Вооружение культурой

Вооружение культурой

Всего обыкновеннее слышать жалобы на страсти, но как справедливо сказал Мабли: чем страсти сильнее, тем они полезнее в обществе; подавление их может быть только вредно.

Н. И. Лобачевский[47]

Каждый из нас, приходя в мир, застает совокупность общественно-исторических норм удовлетворения потребностей, выработанных человечеством к моменту нашего рождения. Способы, средства и нормы, присущие данной эпохе, сообществу, социальной группе, составляют их культуру[48], а овладение субъектом способами, средствами и нормами удовлетворения своих потребностей есть его воспитание.

Норм так же много, как и потребностей. Нормы усваиваются в ходе удовлетворения потребностей и передаются от поколения к поколению. При этом самые первоначальные, наиболее значительные и устойчивые нормы усваиваются путем подражания и в большой мере подсознательно, как нечто, не нуждающееся в логических обоснованиях. Более того, наиболее эффективно нормы выполняют свое назначение, лишь перейдя в подсознание, даже в том случае, если они приобретались вполне сознательно. Лучшая иллюстрация тому — овладение любым иностранным языком. Язык можно считать освоенным начиная с момента, когда его употребление не требует специальных усилий со стороны сознания.

Выше мы уже говорили о том, что происходящие с помощью эмоций трансформации, развитие, усиление (или, напротив, подавление) той или иной потребности зависят от своевременности и эффективности вооружения. Так, в зависимости от способов и средств удовлетворения присущая подростку потребность занять определенное место в группе сверстников, утвердить себя среди других, а следовательно, и в своих собственных глазах может трансформироваться в общественно полезную деятельность — учебу, изобретательство, спорт и т. п. или в хулиганские действия, кажущиеся «немотивированными».

Дело осложняется тем, что многие потребности не получают адекватного отражения в сознании субъекта, особенно если речь идет о наиболее глубоких, исходных потребностях. Вот почему прямая апелляция к сознанию, настойчивые попытки разъяснить, «что такое хорошо и что такое плохо», как правило, остаются удручающе неэффективными. Еще Сократ был поражен алогичностью поведения человека, который знает, что хорошо, а делает то, что плохо. Человек ведет себя асоциально отнюдь не потому, что он не ведает, что творит. «Ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца... — писал Ф. М. Достоевский. — Ошибки сердца есть вещь страшно важная ... которая не излечивается даже ни перед какими фактами, сколько бы они ни указывали на прямую дорогу; напротив, перерабатывающая эти факты на свой лад, ассимилирующая их со своим зараженным духом...»[49]. Это замечание великого художника созвучно утверждению физиолога А. А. Ухтомского: «... доминанта всегда оправдывается и логика — слуга ее»[50].

Сколько случаев антиобщественного поведения подростков, бессмысленных травм и пьянства можно было бы избежать, если бы естественные потребности занять место в группе, потребности освоения новых сфер действительности (информационное голодание), потребности овладения навыками, которые могут понадобиться лишь в дальнейшем (игровая потребность, с возрастом перерастающая в потребность универсальной вооруженности), были бы канализированы в желательном для общества направлении. Но дефекты воспитания оставили этих подростков без оптимальных способов удовлетворения перечисленных и подобных им потребностей, а результатом явились уродливые формы трансформации неудовлетворенных влечений. Социальный и духовный голод остается, хотя, как правило, субъект не сознает, в чем именно он так остро, так мучительно нуждается. Этот голод толкает его к водке, стремительно упрощающей сферу потребностей и способы их удовлетворения. И тогда любой собутыльник становится другом, любая женщина — желанна, любой незнакомый — объект для агрессии. В результате 80% убийств и 90% хулиганств совершается подростками в пьяном виде.

Значит, задачей воспитания является не проповедь преимуществ «хорошего» по сравнению с «плохим», не абстрактное стремление к «культуре чувств и богатству эмоций», а точное и конкретное информирование воспитуемого о тех способах, средствах и путях удовлетворения этих потребностей, которые не ведут к нарушению общественно продуктивных норм и представляют ценность для прогрессивного развития общества и самореализации личности во всем богатстве ее потенциальных способностей и задатков. Выше уже говорилось о том, что «плохих» исходных потребностей нет, что их асоциальные трансформации возникают в столкновениях потребностей, когда удовлетворение одной, более значительной, приносится в жертву другой, менее значительной, но в данный момент обостренной и усиленной кажущейся легкостью ее удовлетворения. А раз так, то борьба с этими трансформациями должна заключаться в вооружении (прежде всего информацией) той потребности, которая может, но не должна быть оттеснена давлением другой, трансформирующейся в нечто легко доступное и обещающее немедленное удовольствие. Возрастающая вероятность удовлетворения вооруженной соответствующей информацией потребности породит те положительные эмоции, которые обеспечат ее победу в конкуренции с другими, менее ценными и социально неприемлемыми мотивами. В сущности, так и поступают все талантливые педагоги, все энтузиасты-организаторы летних спортивно-трудовых лагерей для «трудных» подростков, интуитивно вставшие на путь «потребностно-информационной педагогики».

Человек отличается «безграничностью своих потребностей и их способностью к расширению» (К. Маркс)[51]. Ненасытность потребностей — условие развития, освоения новых сфер действительности, поиска новых, неведомых ранее средств и способов удовлетворения. Но отсюда же проистекает непреложная необходимость социально регулируемых норм. Нормирование способов, средств и размеров удовлетворения потребностей определяется уровнем экономического, политического, идеологического развития данной общественной формации, ее классовой структурой, историческими и национальными традициями. Эти нормы получают отражение в общественном сознании и охраняются господствующей идеологией.

Нормирование (культура) касается буквально всех сторон социального бытия человека: поведения, взаимоотношений с другими людьми, производственной деятельности, одежды и т. д., и т. п. Мы называем человека культурным или некультурным в зависимости от того, в какой мере его поведение соответствует господствующим в данной культуре нормам. Вот почему, например, вполне культурный европеец может быть признан малокультурным в обществе японцев, придерживающихся иных норм. Критерий нормы позволяет говорить о культуре труда, быта, еды, речи, общей воспитанности или невоспитанности субъекта.

Потребность следовать нормам, принятым в сообществе (группе), — очень сильная потребность, цементирующая группу и способствующая стабилизации норм: Не случайно большинство людей, как правило, удовлетворяется средней нормой потребностей — точнее, довольно широким диапазоном колебаний этой средней нормы. Но отмеченная выше «безграничность потребностей и их способность к расширению» то и дело проявляется не только выходом за пределы средней нормы, но и ломкой существующих в данной культуре норм.

Хорошо упроченные нормы становятся привычкой, «второй натурой» и в определенный момент перестают контролироваться сознанием, переходят в сферу подсознания. Человеку уже не надо задумываться о том, как ему следует поступить в том или ином случае. Глубоко усвоенная норма делает его поведение автоматическим, инстинктивным, хотя, разумеется, ни о каком инстинкте в строгом смысле здесь говорить нельзя, поскольку «инстинктивное» значит «врожденное». Инстинкты не осознаются изначально и потому не могут быть отнесены к подсознанию. Нормы усваиваются в процессе воспитания, их неосознаваемость исторически вторична и принадлежит подсознанию.

Впрочем, говорить о неосознаваемом психическом бессмысленно и непродуктивно до тех пор, пока мы не дадим более или менее четкого определения тому, что понимается под термином «сознание». Из всех существующих определений наиболее адекватным контексту обсуждаемой проблемы нам представляется такое, где сознание определяется как знание, которое с помощью речи, музыки, изобразительного искусства может быть передано, может стать достоянием других членов общества. Co-знание — это знание вместе с кем-то (сравните с сочувствием, со-переживанием, со-трудничеством и т. п.). Осознать — значит приобрести потенциальную возможность сообщить, передать свое знание другому. Заметим, что на практике только таким способом врач решает вопрос о том, находится ли в сознании его пациент, нормально ли это сознание или патологически изменено. Других путей диагностики состояния сферы сознания в настоящее время не существует. Согласно современным данным, для осознания внешнего стимула необходима связь гностических зон новой коры большого мозга с моторной речевой областью в левом (у правшей) полушарии. Труды А. Р. Лурии, открытие Г. В. Гершуни класса неосознаваемых условных реакций, исследования Р. Сперри пациентов с расщепленным мозгом, увенчанные Нобелевской премией, и последовавшие затем серии работ, в том числе Э. А. Костандова, В. Л. Деглина, Н. Н. Брагиной, Т. А. Доброхотовой и др., ознаменовали существенный прогресс в изучении нейрофизиологических основ сознания человека[52].

Данное выше определение позволяет однозначно провести грань между осознаваемым и неосознаваемым в деятельности мозга. Если человек перечисляет детали предъявленной ему сюжетной картинки, а спустя определенное время называет фрагменты, отсутствовавшие в первом отчете, мы имеем все основания говорить о наличии неосознаваемого восприятия и непроизвольной памяти, т. е. о следах, лишь позднее проникающих в сферу сознания. Если тысячелетний опыт человечества побуждает отличать военную науку от военного искусства, то мы понимаем, что в военном деле существует нечто, чему можно научить, что можно сформулировать в виде правил, наряду с тем, чему научить в принципе невозможно. Разумеется, военное искусство, как всякое иное искусство, располагает своей технологией, зависит от ранее накопленного опыта и навыков, позволяющих использовать этот опыт наиболее эффективным образом. Вместе с тем в искусстве полководца присутствует тот элемент, который невозможно формализовать и передать другому в виде рационально обоснованного решения, поскольку осознается только само это решение, т. е. конечный результат творческого процесса.

В обширной сфере неосознаваемого психического необходимо различать минимум две группы явлений. К первой принадлежит все то, что было осознаваемым или может стать осознаваемым в определенных условиях. К этой группе прежде всего относятся хорошо автоматизированные и потому переставшие осознаваться навыки и вытесненные из сферы сознания мотивационные конфликты, суть которых становится ясна только благодаря специальным усилиям врача-психотерапевта[53]. За этим классом явлений целесообразно. сохранить традиционный термин «подсознание».

В сферу подсознания входят и глубоко усвоенные субъектом социальные нормы, регулирующая функция которых переживается как «голос совести», «зов сердца», «веления долга». Важно подчеркнуть, что ассимиляция внутренним миром субъекта внешних по своему происхождению социальных норм придает этим нормам ту чрезвычайную императивность, которой они не обладали ранее. Межличностное происхождение совести закреплено в самом названии феномена: со-весть, т. е. весть, в которой незримо присутствует некто иной или иные, помимо меня посвященные в содержание данной «вести». Нетрудно видеть, что «Сверх-Я» Зигмунда Фрейда, безусловно отличное от биологических влечений, целиком принадлежит сфере подсознания и не может рассматриваться как аналог сверхсознания, о котором подробнее речь пойдет ниже[54].

К подсознанию мы относим и те проявления интуиции, которые не связаны с порождением новой информации, но предполагают лишь использование ранее накопленного опыта. Когда знаменитый клиницист, мельком взглянув на больного, ставит правильный диагноз, он нередко сам не может объяснить, какие именно внешние признаки болезни побудили его прийти к такому заключению. В данном случае, он ничем не отличается от пианиста, давно забывшего, как именно следует действовать тем или иным пальцем. Заключением врача, как и действиями пианиста, руководит подсознание.

Подчеркнем, что ранее осознававшийся жизненный опыт, будь то система двигательных навыков, знание симптомов тех или иных заболеваний, нормы поведения, принятые в данной социальной среде, и т. д., представляет собой отнюдь не единственный канал, наполняющий подсознание конкретным, внешним по своему происхождению содержанием. Имеется и прямой путь, минующий рациональный контроль сознания. Это — механизмы имитационного поведения. Именно прямое воздействие на подсознание приводит к тому, что пример взрослых и сверстников из непосредственного окружения ребенка нередко формирует его личность в большей мере, чем адресующиеся к интеллекту разъяснения полезности и социальной ценности того или иного поступка.

В процессе длительной эволюции подсознание возникло как средство защиты сознания от лишней работы и непереносимых нагрузок. Идет ли речь о двигательных навыках пианиста, шофера, спортсмена и т. д., которые с успехом могут реализоваться без вмешательства сознания, или о тягостном для субъекта мотивационном конфликте, подсознание освобождает сознание от стрессирующих перегрузок. Поясним сказанное примером, который мы заимствуем в одной из работ И. С. Кона. Человек завидует другому, но сознает, что чувство зависти унизительно и постыдно. И тогда он бессознательно начинает искать те отрицательные черты, действительные и мнимые, которые могли бы оправдать его недоброжелательное отношение. Он искренне верит, что его неприязнь вызвана именно недостатками другого, хотя на. самом деле единственная причина недоброжелательности — зависть.

Подсознание всегда стоит на страже добытого и хорошо усвоенного, будь то автоматизированный навык или социальная норма. Консерватизм подсознания — одна из наиболее характерных черт. Благодаря подсознанию, индивидуально усвоенное (условнорефлекторное) приобретает императивность и жесткость, присущие безусловным рефлексам. Отсюда возникает иллюзия врожденности некоторых проявлений неосознаваемого, например иллюзия врожденности грамматических структур, усвоенных ребенком путем имитации задолго до того, когда он осознает эти правила на школьных уроках родного языка. Сходство подсознательного с врожденным получило отражение даже в житейском лексиконе, породив метафоры типа «классовый инстинкт», «голос крови» и тому подобные образные выражения.

Теперь мы перейдем к анализу второй разновидности неосознаваемого психического, которую в отличие от подсознания и вслед за К. С. Станиславским можно назвать сверхсознанием, или надсознанием — по терминологии М. Г. Ярошевского[55]. Мы будем пользоваться термином «сверхсознание», поскольку он непосредственно связан с творчеством, с представлениями Станиславского о сверхзадаче и сверх-сверхзадаче творческого процесса. Именно этот термин был использован нами в ранее опубликованных работах[56].

Функционирование сверхсознания, порождающего новую, ранее не существовавшую информацию путем рекомбинации следов полученных извне впечатлений, не контролируется осознанным волевым усилием: на суд сознания подаются только результаты этой деятельности[57]. К сфере сверхсознания относятся первоначальные этапы всякого творчества — порождение гипотез, догадок, творческих озарений. Если подсознание защищает сознание от излишней работы и психических перегрузок, то неосознаваемость творческой интуиции есть защита от преждевременного вмешательства сознания, от чрезмерного давления ранее накопленного опыта. Не будь этой защиты, здравый смысл, очевидность непосредственно наблюдаемого, догматизм прочно усвоенных норм душили бы «гадкого утенка» (смелую гипотезу, оригинальный замысел и т. п.) в момент его рождения, не дав ему превратиться в «прекрасного лебедя» будущих открытий. Вот почему за дискурсивным мышлением оставлены важнейшие функции формулировки проблемы и постановки ее перед познающим умом, а также вторичный отбор порождаемых сверхсознанием гипотез, сперва путем их логической оценки, а затем в горниле экспериментальной, производственной и общественной практики.

В настоящее время можно считать установленным, что сверхсознание (творческая интуиция) всегда «работает» на удовлетворение потребности, устойчиво доминирующей в иерархии мотивов данного субъекта. Так, карьерист, жаждущий социального успеха, может быть гениален в построении своей карьеры, но вряд ли подарит миру научные открытия и художественные шедевры. Здесь не следует впадать в дурную «одномерность». Великий художник (или ученый) может быть достаточно честолюбив, скуп, играть на бегах и в карты. Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Важно лишь, чтобы в определенные моменты бескорыстная потребность познания истины и правды безраздельно овладевала всем его существом. Именно в эти моменты доминирующая потребность включит механизмы сверхсознания и приведет к результатам, не достижимым никаким иным рациональным способом. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...» — А. С. Пушкин гениально угадал эту диалектику деятельности сверхсознания.

Подобно тому как имитационное поведение способно адресоваться к подсознанию, минуя контроль рационального мышления, важнейшим средством тренировки и обогащения сверхсознания является детская игра. Будучи свободна от достижения утилитарных, а до определенного возраста — и социально престижных целей, игра обладает той самоцельностью и самоценностью, которые направляют ее на решение бескорыстно-творческих задач. Детская игра мотивируется почти исключительно потребностями познания и вооруженности — под последней мы понимаем потребность приобретения знаний, навыков и умений, которые понадобятся лишь в дальнейшем. Именно эти две потребности — познание и вооруженность — питают деятельность детского сверхсознания, делая каждого ребенка фантазером, первооткрывателем и творцом. По мере взросления потребности познания все чаще приходится конкурировать с витальными и социальными потребностями, а сверхсознанию — отвлекаться на обслуживание широкого спектра самых разнообразных мотиваций. Не случайно подлинно великие умы характеризуются сохранением отдельных черт детскости, что было замечено давно и не один раз.

В своей недавно вышедшей книге Е. Л. Фейнберг подробно рассмотрел отличия интуиции-догадки (порождение гипотез) от интуиции — прямого усмотрения истины, не требующего формально-логических доказательств[58]. Примером интуиции последнего типа может служить заключение ученого о достаточности экспериментов или заключение судьи о достаточности объективных доказательств виновности. Напомним, что закон требует от судьи выносить приговор согласно «внутреннему убеждению», не предписывая заранее то или иное количество доказательств. Не случайно в законе наряду с дискурсивной «буквой» присутствует интуитивный «дух». Мы полагаем, что в генезе двух разновидностей интуиции есть нечто принципиально общее, а именно: дефицит информации, необходимой и достаточной для логически безупречного заключения. В первом случае (интуиция-догадка) этой информации еще нет, ее предстоит найти в ходе проверки возникающего предположения. В случае с интуицией — прямым усмотрением истины получить такую информацию вообще невозможно, какое количество экспериментов ни поставил бы ученый и какое количество доказательств ни собрал бы судья. Для нас важно, что пример с интуицией — усмотрением истины еще раз оправдывает термин «сверхсознание». В самом деле, дискурсивное мышление поставляет материал для принятия решения, предлагает сознанию реестр формализуемых доказательств, но окончательное решение принимается на уровне интуиции и формализовано быть не может.

Материал для своей рекомбинационной деятельности сверхсознание черпает и в осознаваемом опыте, и в резервах подсознания. Тем не менее в сверхсознании содержится нечто именно «сверх», т. е. нечто большее, чем сфера собственно сознания. Это «сверх» есть принципиально новая информация, непосредственна не вытекающая из ранее накопленных впечатлений.

Неполное, лишь частичное осознание человеком движущих им потребностей снимает мнимое противоречие между объективной детерминированностью человеческого поведения и субъективно ощущаемой свободой выбора. Эту диалектику поведения в свое время проницательно разглядел Бенедикт Спиноза. Люди лишь по той причине считают себя свободными, писал Спиноза, что свои поступки они сознают, а причин, их вызвавших, не знают. Поведение человека детерминировано его наследственными задатками и условиями окружающей среды, в первую очередь — условиями социального воспитания. Науке неизвестен какой-либо третий фактор, способный повлиять на выбор совершаемого поступка. Вместе с тем вся этика и, прежде всего — принцип личной ответственности, базируется, как объяснил нам Гегель, на безусловном признании абсолютно свободной воли. Отказ от признания свободы выбора означал бы крушение любой этической системы и нравственности.

Вот почему эволюция породила иллюзию этой свободы, упрятав от сознания человека движущие им мотивы. Субъективно ощущаемая свобода и вытекающая из нее личная ответственность включает механизмы всестороннего и повторного анализа последствий того или иного поступка, что делает окончательный выбор более обоснованным[59]. Дело в том, что практическая мотивационная доминанта, непосредственно определяющая поступок («вектор поведения» — по А. А. Ухтомскому), представляет интеграл главенствующей потребности, устойчиво доминирующей в иерархии мотивов данной личности (доминанта жизни, или сверх-сверхзадача — по К. С. Станиславскому), и той или иной ситуативной доминанты, актуализированной экстренно сложившейся обстановкой. Например, реальная опасность для жизни актуализирует ситуативную доминанту — потребность самосохранения, удовлетворение которой нередко оказывается в конфликте с доминантой жизни — социально детерминированной потребностью соответствовать определенным этическим эталонам. Сознание (как правило, с участием подсознания) извлечет из памяти и мысленно «проиграет» последствия тех или иных действий субъекта. Кроме того, в борьбу мотивов окажутся вовлечены механизмы воли — потребность преодоления преграды на пути к достижению главенствующей цели, причем преградой в данном случае окажется инстинкт самосохранения. Каждая из этих потребностей породит свой ряд эмоций, конкуренция которых будет переживаться субъектом как борьба между естественным для человека страхом и чувством долга, стыдом при мысли о возможном малодушии и т. п. Результатом подобной конкуренции мотивов и явится либо бегство, либо стойкость и мужество.

В данном примере нам важно подчеркнуть, что мысль о личной ответственности и личной свободе выбора тормозит импульсивные действия под влиянием сиюминутно сложившейся обстановки, дает выигрыш во времени для оценки возможных последствий этого действия и тем самым ведет к усилению главенствующей потребности, которая оказывается способной противостоять ситуативной доминанте страха.

Таким образом, не сознание само по себе и не воля сама по себе определяют тот или иной поступок, а их способность усилить или ослабить ту или иную из конкурирующих потребностей. Это усиление реализуется через механизм эмоций, которые, как было показано нами ранее, зависят не только от величины потребности, но и от оценки вероятности (возможности) ее удовлетворения. Ставшая доминирующей потребность (практическая доминанта) направит деятельность интуиции (сверхсознания) на поиск оптимального творческого решения проблемы, на поиск такого выхода из сложившейся ситуации, который соответствовал бы удовлетворению этой Доминирующей потребности. Тщательный анализ военных мемуаров выдающихся летчиков Отечественной войны показывает, что виртуозное боевое мастерство с принятием мгновенных и неожиданных для противника решений человек проявляет при равной степени профессиональной квалификации (запасе навыков) не в состоянии страха (потребность самосохранения) и не в состоянии ярости (потребность сокрушить врага любой ценой), а в эмоционально положительном состоянии боевого азарта, своеобразной «игры с противником», т. е. при наличии компонентов идеальной потребности творчески-познавательного характера, сколь бы странной она пи казалась в условиях борьбы не на жизнь, а на смерть.

Если главенствующая потребность (доминанта жизни) настолько сильна, что способна автоматически подавить ситуативные доминанты, то она сразу же мобилизует резервы подсознания и направляет деятельность сверхсознания на свое удовлетворение. Борьба мотивов здесь фактически отсутствует, и главенствующая потребность непосредственно трансформируется в практическую доминанту. Примерами подобной трансформации могут служить многочисленные случаи самопожертвования и героизма, когда человек не задумываясь бросается на помощь другому. Как правило, мы встречаемся здесь с явным доминированием потребностей «для других», будь то «биологический» родительский инстинкт или альтруизм более сложного социального происхождения.

Формирование практической доминанты может оказаться тяжкой задачей для субъекта, когда главенствующая и ситуативная доминанты примерно равны по силе и находятся в конфликтных отношениях. Такого рода конфликты лежат в основе многих произведений классической литературы. С другой стороны, отсутствие практической доминанты (у пенсионера, у человека, оказавшегося не у дел) переживается отдельными личностями исключительно тяжело. Не менее печально по своим последствиям отсутствие главенствующей потребности (доминанты жизни), в результате чего человек становится игрушкой ситуативных доминант. «Отклоняющееся» поведение подростков, алкоголизм и наркомания дают множество примеров такого рода. Подчеркнем, что человек, как правило, не осознает подлинной причины тягостного для него состояния, давая самые разнообразные объяснения своему бесцельному и пустому времяпрепровождению.

Мы закончим раздел краткой формулировкой нескольких итоговых положений.

1. Высшая нервная (психическая) деятельность человека имеет трехуровневую структуру, включая в себя сознание, подсознание и сверхсознание.

Сознание оперирует знанием, которое потенциально может быть передано другому, может стать достоянием других членов сообщества. Как показали многочисленные исследования функциональной асимметрии головного мозга, для осознания внешних стимулов или событий внутренней жизни субъекта необходимо участие речевых зон больших полушарий. В сфере творчества именно сознание формулирует вопрос, подлежащий разрешению, и ставит его перед познающим действительность умом.

К сфере подсознания относится все то, что было осознаваемым или может стать осознаваемым в определенных условиях. Это — хорошо автоматизированные навыки, глубоко усвоенные социальные нормы и мотивационные конфликты, тягостные для субъекта. Подсознание защищает сознание от излишней работы и психических перегрузок.

Деятельность сверхсознания (творческой интуиции) обнаруживается в виде первоначальных этапов творчества, которые не контролируются сознанием и волей. Неосознаваемость этих этапов представляет защиту рождающихся гипотез от консерватизма сознания, от чрезмерного давления ранее накопленного опыта. За сознанием остается функция отбора этих гипотез путем их логического анализа и с помощью критерия практики в широком смысле слова. Нейрофизиологическую основу сверхсознания представляет трансформация и рекомбинация следов (энграмм), хранящихся в памяти субъекта, первичное замыкание новых временных связей, чье соответствие или несоответствие действительности выясняется лишь в дальнейшем.

2. Неполное осознание субъектом движущих им потребностей снимает мнимое противоречие между объективной детерминированностью поведения человека наследственными задатками, условиями воспитания, окружающей средой и субъективно ощущаемой им свободой выбора. Эта иллюзия свободы является чрезвычайно ценным приобретением, поскольку обеспечивает чувство личной ответственности, побуждающее всесторонне анализировать и прогнозировать возможные последствия того или иного поступка. Мобилизация из резервов памяти такого рода информации ведет к усилению потребности, устойчиво главенствующей в иерархии мотивов данной личности, благодаря чему она обретает способность противостоять ситуативным доминатам, т. е. потребностям, экстренно актуализированным сложившейся обстановкой.

Вопрос о том, свободен или не свободен человек в своем выборе, не имеет однозначного ответа и требует введения принципа дополнительности. Выбор детерминирован (следовательно, человек несвободен) с точки зрения внешнего наблюдателя совершаемых субъектом поступков. Вместе с тем и в то же самое время человек свободен с позиций «внутреннего наблюдателя» — его рефлектирующего сознания, что и порождает чувство личной ответственности за совершаемый поступок.

3. Сведение психической деятельности человека к одному лишь сознанию не в состоянии объяснить ни диалектику детерминизма и свободы выбора, ни механизмы творчества, ни подлинную историю культуры. Только признание важнейших функций неосознаваемого психического, с выделением в нем принципиально различных феноменов под- и сверхсознания дает возможность естественнонаучного материалистического ответа на самые жгучие вопросы человековедения.

4. Взаимодействие сверхсознания с сознанием есть проявление на уровне творческой деятельности человека универсального принципа возникновения нового в процессе биологической и культурной эволюции. Подобно тому как эволюционирующая популяция рождает новое через отбор отдельных особей, эволюция культуры наследует в ряду сменяющихся поколений идеи, открытия и социальные нормы, первоначально сформулированные конкретными первооткрывателями и творцами. Эти нормы являются исторически преходящей категорией, а культура в целом представляет не закостеневший свод одних и тех же предписаний, но живую и развивающуюся систему. Мы не раз подчеркивали, что процесс развития культуры определяется взаимодействием множества факторов — производственно-экономических, политических, идеологических, национальных. Творцом культуры в конечном счете является живой, реальный человек с головой и руками, поскольку «История не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека»[60]. Значит, возникновение новых норм удовлетворения потребностей, новых способов, средств и путей есть результат творческой деятельности конкретных личностей. Благодаря этой творческой деятельности наряду с ростом и расширением потребностей происходит их «возвышение»[61].