклонно приближаемся к небытию. В таком случае мы примиряемся со своей тенью, даже взращиваем ее, но в результате погружаемся в тревогу, а реальность все более и более становится для нас концлагерем.

Путь примирения с двойником, с тенью, и результат такого пути описан Ф. М. Достоевским. Яков Петрович Голядкин живет во враждебном мире, в противостоянии другому человеку, под прицелом его враждебного и унижающего взгляда. Он ведет страстно напряженный разговор с ним, «мысленно испепеляя и разгромляя врагов своих». Беседы Голядкина с враждебным другим продолжаются, углубляются и заканчиваются появлением двойника, которое подготовлено всем строем душевной жизни героя. Кто такой двойник? Это персонифицированная часть души героя. Двойник вобрал в себя все негативные стороны и слабости своего хозяина. То, что есть у Голядкина, есть и у двойника, только у него все обнажено и ничем не прикрыто, это — злая часть души в ее «чистом» виде. И вот двойник появляется, Голядкин видит его и разговаривает с ним.

Достоевский отмечает интересный момент: появление двойника герой готов был признать бредом, потемнением ума…да не признал. Если бы он принял свое потемнение ума, свою неправоту, это стало бы шагом к исцелению. Но такому шагу, такой здравой оценке помешало представление героя об исключительной злобности окружающих: «Голядкин даже сам готов был признать все это бредом, мгновенным расстройством воображения, отемнением ума, если бы, к счастию своему, не знал по горькому житейскому опыту, до чего иногда злоба может довести человека, до чего может иногда дойти ожесточенность врага, мстящего за честь и амбицию» [101].

Представление о том, что мир полон злобы, является для героя реальной оценкой действительности, — не хочет же он быть «наивным и слабым»! Такой «реальный взгляд» на мир — просто «счастье», поскольку не позволяет ему потерять бдительность и поддаться на происки врагов. Фактически герой стоял перед выбором и совершил его: он предпочел признать реальное появление двойника, но не расстался с мыслью, что вокруг него — только злоба и враги. Более того, он даже укрепился в этой мысли. внутренняя полемика с двойником переходит во внешнее собеседование, по мере того как фантом сознания локализуется для Голядкина в его жизненном пространстве.

Поддерживая мысль о враждебности другого и преисполненности мира исключительно злом, он сочетается с этой мыслью, принимает свою тень и выбирает мир, в котором нет Бога, нет любви. Однако в таком мире остается только борьба всех против всех. В такой борьбе господин Голядкин и применяет по обстоятельствам либо самоуничижение и заискивание перед другим, либо самоутверждение над ним.

Далее герой стремится к сотрудничеству с двойником, надеясь составить с ним заговор против всех. Вспомним, что двойник является персонификацией «отвратительной части души», «тенью» господина Голядкина. Признание тени и попытка составить с ней одно целое не удается: «лжеприятель» не нуждается в дружбе с Голядкиным. «Вероломный друг» обманывает Голядкина, используя его в своих целях. Впрочем, ему почти не нужно обманывать, поскольку Голядкин стремится подружиться с теневой стороной своей души и «сам обманываться рад». Когда же Голядкин решился на борьбу, он пытается вести ее, постоянно контактируя с двойником, что еще больше углубляет его болезнь. Разговоры с двойниками ведут и Ставрогин, и Иван Карамазов, и такие контакты приводят к болезни или к самоубийству. Собеседование со злом, с безумием, принятие тени, как показывает Достоевский, к безумию и приводит.

Мы нередко думаем, что сможем примирить добро и зло [102]. Пользуясь словами К. Льюиса, мы считаем, что «на самом деле нет неизбежного выбора и, можно как-то совместить небо и ад…. как-то приладить их друг к другу, развить или истончить зло в добре, ничего не отбрасывая» [103]. Но это невозможно в принципе, и мы должны выбрать либо то, либо другое.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.