Глава 5 Свобода — основа любви

Глава 5

Свобода — основа любви

В последнее время довольно много говорится об эмоциональном образовании, хотя попытки понять, что же стоит за этими словами ни к чему не приводят, и люди продолжают избегать слова «любовь», столь необходимого для нашего мира. А когда понятие есть, но его не называют по имени, все усилия преподавателей объяснить, что это такое, в конце концов сходят на нет.

Я спрашиваю себя, может быть, табу нашей бюрократии на слово «любовь» основано на скрытом и невысказанном ощущении, что христианская заповедь не имеет силы или что государство не должно вмешиваться в задачи, которые реализует (с весьма сомнительным успехом) Церковь?

Как бы то ни было, мне кажется, что прав Далай-лама, который, путешествуя по миру с лекциями, говорит о том, что в наше время важнее всего научиться быть добрей.

Но как?

Очевидно, что проповеди и прочие благие намерения многих поколений сделать нас лучше потерпели поражение, и нужно искать что-то ещё.

Продолжая рассуждать о том, как мы могли бы стать более эмпатичными, солидарными, дружелюбными и щедрыми, сразу поясню, что считаю людей, как и братьев наших меньших, изначально любящими, — просто мы забыли, какие мы на самом деле, из-за наших обид, мстительных чувств, эгоистических побуждений, соперничества, — приобретенных качеств, которые не соответствуют глубинной природе человека, являясь порождением коллективного невроза.

В этой главе я хочу раскрыть идею о том, что, если мы хотим стать более любящими по отношению к другим, мы должны сначала научиться любить себя, а для этого, в свою очередь, должны понять, насколько мы себя презираем, отвергаем, преследуем, как мы над собой издеваемся, — конечно, неосознанно, в силу общей психологической слепоты.

Перед тем, как уже приступить к разговору о том, что считать хорошим отношением к себе, я ещё раз хочу вернуться к тому, что в свое время открыл Фрейд, но никогда не было в самом деле понято нашей культурой: цивилизация действительно напоминает клетку, в которую заточена инстинктивная человеческая сущность. Но даже Фрейду не удалось понять, что наша патологическая цивилизация весьма спорно может быть признана успешной в своем рвении контролировать, чтобы мы были хорошими, а не плохими, и даже последователи Фрейда провозгласили его пессимистом за подозрительное и невысказанное, но отчетливо негативное видение человеческой природы.

Фрейд говорил о неврозе как о результате «превратностей инстинктов» в социальном окружении, где проявляется господство «принципа реальности» над «принципом удовольствия». Впоследствии тема антагонизма между цивилизацией и Эросом была широко развита Гербертом Маркузе.

Но в чём состоит этот «принцип реальности», согласно которому людям следует воздерживаться от выражения инстинктов, даже если это ведет к их подавлению и трансформации в симптомы? Или, точнее, что это за реальность, согласно которой индивидуум должен понимать, что он обязан если не поступиться своим удовольствием, то всегда откладывать его?

Можно понять, что иногда лучше воздержаться от приёма пищи в определённые часы ради здоровья или оставить часть продуктов на следующий день, что вне всяких сомнений полезно, а в основном реальность, к которой нужно адаптироваться, — это реальность нашего участия в цивилизованном мире, точнее, следствие нашей социализации в патриархальном обществе, то есть в среде людей с преобладающим отцовским аспектом (интеллектуальным и нормативным) в триединой психике.

Понимая всё это, нельзя не заметить, что Фрейд, говоря о реальности (когда реальностью является деспотизм), как будто что-то скрывал или намеренно обходил стороной. Возможно, таков был дипломатический жест мэтра, человека настолько социально адаптированного, что поверить (даже в конце жизни) в реальность освобождения инстинктивной природы человека, а равно и отказаться от патриархального осуждающего или очерняющего отношения к «внутреннему животному», он не мог.

Не будучи убеждены (в отличие от мистиков древних времён или сегодняшних гуманистов) в доброте человеческой натуры, подобно Фрейду, который даже в своих последних работах писал, что люди — существа опасные и злые (а точнее — потенциальные каннибалы и отцеубийцы), мы полагаемся на необходимый коллективный контроль в виде правосудия, тюрем и полиции — всё то, что так называемым примитивным народам казалось ненужным.

Фрейд на уровне интуиции хорошо понимал болезненную природу репрессий, но не решался на революционные высказывания, однако тот факт, что Дэвид Лоуренс и Вильгельм Райх смогли довести до конца его мысль, во многом оправдывает его робость первопроходца и подчёркивает огромный вклад в зарождающуюся политику осознанности: Фрейд послужил инициатором той революции, которая происходит на наших глазах и уже сильно нас изменила, несмотря на противодействие властных сил.

Давайте поразмышляем подробнее о притеснении внутреннего ребёнка (являющегося не чем иным, как нашей инстинктивной сущностью или внутренним животным) и о его последствиях.

Прежде всего, давайте вернёмся в ту эпоху, шесть тысяч лет назад, когда, согласно гипотезе Джеймса ДеМео, изложенной в книге «Сахаразия»[10], Земля была в основном покрыта ледником, за исключением обширной области, включавшей Северную Африку и всю Переднюю и Среднюю Азию, где зародилось земледелие, а потом, как и на всей Земле, климат постепенно становился более жарким.

ДеМео считал, что оседлый образ жизни и связанный с ним расцвет культуры, соотносимой сегодня многими исследователями с матриархатом, снова сменился кочевым, так как земля уже не была способна прокормить растущее по численности население. Мы можем себе представить происходившие тогда массовые миграции, по аналогии с известным в какой-то степени Великим переселением народов, имевшим место в последующем, в эпоху перед началом Средневековья, и достаточно просто понять, как очерствели те, кому приходилось убивать ради того, чтобы выжить особенно чей голод, обострённый нуждой, заставил их нападать на других людей. Мы же являемся потомками тех алчных дикарей, кому удалось выжить только благодаря перевесу в силе, хладнокровии и коварстве. Совсем недавно родилось понимание, что, как бы мы ни прославляли свою цивилизованность, мы всего лишь варвары, которые научились себя идеализировать, пряча собственную необузданность и дикость за маской великой культуры. К тому же мы стали именовать «варварами» более примитивные народы, промышлявшие охотой на зверей, а не дошедшие, как мы, до порабощающего деспотизма воинов. Кстати, до того, как наши предки-охотники начали захватывать имущество соседей или их самих, очень вероятно, что они уже брали в рабство женщин.

Порабощение женщины властным и сильным мужчиной-самцом известно с глубокой древности и, возможно, было началом истории рабства и расовой несправедливости. Похоже, что позднее, наряду с женщинами, в рабов превращали и мужчин, когда завоевывали иноземные племена или совершали набеги на соседние поселения. Можно себе представить, как сжималось сердце женщины, беспомощно наблюдавшей за проявлениями ярости и бесчеловечности у одного мужчины по отношению к другим, и уже с самого начала этого исторического периода роль женщины сузилась до положения домашней рабыни, утвердив тем самым победу жестокости над милосердием и добротой.

По всей вероятности, когда-то для выживания человеческого рода было необходимо, чтобы мужчины взяли власть, пренебрегая чувствами женщин, но с определённостью можно сказать, что эта власть уже давным-давно изжила себя. В любом случае со временем власть мужчины над женщинами и детьми (необходимая в период войн) вылилась в институт paterfamilias (отцов семейств), который установил законом доминирование главы семьи над его женой и детьми. Возможно, этой тирании способствовал сговор мужчин в политической игре — так сказать, общее выражение мужской солидарности против власти семейной.

Но женщина вынужденно стала соучастницей в этом мужском сговоре против детей, которые, безусловно, страдали от всеподавляющей власти отца больше, чем их мать, поскольку им гораздо нужнее ласка и внимание и они наиболее чувствительны к проявлениям насилия.

И как подчинение женщины в патриархальном обществе находит отражение в относительном умалении женских качеств в нашем сознании (в особенности доброты, сострадания и милосердия), мы можем предположить, что пренебрежение потребностями детей в этом «сугубо мужском» мире приводит к тому внутренний ребёнок каждого из нас становится истощённым, слабым и покинутым.

Какая воля может быть у ребёнка перед наказующей и неотвратимой патриархальной властью? Следовательно, треть нашей внутренней природы осталась латентной, отсталой в своем развитии и подавленной до состояния заключённого. Кроме того, ополчившись против сил природы, цивилизованный мир захотел контролировать и эксплуатировать не только внешнее окружение, но и внутреннее содержание (внутреннее животное или внутреннего ребёнка), и таким образом человек стал зверем, приручившим самого себя.

Этот поворот против собственной инстинктивности не только обедняет нас, но и, лишая ума животной части нашей сущности, вызывает болезни, делает нас беспомощными в проживании собственных жизней и более несчастными, чем мы в состоянии признать, а следовательно, жадными и мстительными.

Состояние здоровья — это состояние любви, свободно изливаемой на ближнего, — любви, которую мы черпаем из источника, до краев наполненного любовью к себе. Другими словами, любовь к ближнему является естественной для людей, имеющих любовь к самим себе. Но в этом так называемом христианском мире практикуется и проповедуется не заповедь «возлюби ближнего твоего, как самого себя», а принудительный альтруизм, в котором настолько запрещено любить себя, что даже детей, проявляющих к себе внимание, называют эгоистами и заставляют чувствовать, что они делают что-то не так.

Главное отличие эгоизма от настоящей любви к себе заключается в том, что первое является попыткой заполнить пустоту, которую оставляет у людей отсутствие второго.

Но могут ли люди любить самих себя, если их воспитывают, погоняя и наказывая, тем самым превращая во вьючных животных, используемых для коллективного производства? Даже матери, более остальных любящие своих детей, предпочитают, чтобы те во избавление от страданий «ишачили» на наше негласно угнетающее общество и, таким образом, могли иметь конкурентные преимущества на рынке труда.

Но вернемся к истокам патриархальности, чтобы почувствовать, что в периоды голода, масштабных переселений и войн дети, которые, наверное, больше всех страдали от лишений и которым пришлось адаптироваться, чтобы выжить, несомненно, научились претерпевать суровые лишения.

ДеМео пишет по этому поводу (привожу цитату, которую я уже использовал в своей книге «Вылечить цивилизацию»):

Клинические исследования результатов существенной нехватки белков и калорий в питании грудных младенцев и детей указывают, что голодание является крайне серьезной травмой. <…> Если голодание продолжалось достаточно долго, восстановление полного потенциала может не произойти, даже когда возобновится нормальное питание, и в результате этого у ребёнка может развиться физическая или эмоциональная отсталость от легкой до тяжелой степени. Другие замеченные последствия голодания у детей и взрослых включают в себя понижение эмоциональной и сексуальной энергии, последствия которых могут оставаться, даже когда возобновится нормальное питание. Важно отметить то, что замыкание в себе и потеря интереса к жизни у грудного младенца, как в условиях крайнего голодания, так и являющиеся последствиями травмирующей изоляции и отсутствия материнской ласки, биофизически и эмоционально практически идентичны. И в том, и в другом случае имеют место очевидные, остающиеся на всю жизнь последствия, которые нарушают способность взрослого создавать эмоциональные узы как с партнером, так и с ребёнком[11].

Эти размышления помогают понять, что цивилизация не только ценит насилие выше ласки, но и презирает удовольствие, то есть имеет аскетический дух, вот где источник пренебрежения телом, которое так очевидно прослеживается на протяжении всей истории религий.

Итак, если мы хотим достичь здоровья в эмоциональном мире и в отношениях с себе подобными, нам прежде всего необходимо вернуть любовь к собственной инстинктивной природе, что будет эквивалентно настоящей любви к самим себе и положит конец сегодняшнему негативному восприятию удовольствия и запрету на спонтанность. Без этого мне кажутся невозможными коллективное счастье, любовь к ближнему или раскрытие творческого потенциала.

Как бы мы ни оправдывались тем, что патриархальная культура хотела переложить вину за все беды на женщину (например, на праматерь Еву), я думаю, что объявление вне закона всего природного обусловлено более глубокими причинами, ведь точно так же демонизировали змею матриархальных культур и вместе с животной мудростью изгнали также детскую спонтанность.

Сколько бы ни пытались представить первородный грех как любопытство (Кафка), как высокомерие людей, возжелавших стать как боги (Гёте), или как проявление свободолюбия, но мне кажется, что Книга Бытия скрывает (как знаменитые опоясания из листьев смоковницы — стыд перед наготой) сексуальный компонент — искушение, которое символически выражается вкушением запретного плода. И этот «властелин» — Господь, порожденный воображением людей патриархального мира, похоже, не был так уж добр (несмотря на свое величие), если не желал, чтобы люди вкусили от дерева Жизни и сделались подобными богам. Мы, современные люди, можем симпатизировать гностикам, которые считали бога-демиурга индоарийцев и семитов кем-то вроде демона. В древней истории бывало не раз, что при передаче духовного знания через патриархальную культуру оно искажалось, и мудрецы своего времени это понимали правильно, хотя жестокие законы, приписываемые небесному Владыке, сделали невозможной ересью высказывание этого знания.

Надеюсь, никто не заподозрит, что мною движет академический энтузиазм, когда я пытаюсь показать, что запрет желания («рептильной» части мозга) уже заложен в основу нашей сущности, скорее я хочу подчеркнуть, насколько глубинно-революционным будет переход от патриархальной парадигмы к холистической и гетерархической — триединой парадигме, необходимой для индивидуального и коллективного здоровья, первым шагом к которому будет возвращение любви к себе самому (то есть к своему внутреннему ребёнку).

Казалось бы, любовь к себе, уже предписанная христианскими заповедями, полностью гарантирована нашей культурой, но это обман, от которого нужно поскорей освободиться. Правда — в открытии Фрейдом глубинного табу на спонтанное выражение желаний и в высказываниях ведущих антропологов о нашем внутреннем состоянии эксплуататора и эксплуатируемого.

Понятно, что для того, чтобы вернуть нашу способность любить ближнего, которая так неотложно необходима нам, чтобы выйти из состояния тотального насилия, нужно вернуть любовь к самим себе и соответствующее животное здоровье, про которое мы совсем забыли, стремясь к якобы более важным вещам.

Главное — не перепутать любовь к самим себе, которую мы стремимся восстановить, с «повышением самооценки», что в наши дни часто рекомендуют преподавателям. Скорее, это должна быть истинная, а потому действенная любовь, ибо нужное действие в данном случае — прекратить насилие против самих себя, которое мы не распознаем, принимая двойственность преследователя/преследуемого, обвинителя/обвиняемого, рабовладельца/раба как данность в своем внутреннем мире.

Поэтому образование в отношении чувств должно строиться подобно модели глубинной психотерапии, которая пытается направить человека к изменениям внутреннего полицейского режима на естественный и свободный порядок жизни. Но разница в том, что последняя занимается преобразованием психики взрослого человека, а мы пытаемся не допустить установления полицейского режима у ребёнка — конечно, культура и воспитание уже отчасти сделали свое дело, но с детьми работать, открывая им путь к свободе, проще, чем со взрослыми, личность которых полностью сформировалась.

Можно сказать, что ключевым в этом процессе, который происходит под руководством учителя и призван привить способность к саморегуляции, является слово «свобода» — особенно в смысле освобождения от традиционного ига внутреннего полицейского. Но когда говорится о свободе, нужно иметь в виду, что для полноты человеческой жизни важны не только спонтанность и креативность, но и умение выстраивать границы, что подразумевает способность к беспристрастности и отстранённости. Таким образом, одно не исключает второе.

Уже древние греки понимали это в полной мере: главными в их мистериях были два бога, являвшие собой противоположные символические типы, — Дионис и Аполлон. Дионис был олицетворением безграничности и спонтанности, Аполлон — границ и контроля.

Можно сказать, что наша культура целиком и полностью аполлоническая, и в этом царстве контроля первое, что нам совершенно необходимо, — восстановить спонтанность. Мне кажется главная творческая задача, которая должна стоять перед системой образования, — найти лучший способ привить организованность не скатываясь до репрессий. И в этом, как я уже говорил и раньше, может быть полезным не только опыт пионеров в этой области, таких как супруги Уайльд в Школе Песталоцци в Эквадоре, но и предшествующий опыт шаманизма и гештальттерапии, которые уже реализовали такой подход и своим живым примером вселяют в нас уверенность, что это осуществимо.