II. ДОЛГАЯ ВЕСНА

II. ДОЛГАЯ ВЕСНА

(6 января — 18 мая)

6 января

Доктор Ялом

Повторный визит. Мы возвращаемся в прошлое. Три недели назад Джинни позвонила мне и сказала, что решила съездить на Рождество домой, так как Карл и все ее друзья уезжают, а она не может вынести мысли о том, что останется здесь одна. Ее описание поездки на Восточное побережье звучало как возвращение к чувству вины. Она начала со слов, что ей надо было остаться подольше, что она пробыла там только тринадцать дней, что всегда вела себя несправедливо по отношению к маме или отцу, что провела с ними всего три дня, а остальное время со своими друзьями, и что она никогда не была чуткой к нуждам родителей. В первый день Рождества мама собралась и уехала на пляж одна на целых три часа, потому что была расстроена. Джинни спустилась вниз, спросила, где мама, и сказала: «Что происходит с мамой — она что, с ума сошла, уехав на пляж сегодня?» Сестра Джинни тут же отругала ее за то, что она брякнула такое, не подумавши.

За пять- десять минут, пока Джинни рассказывала о своем доме, у меня вдруг возник совершенно новый взгляд на процесс формирования Джинни. Для. меня ее мать четко вырисовывалась как источник комплекса вины. Когда я поделился такими мыслями с Джинни, что сделал вполне открыто, Джинни быстро встала на защиту матери: например, мама уехала на пляж «чтобы пережить свои самые бурные эмоции». Затем она попыталась перенести бремя вины на свою властную и матриархальную бабушку. Я согласился, что ее мама не хотела создавать комплекс вины, но ведь получилось именно так. Джинни продолжила размышления о том, что должна переживать ее мама, зная, что обе ее дочери оставляют ее. Я сказал, что задача матери заключается также и в том, чтобы подготовить своих детей к расставанию с домом, но Джинни почти с раздражением отмела это заявление.

Затем (на моем языке) она заговорила о своей неспособности провести различие между границами своего «я» и границами «я» своей матери. Она сказала, что ее психотерапевта в Нью-Йорке всегда шокировало то, что она и ее матушка пользовались ванной в одно и то же время. Она хотела, чтобы мать посмотрела на ее груди, хотела показать ей фигуру и рассказать, что она тоже набирает вес и приобретает тот же тип фигуры, что и у нее. Она защищала мать, рассказав, как та организовала перевод Джинни в первоклассный колледж, вместо того чтобы оставить ее дома, в безопасности. Я напомнил ей, хотя, думаю, безо всякого эффекта, что все не так просто и что мама, вероятно, испытывает очень сложные чувства по поводу ее отъезда и передает ей одновременно две противоречивые информации (старый двойной слепой метод — классическая форма).

Вот так мы все и обсудили, хотя, подозреваю, без осо бой пользы для Джинни. (Я был таким настойчивым, по тому что для меня многое прояснилось. Я получил более четкое представление о Джинни в контексте ее семьи.) Она так хочет изменить положение дел, так надеялась по79 ехать домой и совершить прорыв. Но чего она хочет на самом деле? Она хочет вернуться в теплое, любимое, идиллическое детство, которого в действительности никогда не существовало. По крайней мере, я думаю, что его не существовало. Примечательно то, как маленькая Джинни и я разговаривали о ее детстве. Я очень опасаюсь быть втянутым в рециркуляцию прошлого по Прусту. Останься в будущем с Джинни. Скоро у нее будет другое прошлое.

Она рассказала мне сон, предварив и завершив рассказ комментарием (который она повторила, по крайней мере, раз шесть), что это был глупый, ничего не значащий сон. Я, естественно, рассматриваю это как вторичную ревизию и могу только сделать вывод, что фактически сон был очень важным. Ей снилось, что я обедал с несколькими гуру, которые были явно некомпетентны, и все же я говорил, что они в порядке. Сон оставлял тревожное чувство, так как в нем, по ее словам, ей предстояло работать с кем-то иным. Однако в состоянии бодрствования она знала, что это не так, и поэтому решила ничего мне не рассказывать, чтобы я не воспринял сновидение всерьез. Видимо, сон возник в связи с газетными статьями обо мне, которые она прочитала (и в которых меня неправильно цитировали). В них я критиковал «Эсален» и другие виды групповых встреч для обсуждения общих проблем, особенно руководителя группы, которую она посещала.

Она рассказала о своей новой работе дорожным полицейским. Она восприняла эту работу как нечто унизительное, а затем стала подшучивать надо мной, говоря, что я думал, что работаю с писателем, а я работаю с полицейским. Мне стало очень неловко, и я почувствовал, что в определенном смысле (по крайней мере, по ее мнению) я делал то же, что и ее мать, слишком много требуя от нее в плане творчества. И она понимала, что должна стать писателем, но для того, чтобы писать скорее для меня, чем для себя. Именно это я ей и рассказал, но без особого эффекта. Нет сомнений, что здесь больше, чем немного, правды. Я действительно хочу, чтобы Джинни обрела способность писать. И, без сомнения, я буду очень рад, если она станет способной писательницей. Да, не буду этого отрицать. Но для меня не будет большой разницы, если этого не случится. Даже если Джинни завершит свои встречи со мной повзрослевшей, умиротворенной, но больше никогда не напишет ни слова, все равно это будет хорошо. Надеюсь, истина заключается в том, что я серьезно заинтересован в Джинни как в личности, а с Джинни-писательницей у меня лишь легкий флирт.

9 января

Джинни

Если меня обвинят в преступлении, я буду своим лучшим свидетелем. Когда бы я ни говорила о людях, которых люблю, я всегда делаю их виноватыми и делаю это с улыбкой. Потому что если я виновна, то и они виновны, а в ваших глазах виновны еще более. Я давала вам информацию, хотя и не знаю, почему, ведь вы не собираетесь давать оценки, предлагать ответ или план. Все хорошее, что происходит при такой терапии, происходит одновременно. Я знала, что снабжала вас оружием против моих родителей. Это меня угнетало. Особенно с того дня, когда я отправила им письмо — «дорогие папа и мама» — и написала о своей огромной любви к ним. Полагаю, что, когда вы рассказываете посторонним о родственниках, вы их предаете. Вероятно, больше всего я предаю саму себя, так как всегда рассказываю что-то о себе.

Хотя во время занятия я не чувствовала себя плохо. Мне было слишком жарко — я чувствовала себя так, словно была в гамашах, закутанная малютка, — и, возможно, мне нужно было что-то сказать. Но затем я адаптировалась к жаре, и она стала приятным времяпрепровождением. Я ленивый рыбак с удочкой на берегу. Если я насажу нужную материнскую приманку, вы всегда клюнете.

Нет, я знаю, что вы пытались сделать. Заставить меня поверить в то, что я говорю. Принять ограничения и ошибки моих родителей. Но каждый раз, когда я действительно думаю об этом, я, кажется, уменьшаюсь. По мере моего удаления от них, я и от себя удаляюсь. Также я понимаю, что я не изменилась или вообще не боролась со своими родителями.

Я рассказала им почти обо всем. Но моя жизнь не в этом, не в этих фактах и историях. Она все еще как бы скрыта. Единственное оживление, которое вносят эти факты в мою жизнь, это сны. И потом, я и мои родители гораздо более активны и ужасны.

Я пыталась достичь успокоения, все глубже и глубже закапываясь в гнездо, окружая себя спокойствием. Я действительно думаю, что я все еще прячусь в пещере, как Платон в своей, так как пишу и думаю только аналогиями. Все похоже на что-то. Даже этот отчет — и тот завуалирован, а не откровенен. Вы, может, этого не понимали. Есть другой перевод. «Уф!» Вот так мой рот, глаза, лицо и мозги чувствуют себя после того, как я все расклала (извините — ошибка, хотела сказать, рассказала) так, чтобы держаться на плаву и не утонуть.

13 января

Доктор Ялом

Атмосфера во время занятия была довольно холодной. Вел себя с Джинни как-то сдержанно, полагаю, что и у нее такое же ощущение, хотя и не такое сильное, как у меня. Фактически я усилием воли заставил себя надиктовать это. Между первым и вторым предложениями возник пятиминутный перерыв. Она начала с того, что заявила, что последние дни была не в себе и чувствует себя нервной и напряженной. Я никак не мог найти удобный способ, чтобы подключить ее или подключиться самому к происходящему. Попытался начать с прошедшей недели, но она мало что помнила с того занятия. Потом она заговорила о своем ощущении того, что она не меняется. В своих сексуальных отношениях с Карлом она дошла до определенной точки и дальше продвинуться не может. То же и на моих занятиях. Я попытался выведать у нее некоторые примеры фактически достигнутых ею изменений и даже предложил послушать одну из старых магнитофонных записей, которые мы сделали пару лет назад. Ей это не слишком понравилось, и она сумела придумать другие способы показать, какие изменения, по ее мнению, произошли. Думаю, я пытаюсь помочь Джинни найти способы обсуждения ее успехов больше ради себя, чем ради нее.

Затем она вернулась к своим взаимоотношениям с Карлом. В нынешнем своем состоянии она просто занимает выжидательную позицию и ждет, когда ей скажут, что все кончено. Несколько дней назад он бросил старый бизнес и занялся новым. Она понимает, это изменение что-то значит, а именно: он начал экономить деньги на поездку в Мексику. И однажды она узнает от него, возьмет он ее с собой или нет. Если нет, отношения закончатся. Я был ошеломлен той беспомощностью, с которой прозвучали ее слова. В то же время я понял, что она гордится своей беспомощной трагической позой. Я даже попытался поддразнить ее, назвав Дюймовочкой, тут же быстро добавил, что все же ей, как взрослой, следует самой решать, чего же она хочет от отношений. Неужели нет решений, которые ей нужно принимать? Что может заставить ее прервать их отношения? Что если Карл, к примеру, откажется поддерживать ее или не разрешит ей иметь детей. Было очень трудно побудить ее к высказыванию, что она может принимать решения. Фактически для нее просто невозможно спросить Карла, возьмет ли он ее с собой в Мексику. Она считает, что ей следует молча ждать, пока он сам ей не скажет. Я закончил занятие в довольно безысходном настроении, тщетно пытаясь понять, как же мне вызвать у нее чувство уважения к собственным правам. Был момент, когда она сказала, что пару недель назад пыталась спросить у меня о моем отпуске, но никак не могла решиться на это. То же и с Карлом. Я предложил ей попытаться проделать это снова. Сейчас она может спросить меня о моем отпуске или о чем-нибудь еще. Она спросила, как, по-моему, проходят занятия, но, поскольку сеанс уже был закончен, мы вяло согласились обсудить это в следующий раз.

13 января

Джинни

Все началось с того, что в конце занятия вы попросили меня задать вам вопрос. Это похоже на детскую игру: все изображают, что кидаются камнями, а затем один ребенок бросает настоящий камень. Сначала, когда вы сказали: «Спросите меня об отпуске», я подумала, что ненароком вышла на реальную информацию и что вы уезжаете куда-то отдыхать. Я всегда чувствую себя великолепно, когда я такая тупая и многого не понимаю. Но это была самая что ни на есть реальная часть занятия. Несколько недель назад я действительно спросила вас, глядя в глаза, но я говорю так, словно сижу одна в бочке. Или как обращение плохой актрисы к зрителям — она их не видит из-за света рампы. Знает, что они там и что ей надо создать видимость контакта с ними, глядя прямо в глаза. Если ей требуется помощь, ей надо их выдумать. Я все еще не поговорила с вами так, словно вы рядом.

А с Карлом я стараюсь быть очень хорошей, но свои ошибки запоминаю. С вами же я пытаюсь быть совсем плохой. Рассказываю о себе только плохое. Но ни то, ни другое не соответствует действительности. Я это поняла на прошлой неделе.

Мне хочется быть богатой настроениями и у вас позаимствовать. Но вместо этого, когда я прихожу, у меня один лейтмотив: «Я нервная». И увертюра продолжается до тех пор, пока на последней минуте перед поднятием занавеса вы не вступаете со своей темой «Задайте мне вопрос». Я уведомляю, что этот антракт еще на неделю.

Я выхожу на улицу и чувствую, что в воздухе витает запах жареной кукурузы. И думаю, я голодна, и это, по крайней мере, реальное ощущение. Так что я иду и покупаю себе ланч с ванильно-шоколадной газировкой, ожидая, что это вернет меня в прошлое, когда мне было пять лет, и гамбургер. И хотя мне не нравится ни то ни другое, я тем не менее плачу 1 доллар и 79 центов. И тут до меня доходит, как волной накрывает, — вот я тут плачу деньги за эту дрянь, а ведь только что не отплатила вам ничем.

(Я не имею в виду деньги, которые я и не хочу платить. Я имею в виду реальные чувства.)

Вероятно, я чувствую себя виноватой из-за тех ужасных вещей, что говорю во время занятий. Вы были правы насчет магии слов. Хотя, когда вы сказали об этом, я подумала, что вы имеете в виду все те плохие метафоры, которые я использую для сокрытия реальных вещей.

Все эти письменные отчеты о занятиях и есть та магия слов, которую я прячу. И я бы не хотела, чтобы ее кто-то видел.

Но самое большое волшебство, которое когда-либо входило в мою жизнь, это не слова, а реальные эмоции и действия типа слез и взбучки. Я теряюсь, когда говорю. У меня нет подтекста.

Но я смогла оценить все то хорошее, что случилось со мной.

20 января

Доктор Ялом

Довольно важная встреча. У меня было ощущение (хотя оно может и не соответствовать действительности), что сегодня мы приступили к новому этапу. Но тут я вспоминаю старую историю, произошедшую в клинике университета Джонса Хопкинса, о пациентах, которые годами исправно проходили лечение каждую неделю. История болезни говорила — пациенту лучше, пациенту лучше, а потом, по прошествии нескольких лет, вдруг оказывалось, что изменений-то и нет. Но, даже с учетом этого, я все же думаю, что сегодня мы вступили на новую, более плодородную почву.

Все началось с того, что Джинни пожаловалась на очень сильную мигрень. Я настоятельно порекомендовал ей сходить на прием к терапевту, после чего она быстро сменила тему и пустилась в обсуждение разговора, который был у нее с хорошей подругой. Это подчеркнуло то, о чем мы говорили на прошлом занятии: эта подруга и ее муж хотят, чтобы Джинни как-нибудь пришла к ним в гости одна. Причина в том, что, когда Карл рядом, Джин-ни и не видно. В его присутствии она просто теряется, превращаясь в сплошную безмолвную, безликую тень. В этом месте я попытался в очередной раз четко заявить — я полагаю, что ее отношения с Карлом носят ограничительный характер и что в них она сама не своя. Но, самое главное, перемены в отношениях приведут не к их утрате, а к укреплению, так как я подозреваю, что Карл, как и любой мужчина, больше тянется к полноценной женщине. Я упомянул и о противоположной возможности. Может получиться и так, что любое изменение отпугнет Карла, потратившего столько усилий, чтобы она была такой, какая есть. Правда, сказал я, это не будет так уж и страшно, так как связь с человеком, который не дает другому расти, вряд ли полезна для обеих сторон.

Дальше она занялась самоуничижением. Например, она была в подавленном настроении целый день и, вместо того, «чтобы так и провести весь вчерашний вечер», разоделась и пошла к подруге играть в пинокль. Из-за этого она обозвала себя фривольной. Я указал на то, что приклеивание себе этикетки «фривольная» является еще одним примером ее семантического самобичевания. Почему бы не назвать себя «решительной» или «неунывающей»?

На какой-то период она закрылась. Затем я стал проверять ее на предмет ее чувств ко мне.

Она сообщила, что почти ничего не пишет обо мне в постсеансовых отчетах и знает, что никогда не представляет меня своим друзьям как реальное лицо. Фактически она делает вид, что почти от меня не зависит. И добавила, что ее друзья интересуются мной. Они, например, хотели бы знать, сколько мне лет. Я спросил ее, что она им сказала. «Тридцать восемь», — ответила она. Почти точно, сказал я. Мне тридцать девять. Она призналась, что очень ловко выведала у меня, сколько мне лет, не спрашивая меня напрямую. Мы вернулись к прошлой неделе, когда в конце занятия я предложил ей спросить меня о чем-нибудь, и снова попросил ее сделать это. Тогда она спросила меня: «Как вы думаете, хорошо ли проходят занятия?» Я ответил, что она, возможно, узнает много нового, когда прочитает то, что я написал. Как правило, я испытывал смешанные чувства. Иногда был раздражен или пессимистичен, но часто был доволен ими. Она поинтересовалась, что же ей думать потом о моем пессимистичном или унылом настроении. Я обратил внимание, что такое настроение у меня не часто и что я довольно неохотно пошел на такое открытое признание перед ней, потому что она всегда выдает себя за этакий хрупкий цветок, и я боюсь, что от подобного комментария она сломается и останется беззащитной.

Я спросил, о чем она еще хочет узнать, и тогда она по интересовалась, думаю ли я о ней между занятиями. Я по пытался перефразировать это, спросив, имеет ли она в виду, нравится она мне или нет. На какой-то момент между нами возникла неловкость, и она чуть не расплака лась. Она резко заявила, что ей в принципе все равно, думаю ли я о ней «таким образом», но потом заплакала и призналась, что думает обо мне, о частях моего тела, воло сах и удивляется, как она могла позволить мне стать такой важной частью ее жизни. Мы также обсудили то, что по 88 правиться она фактически не может, так как если она поправится, она меня потеряет, так как маловероятно, что мы будем продолжать наши отношения как две равноправные личности. Однако в то же время она хочет, чтобы я обращался с ней как со взрослым человеком. На что я ответил (очень боясь, что превращаюсь в ворчливого папашу) — для того, чтобы тебя считали взрослой, нужно вести себя по-взрослому. Все это прозвучало довольно занудливо, но как сказать по-другому, я не знал. Думаю, такая тактика, направленная на то, чтобы помочь ей общаться со мной как взрослый человек и подтолкнуть ее на расспросы о моей личной жизни, окажется полезной, и я буду поощрять ее в этом.

20 января

Джинни

О боже! Во время вчерашнего сеанса я впервые начала понимать свои собственные методы. И почему я ставлю крест на самой себе? Я играю в детскую игру под названием «сделай пять шагов», но пока не спрошу «Можно?», меня отводят назад или я сама делаю шаг назад. После занятия я потихоньку опробовала свои силы. Получилось что-то вроде продолжения занятия. Например, вечером, когда Карл захотел почитать, вместо того чтобы лечь в постель, хотя напрямую и не сказал этого, я ему заявила, что между чтением и глубоким сном бывает кое-что еще.

В конце занятия я, окончательно запутавшись, сказала: «Я хочу не просто нравиться вам, я хочу (большая пауза), чтобы вы меня любили», и почти расплакалась. Больше было похоже на то, что я все же плакала, потому что здесь я вернулась к своему старому клише: «Я вам нравлюсь, вы меня любите?» Я начинаю плакать, и мне становится стыдно, потому что я так мало прошла. Как ребенок, который говорит только «мама» до пяти лет и плачет от отчаяния, так как под «мамой» он понимает гораздо большее.

В детстве, дома, я видела, что мои родители делали для меня все. Утешали еще до того, как я в этом нуждалась, кормили, покупали красивые вещи. Мне сейчас кажется, что мне и пальцем шевелить не надо было. Всего было в изобилии. Именно так я и веду себя сейчас по отношению к другим людям — как ваза с деликатесными фруктами на столе, только фрукт уже чуть подпорчен.

Как всегда, меня, кажется, зациклило на предложении «мне нужно» или «я вам нравлюсь?». Года три назад для меня это было революционно. Типа обильных сексуальных ощущений и осознания происходящего здесь и сейчас. Но я не предъявляю никому эти изменения и не переношу их на другие вещи.

За мной след в след идет моя подсознательная тень, убеждающая меня, что

Я не развиваюсь

Не сомневаюсь

Не прогрессирую

И только позирую как модель для моей тени, тени моего силуэта.

8 февраля

Доктор Ялом

Это занятие оставило чувство неудовлетворения. Думаю, я слишком назойливо навязывал свои ценности Джин-ни. Сегодня я был слишком авторитарным, слишком много указывал, слишком много разглагольствовал и наставлял.

Но действовать по-другому мне было трудно. Занятие началось с того, что она стала излагать свои многочисленные фантазии относительно того, чтобы оставить Карла и как-то начать жизнь заново. Снова и снова, когда я слышу такие фантазии, мне на ум приходит единственное объяснение: ее сильная часть хочет Карла бросить, она разочарована этой связью, эта связь ее душит. Затем она рассказала об одном инциденте. Карл предложил ей частично оплачивать бензин. На данный момент он зарабатывает где-то 90 долларов в неделю, она только 30. Но она готовит, ходит за продуктами и убирает в доме. И хотя она считает, что требование платить за бензин несправедливо, она тем не менее протестовала слабо и, в конечном счете, согласилась.

Я попытался убедить ее в том, что причина ее уступчивости в несправедливых ситуациях заключается в отказе от признания ее собственных прав. Думаю, в конечном счете, это саморазрушение. Она практически работает на то, чтобы Карлу, если он цельная натура, вскоре наскучили их отношения. С другой стороны, если он тот человек, которому действительно нужна такая бескорыстная, бесправная подруга, тогда он никуда не уйдет. Но любой из вариантов саморазрушителен. Она сказала, что ей не хочется превращать эти отношения в постоянные, но в определенном смысле они очень приятны. Без него жизнь была бы хаосом. Без него она, Джинни, развалилась бы на кусочки. Я сказал, что, по-моему, это все ерунда. И она согласилась, но ощущение хаоса очень реально. Затем я спросил ее, что ей надо сделать, чтобы изменить состояние дел. И она стала перечислять, довольно убедительно, все то, что она ему бы сказала, и его возможные реакции на ее слова. По ее мнению, все закончилось бы тем, что он устроил бы ей разгон и решил, что им надо разойтись.

К сожалению, занятие прошло в атмосфере накачки, в ходе которой я призывал ее сделать то, к чему она, возможно, не готова. И все же мне надо как-то заставить ее понять и прочувствовать, что именно она отвечает за перемены в своей жизни. Может оказаться и так, что Карл настолько ограниченный человек, что они расстанутся. Думаю, что, в конечном счете, так оно и есть. С другой стороны, могу представить, что на Карла или любого другого мужчину произведет впечатление то, что она постепенно растет и становится «достойной» личностью, и если это становится для него слишком сложным, то пусть оно так и будет. Уверен, в итоге у Джинни будет много других мужчин, которые смогут оценить ее как более цельную личность.

8 февраля

Джинни

Мне трудно вспомнить, что случилось. Все, кажется, было довольно просто и незамысловато (клише, предложение типа «Как поживаете?»). Когда приходишь на такое занятие, как это, — полная огорчений, которые достают тебя весь день, — чувствуешь, что тебе чего-то не хватает, типа витаминки. И вам приходится подкидывать материал, который снимет все мои огорчения, предупредит рекордные повторы в отчете.

Полагаю, на этом занятии вам, вероятно, стоило посмотреть на меня так, как смотрят на меня другие, или посмотреть, как я веду себя. Вообще-то, я не пытаюсь взаимодействовать с людьми. Я интуитивно понимаю или воображаю, как они себя поведут и какими будут обстоятельства, и, питаясь нервной энергией, на ходу выстраиваю свою реакцию. При этом никакого мыслительного процесса не происходит. Как, например, в том случае, когда я была уверена, что у вас будут свободными всего лишь 1–2 часа, и, исходя из этого, выстроила целый лабиринт аргументов. Типа распутать запутанный клубок.

Тут впервые за весь курс терапии вы меня не поддержали — вам известно, что вы сказали: «Ну, любой мужчина оставит женщину, которая начнет показывать свой норов». Мне это понравилось.

Думаю, что Карл действительно сильная личность. А скаредный потому, что не влюблен. Если бы он действительно любил меня, то все шло бы естественно — бензин так бы и тек без меня, и он бы не делал из этого проблемы федерального масштаба. Меня это действительно задевает, так как, отвергая мелочность в отношениях между мной и Карлом, я хочу, чтобы на ее место пришли любовь и великодушие.

Когда я, наконец, сказала Карлу, это было антидрама-тично. Он сказал, что ему не нравится, когда я делаю из себя страдалицу. «За каждой страдалицей скрывается мегера». Он говорит, что хочет, чтобы с ним разговаривали только по делу, и это правильно. Когда я рассказываю ему о чем-нибудь сразу же, то он становится очень уступчивым, со всем соглашается, не лезет в драку при условии, что я говорю глубоким, звонким голосом. Однако, как только я начинаю сдерживать эмоции, а затем их проигрываю заново, а в моем голосе появляется хоть немного визгливости, он тут же набрасывается на меня и, как бы я ни выигрывала, я все равно остаюсь в минусе.

А диалог никогда не заходил так глубоко, как я планировала. Но все же лучше было его закончить.

17 февраля

Доктор Ялом

Сразу после Джинни у меня был пациент, потом возникла какая-то путаница с графиком, что не позволило мне надиктовать о ней заметки. Теперь, после нескольких дней, занятие начало стираться в моей памяти. Наиболее удивительным было то, что, едва войдя, она тут же спросила: «Не хотите ли узнать, что произошло?» и затем рассказала, что говорила с Карлом о том, что мы обсуждали в прошлый раз. Это не сработало как надо, потому что Карл немного расстроился из-за того, что она опять выставила себя страдалицей. Но думаю, что все же фактически во многом сработало, так как теперь ей не надо платить за бензин и она смогла, хотя и по минимуму, утвердить себя. Я был немного удивлен, что она пришла в таком боевом настроении, так как вообще не предполагал, что у нее что-то получится и она хотя бы частично добьется того, о чем мы говорили в прошлый раз.

В определенный момент в ходе беседы я поинтересовался, над чем бы она хотела поработать далее. Она заговорила о занятиях любовью и о том, что ей кое-что надо узнать для себя. Я поинтересовался, о чем она хочет спросить. То, что затем сказала Джинни, было настолько благодушным, что она не удержалась и сама над собой посмеялась: она просто хочет попросить Карла кое-что продлить подольше, ведь это так приятно. Я попросил ее произнести это вслух пару раз, чтобы она могла немного дистанцироваться и посмотреть со стороны на абсурдность ее неспособности сказать это, а она не может повторить свое высказывание, не имитируя себя или без смешного акцента.

Она также поделилась тем ощущением, что ее отношения с Карлом очень ценны, а я собираюсь как-то отнять у нее это. Когда утром она лежала в его объятиях, то поняла, как много он для нее значит и важнее ничего нет. Джинни также очень гордилась собой потому, что прошлым вечером у нее была сильная мигрень, но никаких таблеток она не принимала и как-то сумела перебороть головную боль, не накачиваясь лекарствами.

Примечательно то, что четыре дня спустя я никак не могу вспомнить свои чувства к ней в течение всего сеанса. Они все сливаются в одно общее теплое чувство, и я знаю, что во время занятия она была счастлива и энергична. Конечно, мне всегда нравится видеть ее такой. Теперь я действительно вспоминаю, что мы говорили о том, как молодо она себя чувствует. Она действительно часто предстает предо мной очень молодой девушкой. Я также помню, что, как обычно, она взяла на себя всю ответственность за терапевтические занятия, которые она считает неудовлетворительными. Бывают моменты, когда она не удовлетворена тем, что я ей даю, и она довольно вяло признала — иногда ей хочется, чтобы я проявлял себя побольше. Я спросил, что ей хочется узнать, но слишком далеко в этом вопросе мы не продвинулись.

17 февраля

Джинни

Вчера, когда я пришла, я ожидала сюрприза. Того, что сделает сеанс немного другим. Эмоциональное задание. Ожидание излечения мигрени. Моя фантазия и разрядка идут в ногу со мной по длинной дорожке к клинике. Я всегда «здорова» и ликую, когда вхожу, и всегда такая «несчастненькая», когда выхожу.

Во время терапии я говорю неправду. Даже когда я говорю ее, я знаю, что не верю в нее, что она вас смутит.

Типа, когда я сказала: «Вот вы сидите напротив меня и ничего не видите». Вы уже много раз говорили мне, что не считаете меня ничем. Если б только я могла сдерживаться, когда говорю что-либо подобное, противоречу сама себе, сказать: «Нет, я не это имела в виду», может, тогда я смогла бы принимать свои речи всерьез. Я не вымучиваю слова. Они появляются сами по себе. Вот почему я им не верю. А вы падаете в моих глазах, когда я вижу, что вы принимаете их всерьез — некоторые из них.

Вчера вы сказали одну вещь, о которой я до этого никогда не думала, и поэтому получилось откровение — что если я так боюсь говорить «такие добрые слова, то за ними должны прятаться более сердитые выражения». Не знаю, более сердитые они или просто более крепкие. Что-то вроде того, когда не говоришь «я люблю тебя» К., хотя иногда я чувствую именно это.

Как бы там ни было, всю энергию, которая у меня была, даже вчера, я, кажется, потратила на наблюдение. И это не наблюдение текущего момента, а наблюдение долгой памяти, нескольких лет жизненного опыта, которым я могу подвести саркастический итог. И когда появляются добрые дела, они почти не затрагивают моего способа видения. Я — то, что я вижу, не то, что другие видят во мне. Я чувствую себя очень отстраненной. Может, поэтому до меня не доходят ваши слова. Потому что с помощью слов я не могу подобраться поближе к самой себе. Если б эти отчеты были интеллектуальным занятием, это было б одно. Но ведь я даже не думаю над ними. Пишу их на автомате. Они как бы не хотят вносить проблем в терапию и ждут вашего сюрприза в ходе сеанса, чтобы спасти положение.

В последнее время вы стали потихоньку на меня давить, побуждая к действиям. Как в ситуации с бензином. Я ценю это. Потому что каждая мелочь, которую я выполняю, задает мне больше работы, подвергает меня большему внешнему воздействию и разочаровывает, так как она все же сторонняя, а не родная. Заданная вами.

24 февраля

Доктор Ялом

Занятие началось в жутком отчаянии. Джинни сказала, что не спала почти всю ночь из-за страшного расстройства — Карл сказал, что в постели она ведет себя, как бревно. Вспоминается постулат Ницше — когда встречаешь человека в первый раз, ты узнаешь о нем все, а затем начинаешь постепенно пересматривать свои правильные впечатления о нем. Первое, что я сказал в ответ на ее описание инцидента, было то, что мои первые впечатления о Карле подтвердились. Замечание было очень жестоким и должно было вызвать определенный гнев у Джинни. Она продолжила описывать его в подробностях. Я проникся ее пафосом, и мы стали рассматривать с ней способы выхода из тупика, в который они с Карлом попали. Оказывается, что ранее, тем же вечером, она невольно отвергла его притязания и потому чувствовала себя виноватой в его реакции и фактически полностью согласилась с его определением себя как бревна. Она стала ощущать себя бревном и во всех остальных аспектах своего бытия, несмотря на то, что Джинни отнюдь не тупа. Она живая, с богатым воображением, полная творческих замыслов и очень подвижная. Действительно, ранее тем же днем она разоделась в какое-то невообразимое заморское платье, лишь бы только развлечь Карла, а потом на занятиях по немецкому языку, которые они посещают вместе, они долго над чем-то хихикали. Все это абсолютно не вяжется с ее определением себя как тупой.

Все, что я мог в этот момент сделать, так это задать вопрос о ее желании согласиться с тем определением, которое ей дает другой человек. Она живет в постоянном страхе, что Карл вдруг объявит о том, что между ними все кончено. Прошлым вечером она была очень напугана тем, что Карл обдумывает их взаимоотношения, потому что, если он о них думает, это будет для нее последним занавесом. Поэтому отчасти она поняла, что ей хочется прервать его мыслительный процесс. И опять-таки никакого осознания того, что у нее есть какие-то права или выбор в их отношениях.

Постепенно, однако, я вернулся к моему пониманию ее гнева. В своих фантазиях той ночью она снова вообразила, что оставляет Карла и даже совершает самоубийство. Во сне ее с Карлом преследуют и Карла убивают. Я прокомментировал, что, хотя она утверждает, что не злится на Карла, во сне она его все же убивает. Она обратила внимание на то, что они были вместе, и она просила пощадить его, но я думаю, это не имело отношения к делу. Важно то, что в своих фантазиях и снах она выражает определенный гнев, но абсолютно не способна сделать это в реальности. По ходу нашего разговора она вспомнила о мимолетном ощущении, едва ощутимой надежде на то, что Карл утром извинится, и я попытался заставить ее признаться — у нее внутри есть скрытая часть, которая чувствует себя обиженной и ожидает извинений. Но я никак не мог помочь ей проявить свой гнев к Карлу в открытую, просто устроить ему сцену. В качестве репетиции я предложил ей попытаться выразить некоторое разочарование мной. Ей было довольно трудно это сделать. Закончилось занятие с ощущением того, что она опять ничего не достигла. Я попытался приободрить ее, объяснив, что мы вторглись в ключевую для нее область — в ту, над которой мы будем работать в течение долгого времени: ее неспособность выражать гнев или агрессию; утверждать себя и осуществлять свои права — все в одном гештальте. Вопрос, что именно не дает ей чувствовать гнев, не говоря уже о том, чтобы его выразить, мы даже и не начинали обсуждать. У меня возникло ощущение, что она прямо-таки кипит от гнева, но скрытно, и боится излить его, так как, выпустив его раз, не сможет загнать его обратно. В какой-то момент я даже поддразнил ее, задав вопрос: «Неужели маленькая, хорошенькая Джинни хочет кого-то кокнуть?» Но ответа я не получил.

24 февраля

Джинни

В ходе сеанса какая-то часть меня действительно возбуждается, но та часть окружена лечащейся личностью, которая сидит в кожаном кресле, слушает и думает «может быть». А в случае намека робко признает, что в действительности ничего не случилось, хотя возможность еще есть.

Когда вы настаивали, чтобы я дала волю гневу, а я не могла, то внутри чувствовала себя жалкой, а снаружи, сидящей здесь же, «очень взрослой». Выглядело почти так, как будто вы беседуете с родителем и его ребенком.

Я прислушивалась к малютке внутри меня, а потом, дистанцировавшись, говорила вам о ней. Внутри я без тормозов, позволяю себе говорить: «Да пошел ты. Хрен с ним. Хрен с ним». А она просто там сидела. И никогда сама не говорила, потому что она не смогла бы воспользо 99 ваться теми же словами, какими пользуюсь я, или продублировать тон разговора.

Я делаю вид, что я мощнее, «сильнее» и «обычнее» мелкого гнева или печали внутри. Она вечно пускает слюни, выдавливает слезу из моих глаз, непоследовательна, придирается к мыслям, гуляющим в моей голове. Похоже на ту ситуацию, о которой вы говорите: «Может, Джинни так сердита, что хочет убить». Я согласна с вами — мы как две женщины в парке. У одной ребенок на поводке, а вокруг полно аттракционов — качели, «тарзанки», — куда может залезть ребенок, и мы абстрактно все это обсуждаем. Я чувствую легкое натяжение поводка, как рыбак, который пришел половить рыбку и прислал на солнышке, выпив пива. Он чувствует, что леска натянулась, улыбается, продолжает дремать, дает рыбке поклевать и уйти. На наших занятиях я всегда чувствую слабое натяжение.

Иногда, как прошлым вечером, я чувствую отчаяние и усталость. Но я никогда фактически не ловлю то, что клюет и грызет леску. Я просто снова успокаиваюсь, и это уходит, все эти ужасные чувства, беспомощность.

Вы дали мне надежду и уверенность, когда сказали, что начали понимать меня и мои проблемы более четко, что мы находимся в самом начале и у нас еще будет много шансов. Это персона в кожаном кресле благодарит вас, а нахалка внутри все еще злится: хрен с тобой. Хрен с ним.

3 марта

Доктор Ялом

Рабочий день, обыденное занятие. Джинни начала с того, что рассказала мне, что постоянно думает о содержании последней нашей встречи, особенно о своей неспособности выражать гнев, что она признает абсолютно верным. Она не только не способна выразить свой гнев, но и чувствует себя страшно дискомфортно в присутствии других людей, которые могут и делают это. Затем она рассказала свой разговор с Карлом после последнего занятия, в ходе которого он, как это он часто делает, спросил ее, о чем мы говорили, и поинтересовался, не о прошлой ли ночи. Это меня немного удивило, так как получалось так, что Карл гораздо больше настроен на их взаимоотношения, чем она иногда считает. Он дал ей прекрасную возможность поговорить о ее страданиях, что она частично и сделала, сказав, что ей не нравится, когда ее обзывают бревном. Но он заметил, что, когда он сказал это, она-то ничего не предприняла — просто продолжала лежать и еще больше превращаться в бревно. Для меня это явилось лишним подтверждением того, о чем я постоянно говорил Джинни — ее боязнь выразить гнев, потому что это может повредить ее отношениям с Карлом (или с кем-нибудь еще), фактически приводит именно к тому, чего она боится, то есть к неважным или сильно испорченным человеческим отношениям. Не давая воли своему гневу и другим сильным эмоциям, оставаясь одномерной личностью, она не дает людям относиться к ней с той степенью глубины и равноправия, которой она заслуживает. Если Карл оставит ее, то не потому, что она отпугнула его своим гневом, а в силу отсутствия у нее такового. Я спросил у нее, всегда ли она так себя вела. Джинни сказала «да» и привела пару примеров, когда действительно дала волю гневу, но при этом дрожала от страха. Она заметила, что, когда она была маленькой, гнев за нее выражала мама.

Я сказал, что, может, ей легче начать разговор о ее чувствах ко мне, чем к Карлу. Она утвердительно кивнула, как будто это было вполне логично. Но когда я попросил ее рассказать о том, что ей больше всего во мне не нравится, ей было исключительно трудно что-либо сказать, хотя мы уже несколько раз проделывали это. То, что она подвергла критике, было тонко завуалированными достоинствами. Например, одной из моих проблем было терпение: я слишком терпелив с ней. Большая часть того, что она сказала, базировалась на предпосылке моего всеведения. Она заявила, что в действительности я понимаю все, что происходит. Но во время занятий в группе бывали моменты, когда она желала, чтобы я удовлетворил потребности определенных пациентов, даже если это было бы не то, что им действительно было нужно. Я заметил, что она делает из меня слишком большого знатока, и, по правде говоря, бывали моменты, когда я не знал, что происходит с некоторыми пациентами в группе или с Джинни. Она отреагировала так, словно это было для нее новостью.

Затем она высказала несколько пожеланий. Ей бы хотелось, чтобы я больше рассказывал о своих чувствах, чтобы проявлял больше недовольства ею. Но тут, по ее мнению, я вполне могу быть похожим на ее матушку. Она вновь заговорила о том, как она расстраивается, когда Карл не спит, так как считает, что в это время он обдумывает, как оставить ее. Я обескуражен, потому что опять попал в порочный круг и могу только прокомментировать, что ее обеспокоенность вероятным разрывом напрягает и тревожит только ее, и это приведет именно к тому, чего она боится. Я поинтересовался, работает ли в нашем с ней разговоре та же схема: она очень боится, что я от нее откажусь, и поэтому очень осторожно выбирает слова. Она сказала, что нет, но позже добавила, шепотом: «Что будет с нашими занятиями, когда пройдет лето?» Я притворился, что не понял ее вопроса, и попросил выстроить его более понятно. Другими словами, я хотел, чтобы она научилась задавать прямые и недвусмысленные вопросы, на которые имеет полное право. В результате она спросила меня: «Мы будем видеться после июня?» Я сказал, что да. Потом поинтересовался, хочет ли она спросить меня еще о чем-нибудь, и получил ответ «нет». Она заговорила об отсутствии у нее личного чувства ко мне, в отличие от сильного интереса к другим людям, например к некоторым ее учителям. Когда она рассказывает о своем лечении кому-нибудь из своих друзей, она обычно описывает меня обезличенными словами.

Потом разговор как-то перешел на ее сексуальные чувства к Карлу и ее неспособность инициировать близость, хотя Карл недавно «разрешил ей» предъявлять ему сексуальные требования. Она заговорила об эротическом напряжении в течение дня и ее способности довольно быстро снимать его мастурбацией, так как я уверил ее, что это нормально. Кажется, мои попытки снять с нее часть вины и беспокойства из-за мастурбации увенчались успехом.

Я запланировал встречу с ней на следующей неделе, хотя и не как обычно, в среду. Но так как она на это не рассчитывала и у нее были и свои планы, то следующая неделя получалась скомканной, и мы решили пропустить занятие.

3 марта

Джинни

Конечно, я ждала слишком долго, чтобы написать это. (Сейчас понедельник, утро. Прошла почти неделя.) Я помню, мы говорили об искренности, гневе, откровенности.

Следующей ночью Карл вел себя обеспокоенно, что довольно заразительно. Я не могла успокоить его и не спала сама. Спать не давало беспокойство и ощущение того, что мне надо что-то делать.

В ходе занятий, когда я слышу рекомендации и советы, у меня поднимается настроение от предстоящих перспектив, но, когда приходит время применить эти рекомендации, я действую по старым схемам. Они уже здесь, на дистанционном управлении. Когда вы попросили описать вам мои плохие ощущения и свое мнение о вас, я скорее сделала это разумно, чем эмоционально.

Я знаю, как описывать свои неудачи. Описывать что-либо другое — вот это ново для меня.

Хотя я везде появляюсь с выражением бескорыстия на лице, в действительности я более эгоистична, чем Карл. Я даже не думаю о том, какое влияние, хорошее или плохое, окажут на него мои действия. Поэтому я сдерживаю свою энергию, и в результате мы оба получаемся такими же нединамичными, как и я. С вами я это тоже проделывала неоднократно. Для работы я выдаю вам только вымученные предложения. А затем беру на себя инициативу и говорю, что в следующий раз буду работать упорнее, буду относиться к делу серьезнее. Так что, когда спросила вас, будете ли вы заниматься со мной и дальше, я уже знала — будете. А если бы вы отказались, то это задело бы только меня, а я уже знаю, как справиться с такой обидой и сделать так, чтобы перенести ее, бедняжку. И при таком маневрировании при помощи прошлого опыта, так чтобы пищеварительный тракт моих фиаско переварил их, мне остается только вести невнятные разговоры с теми людьми, которые и сами-то реально из себя ничего не пред-104 — ставляют, и я остаюсь реализованной наполовину, без всякого продвижения вперед.

Свои отчеты я постараюсь улучшить. Думаю, причина того, что они мне даются нелегко, заключается в том, что я не многоуровневая (страх — великий уравнитель), так что, когда я комментирую те или иные события в отчете, то думаю, что они и так очевидны или о них уже говорилось.

17 марта

Доктор Ялом

На прошлой неделе мы не встречались. Джинни начала занятие с рассказа о том, что она провела прошлую среду (обычный день наших встреч) с друзьями. Ее подруга, только что прошедшая длительный курс изменения поведения, потратила пять часов на работу с Джинни. У Джинни осталось чувство, что эта девушка ее чуть не придушила. Я почувствовал — она намекает на то, что я уже придушил ее. Мы вернулись к знакомой теме, т. е. неспособности Джинни выражать гнев. Полагаю, для нас обоих становится все более ясным, что это основная область конфликта. Также выяснилось, что, как только для нее приближается момент выразить гнев, она ударяется в слезы. В течение недели так было несколько раз. Я сказал ей, что, по-моему, ее поведение вполне объяснимо. Допустим, она накопила в себе такое количество ярости, что ей приходится быть очень осторожной и не допускать ее утечки. Ей это, кажется, ни о чем не сказало. Но она стала понемногу говорить о своей «мелкой зависти, мелочной раздражительности, приступах гнева» по отношению к людям. Она выражает их очень неохотно и трогательно неэффективным способом. Например, Джинни рассердилась на девушку, которая пять часов работала над ней, и в отместку не сказала ей, что получила открытку от их общей подруги. В ином случае она бы сказала ей сразу, но в этот раз передала ей весточку только сутки спустя. Затем она призналась в чувстве безнадежности и поинтересовалась, изменится ли она вообще когда-нибудь. Я спросил, что она понимает под «изменением». Она считает, что изменение — это процесс, в ходе которого она станет такой заметной и станет выдавать такие радикальные заявления, что должна превратиться в совершенно другого человека, и это, конечно, ее пугает.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.