Не учи учёного…

Не учи учёного…

Плодам моих наблюдений и размышлений было не суждено дожить до востребования. Я чувствовал, что мне не стать маршалом побед Жуковым (хотя он тоже, если верить Михаилу Задорнову и Виктору Суворову, был из коренных врачей). Тем не менее, все материалы были подготовлены и отправлены в начале 1996 года в «Независимый психиатрический журнал», который тогда сильно гордился тем, что старая идеология ему стала чужда. Это было время, когда у доктора не было денег на автобус, а уж на звонок в редакцию — тем более.

Меж тем, заинтересовав местного профессора психиатрии собственным переводом с немецкого работ Блёйлера, получил от него обстоятельную рецензию на свою готовившуюся к публикации статью о возможных путях развития шизофрении (Ш). Кажется, он одобрял высказанные соображения, но чтобы они увидели свет, нужно было всё переделать. Постоянные переработки и уточнения написанного в течение года сильно измотали меня. Я не понимал, зачем нужно тратить столько усилий на разъяснение простых вещей специалистам с максимальным стажем работы в психиатрии, если и некоторые профаны уже смекнули. Было неясно, почему не убеждает даже установление логической связи явлений, которой так поклоняются учёные. Конечно, в головах специалистов шла борьба: чему служить — истине или своим интересам?

Нечто подобное, только более крупного масштаба, произошло в моей биографии позднее, когда я пытался доказать учёным акушерам-гинекологам, что предлагаемая методика психотерапии способна решить проблемы не только беременных, но и акушерства. К сожалению, время быть акушерству с человеческим лицом ещё не придёт и значительно позже описываемых мною попыток подружиться с психиатрами. Пока же приходилось забыть об единоличной публикации даже в местном научном сборнике. Боги не дремали…

Есть у нас чудный специалист, любимый больными и врачами. Моё предложение ему «подковать» материалы под психиатрическую стать и быть соавтором оказалось отвергнутым. Оправданием ему, безусловно, могла быть и мысль о ненужности противостояния ради чужих идей.

Однако о публикации в Перми приходилось забыть совсем. «Независимый психиатрический журнал» молчал. Ни звука до сих пор. Верно, он не обязан говорить.

Конференция 1997 года в Московском институте психотерапии свела меня с молодым, способным «альтернативщиком», решившим вовремя «рвануть» из психиатрии. Он знал все условности и проблемы психиатрии, и ему было предложено стать соавтором проблемной статьи. Мне было интересно его мышление; но, легко согласившись вначале, через год переписки он легко и отказался от своего слова. Стрелять в письмах остротами, не имея общей цели, едва ли имело для меня смысл…

О публикации пришлось надолго забыть, тем более, что меня всё больше и больше захватывала работа с беременными женщинами. Всё громче и громче доносились до меня «стоны» из роддомов, и меня вовсе не успокаивал штиль в моей любимой женской консультации.

Материалы моей неопубликованной статьи бесконечно перекладывались с места на место в домашнем архиве, который непрестанно худел оттого, что выбрасывались не принятые журналами наблюдения — в одних местах, но полнели в других, где копились новые отказы. Чудом уцелел и этот самый неопубликованный манускрипт… Когда уже к началу миллениума женская консультация окончательно уснула, мне пришлось на цыпочках перебраться в другую поликлинику, где, казалось, стены ходят ходуном. Но это только казалось.

Последние годы приходилось много читать и, прежде всего, художественной литературы, в которой удивляло обилие наблюдений, сходных с моими: прежде всего шизофрения развивалась как следствие изоляции от людей. Вновь всколыхнулись забытые идеи. Настойчиво озадачивал маститых психиатров, что им известно о шизофрении в тюрьмах, одиночных камерах и пр. Никто не знал об этом определённо. Нет и специальной литературы.

Кажется, наступал момент истины! Или гражданских психиатров в тюрьмы не пускают, или «на зоне» есть свои мастера «душевного» склада, которые не любят «сливать» информацию за ограждения — пиши любые диагнозы, делай любую статистику: «хозяин-барин»…

В наши дни уже и школьнику ясно, что обладающий властью узурпирует и право. Те же самые учёные поддерживают и власть, и юридическое право. Образ учёного сильно размыт… Вместе с тем, великие писатели и философы имеют дар заранее предупреждать о коррозии общества или профессии. Почти 100 лет назад Ромен Роллан писал, что каста учёной «… интеллигенции весьма вежливо снимает шляпу перед царящей в мире глупостью» («Очарованная душа»). Наш великий М.М. Пришвин замечал в дневниках: «На моём веку совершилась огромная перемена в сознании человека: в моё время ещё верили просто в науку, что человек овладевает законами природы себе на добро, и такое победное шествие человека как царя природы вперёд называлось прогрессом. В науке есть чары не меньшие, чем в искусстве, отвлекающие личность человека от конкретных условий добродетели (творчества добра), в том смысле, чтобы служить лучшему всех людей, как себе самому».

Любая деятельность учёных нуждается в контроле общества, особенно сегодня, когда появилась корпоративная мораль (в том числе в белых халатах), считающая себя выше общечеловеческих ценностей.

Ну, что ж, если учёных не интересовали наблюдения специалиста, преследующего гуманистические цели в науке и практике врача, убедительно прошу их теперь не терять время на чтение последующих страниц. Они впрок не пойдут: не помогли же прозреть ни Роллан, ни Пришвин, ни Толстой и другие титаны. Где уж мне… Если всё же в среде учёных найдутся любители чужой откровенности, то хочу предупредить — ваши суждения меня мало интересуют. Когда я понял, что с животрепещущими вопросами бытия надо обращаться не к академикам, а к самым простым людям, нашим скромным обывателям и обывательницам, тогда мне и захотелось снова заняться, казалось бы, оставленной навсегда темой. Последние годы только подтвердили наблюдения прошлых лет.

Сегодня меня заботит отсутствие общественного мнения, без которого Россия легко может усилиями учёных превратиться или в пустыню, или в концлагерь, или в перевалочную базу человекоподобных головастиков (для межпланетных перелётов). Поэтому, вероятно, если эти заметки и прочтут сегодняшние обывательницы, то поймут, скорее, завтрашние. Это хорошо… Учёные, ставящие главной своей задачей описание произошедшего события или случая и не умеющие смотреть в будущее (таковых всегда большинство) не поймут никогда. Тем и отличаются современные учёные (не только в России) от обывателей, что не хотят и не могут предвидеть.

Как никогда папа Римский не уступит свой трон Христу, так и академикам лучше отсиживаться в кресле, чем поклоняться Истине. Намного ранее моего подобное изумление испытал Омар Хайам, сказав:

«Когда я был молод, я часто посещал

Учёных и святых и слышал их споры

О смысле жизни. Но всегда

Выходил той же дверью,

Которой входил к ним»

Поэтому мой запал обращён к простым гражданам и читателям. К вам же обращались мыслители, с которыми вы встретитесь на виртуальных страницах этой публикации. Значит, их сильно волновало происходящее с человеком. Но учёные упорно делают и делали вид, что всё под их бдительным контролем, а писатели им не указ. И ещё десятилетиями рискуют остаться невостребованными мысли Л. Толстого о том, что способом познания мира может служить и само искусство, плоды которого часто-часто остаются без семян, потому что падают в снег, а если уж и воздействуют — то на подсознание человека, которое может долго укрывать их до прорастания в сознание.

Но продолжим следование основной цели наших заметок с самого последнего события, которое и привело к пониманию того, что затянувшаяся пауза в общении с вдумчивым читателем не может быть полезна вечно.

Однажды букинист подарил мне набор книжек шестидесятых годов. Не сразу притянулась рука к одной из них. Для этого почему-то надо было дождаться поездки в Иркутск весной 2010 года. А вот когда я открыл её, то понял, чего мне не хватало все последние годы. Это было произведение Бориса Дьякова «Повесть о пережитом» (М.: Сов. Россия, 1966. — 264с.) Удивляло, что автор был мне незнаком, как и то, зачем власти времён Брежнева были нужны растиражированные мастерским описанием преступления советского режима. Это книга о врачах и их пациентах за колючей проволокой, о том, как среди бесправных и униженных людей получает право прописки гражданка Шизофрения (или госпожа?). Б. Дьяков методически, почти назидательно описывает возникновение и размножение шизофрении на благоприятной лагерной почве, как среди оклеветанных и вытесненных за край общества заключённых, так и среди их притеснителей и опекунов. Ах, как здорово он рисует клиническую картину Ш. Вот бы психиатрам почитать! Да, и читали ведь, и гораздо раньше меня, но почему-то их мнение слышала только маленькая советская кухонька. Обратимся же, наконец, к плодоносящим мыслям великих, жертвенных и страстных наблюдателей жизни, которые, несмотря ни на что, увидели свет… Но это был только свет снежной пустыни, а до вспаханного усилиями весны чернозёма было не близко. Ну, так вспашем же!

Ещё когда-то бедный Робинзон Крузо поведал о своих иллюзиях и галлюцинациях, возникающих в изоляции на диком острове при отсутствии информации: «Это напомнило мне первый день моего пребывания на острове. Точно так же я сидел тогда на берегу, дико озираясь кругом, и тоже считал себя погибшим. Я был уверен тогда, что меня растерзают хищные звери, вскарабкался на дерево и провёл там всю ночь. Вообще нет таких ужасов, которые не мерещились бы мне в первое время. А между тем как безмятежно прожил я все эти годы! Но ничего этого я тогда не предвидел» (Дефо Д. Жизнь и удивительные приключения морехода Робинзона Крузо: Роман/Переск. К. Чуковского. — Л.: Дет. лит, 1987. — 224с.)

Многие из нас слышали предания и народные сказания о страшных психических последствиях в судьбе людей, перенёсших неожиданную потерю родных и любимых. Вот и наша героическая женщина недалёкого прошлого Дурова Н.А. писала: «С. 385. Все женщины в сопровождении своих мужей, братьев, сыновей пошли толпою в лес, нашли бедную Зеилу, всё в одном положении, стенающую и обтирающую волосами кровь с лица и головы своего Дукмора. Горько плача, взяли они её на руки и понесли домой; она не делала никакого сопротивления и только стонала. Мужчины подняли тело Дукмора, донесли до рощи и там похоронили, недалеко от ключа.

А другой день Зеила пришла в совершенное расслабление; она не стонала более, лежала без движения и без всякого признака жизни, исключая чуть приметное дыхание. После трёх недель шептанья, колдованья и невнятного бормотанья всех деревенских шаманов и шаманок, с утра до вечера дежуривших у нар Зеилы, юная черемиска возвратилась к жизни, но рассудок её навсегда расстроился; она осталась сумасшедшею» (Избранные сочинения кавалерист-девицы. — М.: Московский рабочий, 1983. — 479с)

Не так давно вся планета задрожала от грозного пожара в Перми в одном из ночных клубов. Сто пятьдесят погибших. Около тысячи несчастных родственников. Среди них те, кто потерял единственного ребёнка или родителя. Говорят, психотерапевты и психологи были тогда на высоте. Но пройдёт несколько лет, и части, особенно одиноких людей, должны будут оказывать помощь уже психиатры.

Кажется, психиатрия не готова к такому сценарию, и предпочитает вместо терапевтического осмысления методы работы «скорой помощи». Известный психоаналитик Эрих Фромм в середине прошлого века заключал: «Самые прекрасные, как и самые уродливые наклонности человека не вытекают из фиксированной, биологически обусловленной человеческой природы. А возникают в результате социального прогресса формирования личности… Чувство полного одиночества ведёт к психическому разрушению, так же как физический голод — к смерти». (Фромм Эрих. Бегство от свободы. — М.: Прогресс, 1990. — 272с.).

Другие, хорошо известные и в России психоаналитики, писали:

«Особый интерес в данном подходе связан с моментом, когда взрослый ребёнок покидает родительский дом (Haley, 1980). Считается, что часто проявляющиеся в данной фазе серьёзные патологические феномены (шизофрения, преступность, наркомания и т. д.) являются продуктом тех трудностей, с которыми человек сталкивается в момент, который он считает завершённым этапом в определённом цикле своего существования. Таким образом, все традиционные диагностические категории, рассматриваемые в контексте семейной ситуации индивида, находят новое определение в терминах трудностей перехода от одной фазы жизненного цикла к другой». (Нардонэ Дж., Вацлавик П. Искусство быстрых изменений: краткосрочная стратегическая терапия: пер. с ит. — М.: Изд-во Института психотерапии, 2006. — 192с.)

А что же у высокоорганизованных животных? Или учёные могут только гордиться общими корнями жизни, а общие страдания к делу не относятся? Интересны наблюдения великого естествоиспытателя современности Жака Ива Кусто: «Некоторые дельфины, оказавшись в одиночестве, не выдерживали тоски и либо тонули, либо кончали жизнь самоубийством, ударяясь с разгона головой о стену. Если же в бассейне было одновременно два-три пленника, они быстро осваивались и, попостившись дней пять-шесть, начинали принимать пищу. Ели они только свежие сардины — самую дорогую рыбу на рынке» (Кусто Ж.-И., Дюма Ф. В мире безмолвия. /Пер. с англ. — М.: Мысль, 1975. — с. 6 — 153.).

Вот наблюдения другого исследователя морских млекопитающих: «Попыток поймать белокрылую морскую свинью почти не предпринималось, а сообщений об успешном содержании в неволе хотя одного экземпляра не было вовсе. По всей видимости, эти животные хуже всех других переносят так называемый «шок пленения». Только один раз ловцам «Тихоокеанского Мэрилэнда» удалось живым доставить пойманного дола в океанариум. По пути он неистово бился о стенки контейнера и умер на следующий день… Долл прожил у нас 26 дней, а затем внезапно, за полдня, ослабел и умер. Как выяснилось, от обширного внутреннего кровоизлияния, вызванного, по-видимому, стрессом пленения». (Вуд Ф.Г. Морские млекопитающие и человек. — Л.: Гидрометеоиздат, 1979. — 264с.)

При чём же здесь самоубийства?

Когда-то ещё в советские времена институтские психиатры-наставники молодёжи, если поднимали этот вопрос перед студентами, могли делать и такие не слишком понятные намёки: самоубийство отражает скрытую шизофрению. Было неясно: зачем вообще надо намекать, разве наука не знает всё наверняка? Миф о всеведении науки был тогда в ходу. В годы перестройки стал виден смысл былых намёков: если человека незаслуженно оклеветали и бросили по приговору какой-нибудь «тройки» в тюрьму (нередко вместе с малолетними детьми), подвергли жестоким многолетним издевательствам, то акты самоубийства среди них (для отчёта перед вышестоящими начальниками, да на всякий случай перед «любопытными» родственниками и неугомонной молвой) вполне могли быть приписаны последствиям прогрессивного злокачественного развития скрытой шизофрении.

Но от чего же так быстро развилась самоубийственная Ш., не от изоляции ли? Ведь и растения без света, в темноте и холоде камеры погибнут, и дельфин предпочтёт смерть одиночеству, а человек, самое общественное животное, будет безмятежно переваривать тюремную баланду? А если и жевать в насильственной изоляции нечего?

Вот ещё отрывок из тех же записок Н.А. Дуровой: «Продолжительные несчастия, укоры совести в убийстве, хотя и не умышленном, но всё убийстве, и …безнадёжная любовь к дочери Павлищева сделали несчастному Древичу жизнь его ненавистною! Недели через две после сентенции он застрелился; его нашли в саду на плаще с разлетевшеюся на части головою: близ него лежал карабин».

Изоляция от объекта любви и человеческих устремлений и есть главная причина развития Ш. Поэтому насильственное отделение человека от общества (по велению закона или без оного) есть форма замедленного убийства. И не суть важно, что подсознательное в человеке выберет для прекращения страданий — инфаркт, туберкулёз или Ш. Точнее, Ш. выберет человека. Ведь никто не сказал, что мучиться на земле надо вечно — это удел грешников в аду. А земной мученик ждёт избавления в раю.

Становится понятным, что добровольный уход из жизни обитателя страны Советов, объявленной столпами государства земным раем, был антигосударственным по сути. Этого власть не могла допустить. Значит, самоубийство следовало считать патологическим актом. И психиатрическая наука приподняла шляпу перед властью. С ней так случалось нередко. Если Советская власть объявляла неврастению проявлением загнивающего буржуазного общества, то в отчётах такая болезнь или не отражалась, или цифры прироста заболеваемости стремились к нулю. Сегодняшние власти тоже не сильно знают, как относиться к неврастении. На всякий случай года три-четыре назад в практическое здравоохранение пришло распоряжение уменьшать процент выявления неврастении (читай по-научному: ввести более жёсткие критерии диагностики). Так в медицине всегда — с заболеваемостью борются и методами статистической науки.

Заглянем в записки родной сестры известного советского режиссёра (Тарковская Марина. Осколки зеркала. — М.: Вагриус, 2006. — 416с.). Там есть и для нашего повествования вполне доказательные суждения. Вот письмо их родственника, Александра Карловича Тарковского, из тюрьмы, писателю Виктору Гюго.

«…Господин Гюго! Знакомо ли Вам душевное состояние заключённого, который долгие годы находится в одиночестве?…Знакома ли Вам эта пытка?…

Вы в своей «Истории одного преступления» описали тюрьму Мазас. Вы представили нам её внешнюю картину, но не дали психологического исследования жизни заключённых в одиночных камерах. Позвольте мне Вам предложить слабый набросок этого ужасного положения.

Впервые я вошёл в тюрьму вечером. От одного только вида этого мрачного здания у меня сжалось сердце от страха и тоски…Щёлкнул ключ в замке, и я остался один…Сначала я впал в оцепенение, которое затем перешло в ужас. Звук замка вызвал во всём моём существе живую боль, ужасную тоску и беспомощность, похожую на состояние человека, которого ведут на эшафот. В этот миг я понял, что для меня всё кончилось, что жизни нет, что впереди только бесцельное существование, медленное угасание… Я почувствовал, что перестал жить, что я — труп, у которого, к несчастью, есть чувства живого человека.

Одно из первых занятий заключённого — это чтение надписей, которыми испещрены стены камеры, несмотря на тщетные старания надзирателей их стереть…Но вот все надписи прочитаны и изучены. Что делать? Писать? Но иметь бумагу и чернила строжайше запрещено. Читать? Но мне не разрешается получать книги из личной библиотеки, а в одесской тюрьме их совершенно нет….Однако узник изобретателен. О радость! Можно занять себя часа на два-три часа. Спички — вот средство для развлечения. Мои восторги бесконечны. Я высыпаю спички и начинаю их считать и пересчитывать по-русски, по-французски, по-немецки. Затем я складываю из них разнообразные фигуры. Наконец спички сочтены, все фигуры сложены. Тогда я начинаю изучать математику. С отвращением рисую квадраты, кубы, пишу формулы…Наконец мне наскучили и спички, и надписи…, и математика. Тогда я начинаю ходить из угла в угол — час, два, три, пока у меня не начинают болеть ноги. Я ложусь, но тотчас снова начинаю ходить из угла в угол, вновь ложусь…Ужасная бездеятельность! Мне кажется, что я хотел бы оказаться в положении пусть худшем, но не таком однообразном. И я начинаю мечтать о Сибири. Там есть люди, здесь — полная изоляция.

Вообразите себе! Моя мечта — это Сибирь!!! Это однообразное бездействие убивает тело, разрушает душу человека и толкает его к безумию и к самоубийству, и подобные случаи не так уж редки. В этом положении я чувствую, что разрушаюсь и морально и физически. Одиночество невыносимо! Я хотел бы говорить, общаться с людьми, даже с уголовниками моей тюрьмы. Но это невозможно, я этого лишён.

Многие часы я слышу только звуки моего собственного голоса, потому что уже давно привык громко разговаривать сам с собой… Быть всегда одному, без человеческого общения, без чтения, без письма, без какого-либо занятия или развлечения, испытывать угнетающую изолированность — всё это для интеллигентного человека пытка, которую можно понять, только испытав её лично…Знаете ли Вы, что такое жажда жизни? Знаете ли Вы, что существование человека превращается не в пытку, а в кошмар, если он не может её удовлетворить? Кажется, что не только моё существо, но и стены, мебель, сама тюрьма, всё вокруг меня повторяет: «Жить, жить, жить». Я сержусь, нет, я прихожу в ярость, я трясу решётку, я кусаю подушку, и я слышу только одно слово: «Жить, жить, жить». И очаровательные картины возможного счастья рисуются передо мной и прибавляют только горя к моему существованию, и я думаю о самоубийстве…

Ваш читатель и поклонник Александр Карлович Тарковский.

18 февраля 1855. Россия. Одесса, Одесская тюрьма».

Вернёмся к книге воспоминаний сестры инакомыслящего кинорежиссёра Андрея Тарковского. Вот выдержка из его письма отцу:

«…Когда на выставку Маяковского в связи с его двадцатилетней работой почти никто из его коллег не захотел придти, поэт воспринял это как жесточайший и несправедливый удар, и многие литературоведы считают это событие одной из главных причин, по которой он застрелился. Когда же у меня был 50-летний юбилей, не было не только выставки, не было даже объявления и поздравления в нашем кинематографическом журнале, что делается всегда и с каждым членом Союза кинематографистов…»

Вот так сильное чувство одиночества толкнула химерического поэта на самоубийство. Так кинематографическая общественность пыталась по подсказке властей заставить режиссёра свести счёты с жизнью.

Давайте ещё покопаемся в литературе, там есть много ценных идей. Беда, что литературная критика, обласканная властью, многие из них утопила, как и их носителей, обозвав мелкими и недостойными внимания неких подлинных ценителей их произведений — чтобы изолировать от важного знания потомков, всегда потенциально способных сбросить старых кумиров (хотя бы потому, что их не успели приласкать). Вот выдержки из произведения известнейшего писателя девятнадцатого века Данилевского Гр. («Мирович». — Ташкент: Объед. Изд-во ЦК Компартии Узбекистана, 1965. — 816с.)

В нём говорится и об укрываемом в крепости от людей и властей подлинном наследнике престола Иване:

«Стр. 91. Пристав Миллер неотлучно находился при Иванушке, чтоб он в двери не ушёл, либо от резвости в окно не выскочил. Высокая деревянная ограда окружала двор, церковь, пруд и дома, где поселились несчастные. Ворота постоянно были заперты тяжёлыми замками. В таком уединении, унынии и скуке пристав Миллер, как и капитан Чёртов, тоже было тронулся умом. Ему разрешили выписать и поместить с собой жену, но с тем, чтоб и она, блюдя секрет, в принцевых комнатах неисходна была…

Стр. 119.

— Как не быть зверем, коли выведут из терпения, — сказал Чурмантеев, — взбаламутит его какая прижимка — зовёт всех еретиками, шептунами, сам плачет, говорит немо, невнятно так от смуты косноязычит, что и привычным не в силу его разуметь.

Стр. 122.

— Я не тот, за кого…Душно! — проговорил узник. — Повидать бы небушко…зелень тоже…походить бы на земле, по цветам! От всего за то, всё отдам…Я их прошу, а они …подло…

Стр. 137.

— Мою любимую супругу, — улыбнулся император [Павел I], - я постригу в монахини, как сделал мой дед, великий Пётр, с первой денною, — пусть молится и кается! И посажу с сыном в Шлиссельбург, в тот самый дом, который для принца Ивана велел построить…Ну? Что ты скажешь? И дом тот будет им похоронный катафалк.

Стр. 155. Арестант силился взломать ржавую оконную решётку и до крови резал себе руки.

Нет спасения, нет воли…Почернелая, закапанная воском книга разогнута на столе. Слабый утренний свет скользит по ней, и кропят её горькие, жгучие слёзы. Иванушка читает, но нет смысла и отрады в прочитанном. Стены глухи и немы, как могила. Кругом тишина…

— Не лев я — жалкая мошка, комар! А там, за стеной …тепло, воздух, люди и она… Ха-ха!.. звери, убийцы! звери… Дикий хохот, будя утреннюю тишину, нёсся из тёмного окна узника.

Стр. 158.

— А теперь он что? Телепень, бабий баловень, и только…

Вот так Г. Данилевский описывает шизофренический бред заключённого. А не шизофрения ли императора Павла I (отторгнутого своей матерью) и есть причина его насильственной смерти? Как иначе укротить сумасшедшую власть?

Ещё одно хорошо упрятанное от потомков и фактически забытое имя. Речь о Фаддее Булгарине, блестящем и честном литераторе, сумевшем пережить клевету и хулу. Есть у него роман «Мазепа». Красота прозаического стиля, правдивость и гибкость изображения человеческих чувств, поступков, достоверные свидетельства отношений Польши, Украины и России позволяют мне отдать предпочтение именно этому произведению в сравнении с одноимённой поэмой Пушкина. Там есть и касающиеся затронутой темы места: «

— В нём душа железная!

— А мы смягчим это железо в огне! — возразил Мазепа. — Ты знаешь, старый приятель, что душа столько же зависит от тела, как тело от души. Крепкое тело сначала изнурим мы постом и оковами, а твёрдую душу мраком и уединением. Верь мне, что самый твёрдый, самый мужественный человек, при свете солнца, и даже готов выдержать жесточайшую пытку в крепости сил телесных, что этот самый человек, лишённый пищи, движения, света и воздуха, непременно упадает духом, по прошествии некоторого времени…Ведь тюрьма именно для этого и выдумана умными людьми».

А теперь попробуем взглянуть на проблему Ш. с театральной сцены. Власти всегда контролировали лицедеев из своих лож — ведь со сцены может прозвучать призыв преодолеть глупость, чинопочитание и трусость. Сцена может превратиться в общественный протест, она может сделать незаметное для профанов зримым. Сегодня театр переживает кризис по всей стране…

Вот уже добрых 20 лет со сцен звучат какие-то иностранные хохмы, а те, кто так и не научился играть, вдруг запели и затанцевали. Похоже, театр существует не для народа, а для порока (как в средневековье) и в угоду властям. И тысячи детей уже преждевременно научились угождать денежному мешку, а не истине. Много ли сегодня мест, где дети могут увидеть сказки Е. Шварца?

Как они хороши, как доступны для исполнения даже самодеятельными коллективами, в которых ребёнок и научится любить истину. Его пьесы просты, а старые добрые идеи не нуждаются для усвоения в перепашке человеческой целины. Вся Советская страна была и без него распахана. Идеи драматурга легко могли достигнуть человеческих сердец. А как сегодня живёт его знаменитая сказка «Тень»? В забытьи, не будучи запрещённой. Поэтому здесь и придётся вспомнить полезные для повествования места из его когда-то популярной «Тени». Эта пьеса с успехом шла в Ленинградском театре комедии и на многих других сценах.

Выберем лишь те места, которые пригодятся для основной идеи данной работы. Так, облачившаяся в тогу власти Тень учёного говорит своему бывшему хозяину:

«Слушай, ничтожный человек. Завтра же я отдам ряд приказов — и ты окажешься один против целого мира. Друзья с отвращением отвернутся от тебя. Враги будут смеяться над тобой. И ты приползёшь ко мне и попросишь пощады».

Вот он ключевой момент: власть сама запускает в инакомыслящих процесс развития Ш., угрожая или подвергая изоляции. А дальше — как по нотам:

«Аннунциата. Ах, это такое несчастье! Мы переехали во дворец, и папа приказал лакеям не выпускать меня. Я даже письма не могу послать господину учёному. А он думает, наверное, что и я отвернулась от него. Цезарь Борджиа каждый день уничтожает его в газете, папа читает и облизывается, а я читаю и чуть не плачу… Вы знаете что-нибудь о господине учёном, сударыня?

Юлия. Да. Мои друзья министры рассказывают мне всё. Христиан-Теодор очутился в полном одиночестве». И далее:

«Министр финансов. Что учёный может сделать?

Первый министр. Ничего. Он одинок и бессилен. Но эти честные, наивные люди иногда поступают так неожиданно!» А вот и финиш:

«Первый министр. Довольно! Мне всё ясно! Этот учёный — сумасшедший! И болезнь его заразительна».

Сказочник публично расписал главнее этапы развития Ш. Но разве сказки служат уроком для психиатрии? Наш выдающийся мыслитель Павел Флоренский отмечал, что жизнь всегда тащила за собой упирающуюся науку («Столп и утверждение истины»). И это тем более верно сегодня, когда множество называющих себя учёными людей существуют вовсе не для того, чтобы свои достижения возлагать к стопам богини мудрости. Наука стала родом бизнеса, и, как говорится: «ничего личного». При таком подходе ждать от неё открытий едва ли нужно. Как ни странно, больше всего на бизнес-проект стали походить докторские диссертации. И можно ли сегодня где-то получить такой отзыв о работе, которого удостоился сто лет назад наш великий хирург (ещё задолго до своего мученичества) Войно-Ясенецкий от профессора Мартынова: «Мы привыкли к тому, что докторские диссертации пишутся обычно на заданную тему с целью получения высших назначений по службе и научная ценность их невелика. Но когда я читал вашу книгу, то получил впечатление пения птицы, которая не может не петь, и высоко оценил ее» (Войно-Ясенецкий Святитель Лука Крымский «Я полюбил страдание». — М., 2004. — 208 с.).