7. ОГОНЬ НОВОГО МИРА

7. ОГОНЬ НОВОГО МИРА

Но что же это за новое сознание, внезапно появившееся в благодатный 1969 год нашей эволюции (остается выяснить, не было ли других благодатных лет, исчезнувших под обломками других цивилизаций и других человеческих циклов, достигших такого же уровня, как мы, уничтоженных, может быть, по тем же самым причинам, которые угрожают нам сегодня; не являемся ли мы последним гребнем большой эволюционной волны или повторением на «N-ном» количестве экземпляров попытки, которая много раз имела место быть здесь или в других мирах?).

Это новое сознание не настолько уж ново, но оно стало новым для нас и оно вошло в область практических реализаций в тот самый день, когда мы смогли войти с ним в контакт, можно сказать, в новое отношение. Потому что вечно, с того момента, когда начался счет времени, здесь или в других землях, речь идет, может быть, об установлении отношений с одной и той же вечной Вещью, в зависимости от степени нашей подготовленности.

То, что казалось далеким и божественным для орангутанга, уже близко и менее божественно для нас, но божества будущего еще будут распознаваться, их останется всегда на одного больше для воплощения. Это «всегда больше» и есть смысл эволюции и «Бог», которого мы исповедуем в форме орангутанга, в научной или религиозной форме, и если мы никак не окрестим Его, так, возможно, это будет лучше и для Него, и для нас самих.

Но это одна и та же вещь, которая все время здесь; только есть точки прорыва внутри видов, моменты приобщения к другому состоянию или другому отношению; совершенно очевидно, что хамелеон, предоставленный самому себе, не сможет вообразить ничего другого (допустим, что у него есть воображение), кроме суперхамелеона, наделенного более яркими красками и более выраженными возможностями хищника; точно так же как королева кротов лишь расширяла бы свой склад и свои ходы – это то, что мы как раз делаем на свой человеческий манер.

Что же это за «ускользающая точка», этот «момент представления», когда мы выходим в другое место, которое все время здесь, в другую вещь, которая является той же самой вещью, но только увиденной и приспособленной к другому?

Если верить материалистической доктрине, то из системы не может получиться ничего, кроме того, что в ней уже содержалось, речь идет только о совершенствовании того, что находится там, в этом маленьком шаре. В некотором смысле они правы, но можно тогда спросить, сможет ли когда-нибудь усовершенствованный осел дать что-то другое, кроме осла? Похоже, что замкнутая система материалиста обречена на окончательную обедненность, и что, доводя ее до определенной степени развития хромосом и совершенствования серого вещества, они придут к супермеханизации того механизма, от которого они оттолкнулись (из механизма может выйти только механизм); но как раз то же самое делают обезьяна, крот, хамелеон – они не делают ничего другого, они складывают и вычитают, и наш механизм не намного больше, чем их, продвинулся вперед в своей основе, даже если он посылает ракеты на Луну.

В итоге мы – усовершенствованная протоплазма со всеохватывающими, более широкими способностями, с более ухищренным тропизмом (?), и вскоре мы вычислим все, что нужно, чтобы производить биологических Наполеонов и Эйнштейнов в пробирках.

И тем не менее наша Земля не будет более счастлива с миллионами классных досок и легионами супергенералов, которые не будут знать, куда применить свой ум – они пойдут захватывать другие земли... и заполнять их классными досками.

Отсюда не выбраться по определению, потому что система замкнутая, замкнутая, замкнутая.

Мы предлагаем идею лучшего материализма, менее обедненного. Но сама материя не столь глупа, как мы о ней думаем. Наш материализм является преемником религиозных воззрений, даже можно сказать, его неизбежным напарником, как добро и зло, белое и черное, и любой дуализм, идущий от линейного видения мира, которое воспринимает один пучок травы за другим, камень за впадиной, горы после долин, не понимая, что все это вместе одинаково и полностью истинно и создает совершенную географию, где нет ни одной щели, которую нужно заполнить, ни одного камня, который нужно убрать без того, чтобы не нарушить все остальное.

Нет ничего, что нужно устранить, и все следует рассматривать в глобальной истине. Противоречий нет, есть только узкий кругозор.

Мы считаем, что материя способна на гораздо большие чудеса, чем чудеса нашего механизма, которые мы пытаемся вырвать из нее силой.

Материя не позволяет безнаказанно насиловать себя, она более сознательна, чем мы о ней думаем, менее замкнута, чем наша ментальная крепость, и она позволяет какое-то время себя насиловать, потому что она медлительная, а потом безжалостно мстит. Нам лишь нужно знать рычаг. Мы попытались найти его, очищая материю от религиозной шелухи; мы изобрели скальпели и микроскопы, совершенствуя их все более, чтобы идти вглубь, видеть более крупным планом и открывать наимельчайшую частицу после наимельчайшей и следующую, которая все время кажется вожделенным ключом, но открывающим дверь только к следующему наименьшему, без конца отодвигая пределы, которые заключаются в других пределах, и так без конца.

И ключ все время ускользает от нас, иногда даже подкидывая нам по дороге некоторых монстров.

Мы начинаем видеть все более и более огромного муравья, который так же вечно имеет шесть лапок, невзирая на сверхкислоты и сверхчастицы, которые мы обнаруживаем в нем. Может быть, мы сможем изобрести других и даже с тремя лапками – прекрасная перспектива! Но нам не нужен другой муравей, даже усовершенствованный: мы нуждаемся в чем-то другом.

С религиозной точки зрения, мы также хотели снять шелуху с этой материи и свести ее до божественного вымысла, до царства плоти и дьявола, до тысячи и одной частицы наших теологических телескопов. Мы видим все выше и выше, все божественнее и божественнее, но у муравья все равно остается шесть лапок или три (к несчастью) между одним и другим вечно подобным рождением.

Нам не нужно заниматься спасением муравья, нам не муравей нужен, а что-то другое. И, в итоге, нам не нужно видеть ни более крупным планом, ни выше, ни дальше, а просто-напросто здесь, у себя под носом, в этом маленьком живом агломерате, который содержит свой собственный ключ, как зерно лотоса в грязи, и следовать третьим путем, который не является ни научным, ни религиозным; и, как знать, возможно, когда-нибудь он объединит своей законченной истиной все наши белые цвета с черными, добро со злом, небеса с адом, выпуклости со впадинами в новую человеческую географию, а может быть сверхчеловеческую, которую тщательно готовят все эти выпуклости и впадины, добро и зло.

Этот новый материализм имеет очень мощный телескоп: это луч истины, который не может быть остановлен никакой видимостью и который проникает очень глубоко, далеко, повсюду, ухватывая одну и ту же «частоту» истины во всех вещах, во всех существах, под любым прикрытием и взаимодействием, которые все путают.

Этот телескоп безошибочный: это взгляд истины, которая повсюду встречает сама себя, и знает, к чему она прикасается, потому что она сама и есть все. Но эту правду надо вначале найти в себе, чтобы смочь находить ее повсюду; если среда чистая – все вокруг чистое. Мы говорили, что у человека есть огненное «Я», маленькое пламя в центре его существа, крик чистого существа под обломками механизма. Именно этот огонь и очищает. Именно этот огонь видит. Потому что это огонь истины в центре существа, и это тот же самый Огонь повсюду, во всех существах, во всех вещах, во всех движениях мира и звезд, в этом камне на обочине дороги и в этом крылатом зерне, которое уносит ветер. Пять тысяч лет назад ведические риши воспели его: «О, огонь! Твой блеск в небесах и на Земле, и в растениях, и в воде... является живым океаном света, божественным видением... Ты сын лесов, сын вещей неподвижных и тех, что движутся. Даже в камне присутствуешь ты для человека, и ты посреди его дома... О, огонь, ты пуповина всех земель и всех ее жителей».

Этот огонь риши обнаружили на пять тысяч лет раньше ученых. Они его обнаружили даже в воде и назвали «третьим огнем», тем самым, который не из пламени и не из молнии: солнечный огонь, это «солнце во тьме». И они его открыли только с помощью прямого видения Истины, без инструментов, через знание их собственного внутреннего Огня – от идентичного к идентичному.

Но ученые в своих микроскопах обнаружили только материальное атомное покрытие этого фундаментального Огня, который лежит в основе вещей и в началах миров. Они нашли результат действия, а не причину. И поскольку ученые нашли только результат, то они не получили ни истинной власти, ни ключа, который смог бы преобразовать материю – нашу материю – и заставить ее вернуть истинное чудо, которое является целью всех эволюций, «точкой чего-то другого», которое откроет дверь нового мира. Этот Огонь и есть власть над мирами, первое воспламенение эволюции, сила камня, зерна, сила «посреди дома».

Это именно он является рычагом. Он, всевидящий, он, способный разорвать круг и все эти последовательные заколдованные круги рабства, в которых мы находимся: материальный, животный, витальный, и ментальный.

Ни один вид – ни хамелеон, ни обезьяна, ни человек, – даже доведенный до максимума эффективности, разумности и света, не имеет власти перейти эти границы просто через волевое усилие своих улучшенных хромосом. Это может сделать только Огонь. Это точка другой вещи, момент наивысшего воображения, который устанавливает огонь в пределах старых границ, как в тот день, когда тот же самый момент наивысшего воображения установил тот же самый огонь в сердце миров и бросил в воды времени этот солнечный посев; и эти волны, эти круги образовались для того, чтобы каждый волосочек, каждая веточка, каждый росточек великого расцвета могли достичь своей бесконечности, освобожденные собственным величием.

И снова возвращаемся к нашему вопросу: что же такое это новое сознание, откуда оно взялось, если оно не продукт нашего драгоценного мозга?

В принципе, навязчивой идеей материализма является стремление оказаться сразу же, немедленно и без предупреждения перед Богом, которому поклоняются, и мы их хорошо понимаем, когда смотрим на наивные изображения, которые нам заготовили религии. Обезьяны тоже, если бы у них возникла подобная мысль, создали бы себе, вероятно, совершенно по-детски наивный образ сверхъестественных и божественных сил человека.

Мы обожаем то, что делает нас более красивыми, могущественными, наполненными Солнцем; и в итоге эти широта, красота и лучезарность доступны нам только потому, что они уже здесь, в нас, в противном случае мы никогда бы их не узнали – признается только себе подобное. Это все возрастающее подобие является единственным божеством, к которому стоит стремиться. Но мы хотим верить, что оно не останавливается на позолоченной бедности наших научных чудес так же, как оно не остановилось на храбрости питекантропов.

Это «новое» сознание далеко не ново: новым является наш взгляд, подобие становится более точным (возможно, нам следует говорить о нарастающей точности мира).

Этот мир не таков, каким он нам кажется: эта материя, такая прочная, как мы ее воспринимаем, эта прозрачная вода, эта очаровательная роза исчезают и становятся другими, и роза никогда не была розой, и вода кристальной водой: эта вода течет и кипит так же, как этот стол или камень, и ничто не является неподвижным. Мы расширили наше визуальное поле. Но куда девалась роза? Чему верить, микроскопу или собственным глазам? И тому, и другому, разумеется, и ни одному из них полностью. Микроскоп не аннулирует и не опровергает наше видение поверхности. Просто он касается другого этажа реальности, другого уровня одной и той же вещи. И поскольку микроскоп видит по-другому, он и может по-другому, и сообщает нам целую гамму лучей, которые изменяют нашу поверхность. И может быть, существует третий, неисследованный никем уровень одной и той же неизменной Вещи; другой взгляд, так как что может быть нового под звездами, если не наш взгляд на звезды?

И вероятно, существуют еще и другие уровни, бесконечно много других уровней, ждущих нашего открытия, поскольку кто же может поставить конечную точку на этом Великом расцвете? Нет конечной точки, нет отдаленной цели, есть наш взгляд, который расширяется; и Цель – здесь, каждое мгновение.

Есть всеобщий расцвет, постепенно обнаруживающий свое чудо, лепесток за лепестком. И каждый новый взгляд изменяет наш мир и все законы поверхности так же основательно, как законы Эйнштейна преобразовали мир Ньютона.

Видеть по-другому – это и мочь по-другому. Этот третий уровень и есть новое сознание. И оно аннулирует розу не более, чем микроскоп, в итоге ничего не аннулируется, кроме нашей глупости: это сознание лишь соединяет розу со всеобщим великим расцветом, и эти легкие воды, этот случайный камень, это маленькое, совсем одинокое в своем углу существо с великим ритмом одной и той же единой власти, которая мало-помалу создает нас по золоченому подобию всевидящего внутреннего Взгляда. И может быть, новое сознание откроет нам дверь к чудесам менее уродливым: совсем маленьким естественным чудесам, которые заставят великую Цель раскрываться ежеминутно и обнаруживать тотальность чуда в каждой точке.

Но где же этот таинственный ключ к третьему уровню?

В действительности он совсем не таинственный, хотя и полон тайн. К нему не надо подбирать сложные инструменты, он не скрывается в секретных знаниях и не падает с неба для избранных; он здесь, почти невидим невооруженным взглядом, он совсем простой и естественный. Этот ключ был здесь с самого начала, в этом поселении, в котором начал тлеть огонь – потребность разрастаться и брать; он был там, в этой огромной туманности, накапливающей свои зерна атомов – потребность увеличиваться и существовать; в этих уснувших водах, но в которых уже кишел огонь нетерпеливой жизни – потребность воздуха и пространства. И все пришло в движение под напором того же самого огня; гелиотроп потянулся к Солнцу, голубка к своей паре, а человек неизвестно к чему.

Необъятная необходимость в сердце миров, которые обхватили друг друга смертельным объятием гравитации до самых галактик, туда, где кончается Андромеда. Эту необходимость мы видим на нашем уровне, она велика или менее велика, она требует воздуха и солнца, она требует себе пару и детей, книг, искусства или музыки, предметов, но в действительности она нуждается только в одной музыке, одном Солнце, и одном воздухе – это потребность в бесконечности, потому что она родилась от бесконечности. И до тех пор, пока она не завладеет своим единственным предметом, она не прекратится, галактики не престанут пожирать друг друга, люди не перестанут сражаться и трудиться для того, чтобы ухватить единственную вещь, которой, как они полагают, они не имеют, и потребность в которой растет и растет внутри и раздувает огонь неудовлетворения до тех пор, пока не будет достигнуто последнее удовлетворение и владение одновременно миллионами ненужных вещей – и этой недолговечной розой и этим маленьким никчемным жестом.

Именно этот Огонь и является ключом, потому что он родился от верховной Власти, посеявшей в мире этот огонь; именно этот Огонь видит, потому что он родился от верховного Видения, которое зачало этот посев; именно этот Огонь знает, потому что он находится везде: и в вещах, и существах, и в камнях, и в звездах. Это Огонь нового мира, который пылает в сердце человека. «Это он бодрствует в тех, кто спит», – говорится в Упанишадах. И он не прекратится, пока все не восстановится в своей истине, в мире радости, потому что он рожден от Радости и для Радости.

Но поначалу это новое «я» смешано со всеми своими смутными заботами: оно трудится и желает, борется и стремится, оно карабкается как червь и ловит запах своей добычи на ветру. Оно должно сохранить себя и выжить. Оно ощупывает мир своими маленькими антеннами, оно видит лишь фрагменты и только то, что ему нужно. В человеке – сознательном животном – оно расширяет свой круг, оно щупает, складывает эти фрагменты, систематизирует данные: оно создает законы, сборники знаний, евангелия.

Но позади есть это огненное «я», которое растет; оно не терпит законов, систем, евангелий; оно чувствует стену за каждой понятой истиной, за каждым зародившимся законом, оно чувствует, что ловушка захлопывается за всеми открытиями, как если бы ухватить – значило быть схваченным, попасть в западню; есть нечто, что направляет эту антенну, но что не терпит даже этой антенны, не терпит рычагов и всей этой механики для изучения мира, как если бы эта механика, антенна и этот взгляд набрасывали последнюю пелену на мир и мешали прикоснуться к его оголенной сути.

Есть этот крик бытия внутри, который хочет видеть, который так хочет видеть истину и, наконец, выплеснуться на свободу: это хозяин антенны, а вовсе не ее раб. Как если бы действительно хозяин всегда был заключен там и, выпустив свои ложноножки, щупальца и все свои многоцветные сети, он пытался бы воссоединиться с внешним миром. Потом, однажды, под давлением этого огня необходимости, весь механизм начинает трещать. Все трещит: законы, евангелия, знания и все мировые юриспруденции – мы не хотим даже самого лучшего из всего этого, это все еще тюрьма, все еще ловушка – мысли, книги, искусство и бог-отец; нужно что-то другое, другое! Что-то такое, в чем мы так нуждаемся и что не имеет никакого названия, кроме своей слепой нужды...

И начинается демеханизация с таким же пылом, с каким начиналась механизация. Все горит, и не остается ничего, кроме этого чистого огня. Этот чистый огонь ничего не знает, ничего не видит, совсем ничего, даже мелких кусков тех фрагментов, которые он ранее так тщательно собирал. Этот огонь почти болезненный, он тянется, трудится, ищет, ушибается – он хочет правды, он хочет другого, как раньше он хотел миллионы предметов и тянулся, чтобы схватить их. И постепенно все поглощается огнем. Даже желание другого, даже надежда когда-нибудь сжать в объятиях и эту невозможную чистую правду, даже усилие исчезает, и все утекает сквозь пальцы.

Остается только одно чистое пламя. Пламя, которое не знает, не видит, но которое чувствует и существует. И это восхитительное чувство просто быть пламенем без предметов – оно есть, оно есть просто и в чистом виде. Можно даже сказать, ни в чем другом оно не нуждается. Внутрь его втекаешь, живешь внутри; это как любовь ни к чему и ко всему. А иногда погружаешься очень глубоко внутрь; тогда там, на краю этого спокойного огня – такого спокойного – есть нечто похожее на улыбку ребенка, что-то, что смотрит на мир своим прозрачным взглядом и затем, если не прилагать усилия понять, этот взгляд распыляется, течет в вещах, дышит в растениях, уходит в бесконечность, повсюду, улыбается в этом и в том, – все одновременно и немедленно. Нечего больше предпринимать, нечего хватать, нечего хотеть. Все здесь, абсолютно все здесь! Это здесь повсюду. Это взгляд без стены, видение, которое ничто не сковывает, знание, которое ничего не берет – все известно, все немедленно известно, и все это проходит насквозь, скользит, как угорь, легкое, как пыльца, свободное, как ветер, это улыбается повсюду, как если бы это было одно и то же везде. И вот это маленькое пламя начинает узнавать мир: новая география начинает обретать рельеф, свои краски, свои варианты. Это одна и та же вещь.

И, однако, каждая вещь как бы уникальна. Это тот же самый огонь, но в каждом он имеет особую интенсивность, специальную частоту, преобладающую вибрацию, свою музыку. Каждое существо имеет свою музыку. Каждая вещь имеет свой ритм, каждый миг имеет свой цвет, каждое событие свой такт, и все начинает соединяться. Все приобретает свой смысл, но это как бы общий смысл, где каждый самый незначительный исполнитель имеет свое незаменимое положение, свое единственное место, свою уникальную ноту и свой необходимый жест. И тогда перед нашими глазами начинает широко разворачиваться чудо.

Мир – это чудо, открытие на каждом шагу, открытие микроскопического, бесконечное путешествие в конечном. Мы находимся в другом сознании, мы ухватили огонь нового мира: «О, Огонь, ты вершина роста нашего существа и его наивысшего расширения, вся слава и вся красота заключается в твоем желанном цвете и в твоем совершенном видении. О, Ширь, ты полнота, которая влечет нас на край пути, ты многообразие богатств, рассыпанных повсюду»[3].

8. ИЗМЕНЕНИЕ ВИДЕНИЯ.

В этом изменении видения нет ничего сенсационного, и оно не происходит мгновенно; оно открывается капля по капле, и только едва-едва можно заметить, что это новое зрение. Мы проходим рядом, не замечая, как может быть, пещерный человек проходил мимо золотого самородка, смотрел на него какое-то время, привлеченный блеском, а потом отводил взгляд, – зачем оно, это золото?

Нужно пройти сотни раз мимо той же самой незначительной точки, которая все же немного блестит и несет в себе я не знаю что, нечто особенное, прежде чем мы поймем, что золото есть золото – надо обнаружить его, открыть целый мир и найти то, что уже есть.

Трудность не в том, чтобы выявить таинственные скрытые секреты, а в том, чтобы обнаружить видимое и неожиданное золото среди банальностей – но на самом деле банальностей нет, есть только несознательность. Есть вековая привычка видеть мир исходя лишь из наших потребностей и по отношению к нам; как геолог в лесу видит лишь розовое дерево и только розовое дерево. Чтобы сделать это открытие, необходима некоторая доля «эксцентричности»; и в итоге замечаешь, что эта эксцентричность является первым шагом к более правильной центричности и ключом к совершенно другому миру отношений. Наш лес наводнен неизвестными породами, и все является открытием.

Нас ввело в заблуждение то, что можно назвать «традицией мостика». Нам всегда казалось, что привилегированными людьми были те, кто имел «видения»; тот, кто мог видеть в розовом, зеленом или голубом цвете серый пейзаж нашей повседневной жизни; видеть привидения, сверхъестественные явления – нечто вроде частного суперкино, которое можно бесплатно посмотреть в комнате, нажав на психическую кнопку.

Все это очень хорошо – нечего сказать, но опыт показывает, что подобное видение ничего не меняет: завтра миллионы людей, если на них снизойдет благодать, будут тоже наделены возможностью видения и будут крутить туда-сюда их маленький психический телевизор и, возможно, увидят богов, покрытых золотом (а может быть, и ад, больше соответствующий их сути), цветы, более великолепные, чем самая прекрасная роза (и несколько страшных змей), летающих существ с ореолами (но дьяволы очень хорошо имитируют ореолы, они более «заметны», чем боги, и они любят напыщенность), «пейзажи», «мечты», роскошные фрукты, хрустальные дома, но в итоге на сотый раз они одуреют так же, как и в начале, и жадно набросятся на повседневные новости.

Во всем этом сверхъестественном шуме чего-то не хватает. И на самом деле это что-то находится здесь. Если наше естество не станет более истинным, никакое сверхъестество не сможет ему помочь; если наш интерьер уродлив, никакой чудодейственный кристалл не прояснит наши дни, никакой фрукт не утолит нашу жажду. Рай нужно создавать на Земле, иначе его не будет нигде, ибо мы берем себя с собой везде, куда бы мы ни пошли, даже в смерть; и до тех пор, пока этот «глупый» момент не будет наполнен небом, никакая вечность не запылает звездой. Именно в теле и в повседневной жизни нужно изменяться, иначе никакое золото не заблестит ни здесь, ни в других мирах во веки веков.

Речь не идет о том, чтобы видеть все в розовом, зеленом или в золотом цвете, а речь идет о том, чтобы увидеть истину мира, которая намного более прекрасна, чем все раи, искусственные или нет.

Потому что Земля, эта маленькая Земля среди миллионов планет, является местом эксперимента, которое наивысшая Истина всех миров выбрала для воплощения в том, что кажется ее противоположностью, и в силу этой противоположности она превратится в абсолютный свет во мраке, в абсолютную ширь в малости, в бессмертие в смерти и в жизненную полноту в каждом атоме и в каждом мгновении. И нам необходимо сотрудничать.

Искатель земной истины встречает эту «противоположность» на каждом шагу. Это и есть ключ к новому видению. Он сталкивается с этой противоположностью в самом себе и в других, в разных обстоятельствах: ничто не «идет» так, как должно быть. Где же правда в этом хаосе, в этой путанице, в этой лжи? Конечно, она не здесь, и нужно биться, отбрасывать, очищать обстоятельства и стремиться к тому, что там, дальше, в завтра или послезавтра. И истина от нас ускользает, полностью – другие до нас уже исправляли обстоятельства – в Вавилоне, в Тибете, в Капилавасту – вот уже десять тысяч лет мы переходим от одной цивилизации к другой; и, несомненно, будет иллюзией верить, что наша цивилизация не исчезнет и что Европа со всеми ее научными или культурными ценностями навсегда останется центром мира. Потому что в действительности завтра или послезавтра – это НИКОГДА. Если истины нет в эту секунду, ее никогда не будет. Это самая простая математика в мире.

Истина совершенно естественна, и именно поэтому мы ее не замечаем. Более того, это единственная вещь в мире, которая естественна. Она была здесь с самого первого взрыва атомов, иначе откуда бы ей появиться, в какую дату Андромеды, или Краба, или нашей галактики, какой пророк ее принесет, какое чудо или открытие? Пророки приходят и уходят, открытия добавляются одно к другому, и сегодняшние чудеса становятся завтрашним археологическим слоем для жителей следующей эпохи. Мы еще не там, и все же мы всегда были там, посреди чуда. Только есть момент, когда открываешь глаза на чудо. И это единственный момент мира, Великий Момент всех веков и всех земель, потому что все едино, есть только одно тело и один взгляд для всех вселенных. Невозможно изменить ни одну точку мира, не изменив всего; невозможно открыть взгляд здесь, не открыв его там; невозможно коснуться Центра истины, не коснувшись всех центров, мгновенно и без расстояний, потому что существует только одна Правда и только один центр.

Значит ли это, что никто никогда не касался этой Истины? Конечно, ее касались – на высотах ментала, в моменты редких озарений, которые оставили следы здесь и там, на лице Будды в Индонезии, Афины в Парфеноне, в улыбке ангела Реймса, в некоторых чудесных Упанишадах, в некоторых благодатных словах, выплывающих как желанный и золоченый анахронизм, почти нереальный среди наших бетонных сооружений и цивилизованной дикости; ее касались в глубинах сердца, прошептали Святым Франциском или Шри Рамакришной; но воды текут, и мы все теперь знаем, что последнее слово остается за бомбой и триумфом последнего демократического героя, который вскоре присоединится к другим в той же тщетности усилий. Но этой Истины никогда не касались в материи, ее никогда не касались здесь; и она остается тем, чем всегда была – сверкающей мечтой в хаосе веков; и мир продолжает напрасно вращаться, добавляя открытия, которые ничего не открывают, и псевдознания, которые в конечном счете задушат нас.

Поистине, странная иллюзия заставляет нас действовать: мы исправляем одну несправедливость здесь, чтобы вызвать другую там, мы затыкаем трещину здесь, чтобы там возникла другая рана; но это одна, всегда одна и та же рана – есть только одна рана в мире; и пока мы сами не захотим вылечить этот недуг, все наши медицины, парламенты, системы и законы – миллионы законов от всех уличных углов до коврика у нашей двери – не вылечат ничего ни в нас самих, ни в мире. Мы занимаемся благотворительностью и полны альтруизма, мы распределяем, делим, уравниваем; но наши благодеяния идут в паре со злодеяниями, и страдание, огромное страдание мира, просачивается повсюду и подтачивает тайком наши благосостоятельные квартиры и наши пустые сердца; наше равенство – это гигантское серое однообразие, которое опускается на Землю и равным образом душит и хорошее, и менее хорошее; богатство с бедностью, толпы здесь и толпы там – великая механизированная человеческая толпа, бесплотная, манипулируемая тысячами радиостанций и газет, горланящих и вопящих последние новости почти до самых деревень в Гималаях. И ни одной новости! Нет ни на один су новинок под этими звездами: люди страдают и умирают в своих супербольницах, которые не лечат ничего, и в своих супергородах, переполненных душевнобольными.

Но завтра, как полагают, будет лучше – с лучшими машинами, медикаментами, красными крестами (или зелеными, голубыми), законами и еще раз законами, призванными покончить с мировой опухолью. И мы будто слышим, как раздается оттуда, издалека, шесть тысяч лет назад, волнующий голос Лопамудры, жены риши Агастьи: «Я копаю, копаю... осень за осенью тружусь я днем и ночью, и с каждым рассветом старость все ближе и ближе, она уменьшает славу наших тел...» И жена Майтрейи вторит ей: «Для чего все это, если я не найду нектар Бессмертия?»

Означает ли это, что мы не прогрессировали? Если и прогрессировали, то точно не в том смысле, в каком мы это понимаем. Мы не стали более человечными, чем тибетцы или афиняне, мы недалеко от них ушли, несмотря на всю нашу механику. Как сказал Шри Ауробиндо: «Современному человечеству нужны машины в силу его неизлечимого варварства». Мы полагаем, что становимся хозяевами, но мы вовсе ничего не покорили. Наша механизация – это признак бессилия, многочисленные аппараты слепо-глухо-немого паралитика, чтобы заменить нашу неспособность дальше видеть, лучше слышать, проникать в суть вещей и постигать прямо и непосредственно; мы умеем не больше, чем десять тысяч лет назад (возможно, тогда мы умели это лучше) изменять материю по желанию, прояснять ее сознанием, понимать ее взглядом. С нашей аппаратурой мы продвинулись меньше, чем животное с его шестым чувством или пигмей Центральной Африки. Наши машины видят лучше, чем мы, чувствуют лучше, чем мы, считают лучше и, возможно, они в итоге и жить будут лучше, чем мы.

Материя полностью ускользает от нас. Достаточно какой-нибудь аварии с электричеством, чтобы мы оказались в пещерном веке. Поскольку прогрессировать – это не значит улучшать существующее или открывать новые средства его использования, это – изменять сознание и видение.

По крайней мере, в одном направлении мы совершили прогресс, но не в том, в каком мы думаем. Мы завершили цикл обезьяны, мы довели до крайности ее простой жест, соединивший лиану с палкой, чтобы сделать лук; мы раздули наш ментальный шар до той точки, когда он готов взорваться, и тем самым намерение Природы было выполнено – а оно заключалось не только в том, чтобы накопить всего побольше, но и в том, чтобы довести весь вид до той предельной точки, того всевышнего момента, когда больше не останется девственных лесов, неисследованных морей, непокоренных Гималаев, когда не останется ни одного акра земли для наших бетонных и стальных сооружений, когда даже сами боги отдали все свои соки и теперь добавляют только слои пыли в наших библиотеках, когда жизнь рушится под своей собственной тяжестью и оставляет нас, как первобытного человека, под звездами, один на один с тайной Земли, чтобы мы смогли найти названия вещам, понять их власть, истинную вибрацию, которая наполняет нас и связывает с миром: оголенную тайну этого момента и первую музыку вещей, которая, возможно, является их последней истиной и властью, первым видением, которое становится зарождением нового мира и, может быть, обещанием его трансформации. Мы находимся в конце ментального цикла.

Мы перед оголенной материей. Мы в периоде коренного Изменения. А мы настолько ничтожны для такого великого события! Что у нас есть? Маленький огонь внутри, цели которого мы даже не знаем, но который горит вместе с нами, сопровождает наши шаги, тысячи шагов в огромном пустом механизме: маленькая прогалина, которая иногда кажется такой очаровательной и легкой, и такой хрупкой в этой огромной пустой сутолоке – это все, что мы имеем; и это наивно, прозрачно и почти смешно на фоне тяжелой поступи колоссов ментала. И что мы обнаруживаем? Ничего, вдох, золотое зерно, которое «блеснет на мгновенье и исчезнет». В нем нет ничего сенсационного, оно противоположно сенсации, – микроскопическое, совсем незаметное, это, может быть, ничто, и это все. Это так же текуче, как первая река в мире, над которой склонился человек и посмотрел на эту соломинку и в эту даль, откуда она приплыла, и туда, куда ее понесет, как если бы все уже произошло и как если бы ничего не случилось, ничего не происходило в действительности: вечное отражение этой розовости неба, этого биения сердца, этой хрупкой былинки. И могут приплыть другие былинки, и прийти розовое, голубое или черное, но всегда одна и та же вещь встречает себя в одной и той же точке под разными лицами и разными именами. Тогда нечто начинает быть в этой точке пересечения миров, как если бы один и тот же взгляд смотрел на одну и ту же историю. И все спокойно, подобно и ясно: нет стремления к будущему, нет стремления завладеть этим розовым или голубым, этой или той былинкой; и нет других точек, или это одна и та же точка, встречающаяся сама с собой; есть только одна точка в каждое мгновение, и весь мир проходит через нее вместе со Стрельцом, и Бетельгейзе, и этой былинкой. Все содержится здесь во веки веков. Нужно только услышать музыку этой точки, и там будет вся остальная музыка, нужно только быть там, и там будут все существа в мире из прошлого, настоящего и будущего – в мире есть только одна история, только один момент и только одно существо. Это здесь, и мы в нем. Не будет ничего другого и через три тысячи лет, и через сто тысяч.

С этого момента все СУЩЕСТВУЕТ, просто и абсолютно. Мы находимся в этой точке пересечения бытия, и мы смотрим на огромный мир, совершенно новый. Не нужно надеяться на что-то другое, не нужно ждать, сожалеть, желать – если этого нет здесь в данную секунду, то этого никогда здесь не будет! Все здесь, тотальная тотальность всех возможных вариантов будущего. Катящиеся воды, лица, мировые раскаты грома, минутные наряды, крик прохожего, летящее по ветру зерно; огромный калейдоскоп переворачивается и распыляет существа, события, страны и их королей, и эту уходящую секунду, окрашивая их в синие, красные, золотые цвета, – но это точка пересечения всегда одного и того же взгляда, одной и той же секунды, одной и той же вещи в других цветах, одних и тех же существ с их трудностями, будь они белые или чернокожие, в этом или другом веке.

Нет ничего нового под звездами, и нечего ждать! Есть только эта секунда, которую надо копать, углублять, проживать ее полностью во веки веков; существует только эта, единственная проживаемая вещь, единственное существо, щепотка пыльцы или пыли, единственное событие в мире. И тогда все начинает наполняться таким завершенным смыслом, так продлеваться, разветвляться на четыре стороны света, вибрировать в одном общем ритме, как если бы это лицо, эта случайная встреча, это внезапное препятствие под нашими ногами, это пролетающее перышко приносили нам послание, потому что каждая вещь – это послание, указатель нашего положения или положения всеобщего целого.

И отныне все существует не по отношению к этой маленькой тени, к ее потребности, желанию, ожиданию вещей или существ – отныне все ясно, все проходит через нашу прогалину так, как оно есть, без более, без менее, без хорошо и плохо, без отвергания и без выбора, предпочтений и желаний чего бы то ни было: разве остается что-либо желать? Ведь у нас есть уже все и навсегда, а что еще! Итак, каждая проходящая вещь вручает нам свой ключ, свою чистую музыку, свой интимный смысл, без добавлений и вычитаний, без ложных цветовых видимостей; через существа и вещи мы смотрим на одну и ту же спокойную вечность, которая разворачивается перед нами. Мы в нашей точке вечности, мы – во взгляде истины. Мы в этой точке пересечения бытия, и эта точка на мгновение, как кажется, неисчислимо раскрывается повсюду. Маленькая наполненная секунда. И где недостаток, тщетность, отрицание? Где великое, бесконечное, полезное, бесполезное? Мы здесь, прямо посреди ВЕЩИ. Больше нет «поиска розового дерева» в лесу огромного мира: все – розовое дерево, и каждая вещь – это единственная порода. Как будто горячее расплавленное золото начинает сверкать повсюду.

И ищущий загибает палец на четвертом золотом правиле перехода: каждая секунда, ясно и полностью.

* * *

Но каким образом эти маленькие чистые секунды помогут изменить мир? Может быть, таким же образом, каким эти секунды отвлекали обезьяну от ее сиюминутных потребностей, тем самым помогая родиться первой мысли. Ибо целый мир начинает вливаться в эту прозрачность, но через крохотные незаметные дыхания, через маленькие капли ничто – в действительности, «бесполезность» вещей, это ужасная западня, ежеминутная ловушка, старая оплошность, ввергающая мир в его мрачное фальшивое видение. Искатель ежесекундно должен бороться против прежней манеры восприятия, должен спохватываться, ловить себя за руку. Это длительное обучение новому восприятию, и неизвестно, куда оно выведет и для чего оно нужно. Для чего нужно было обезьяне самонаблюдение, если не для того, чтобы расстраивать ее привычные занятия? И однако, искатель возвращается к этому снова, как бы подталкиваемый против своей воли; он получает маленькие знаки, фактические демонстрации: как если бы кто-то или что-то, находящееся там, следило и овладевало малейшими промахами прежнего механизма, чтобы внести в него капельку света – нужна щель, нужен дефект в панцире, нужно ослабление старых привычек бытия, чтобы туда смог войти новый мир! И мало-помалу искатель уступает. Он отдается воле событий, он останавливает свой взгляд на тысячах ежедневных бесполезных вещей, происшествиях, лишенных смысла, на встречах без повода, множестве микроскопических «несвязанных» событий. Он находится в своем огне бытия и смотрит, смотрит на каждую вещь, как на откровение, которое ждет, чтобы его увидели, как на правду, которая прячется. И если ничто не показывается, он настаивает, он наблюдает за всем, он замечает все: напрасные шаги, бесполезные повороты, замкнутые лица, беспричинные происшествия. Вместо того, чтобы схватить желаемое, он наблюдает за его движением, как оно следует своим курсом и достигает своей цели; вместо того, чтобы отклонить эту неприятную встречу, он смотрит, как она надвигается, принимает ее, позволяет ей выложить капельку своей правды, свое послание под прикрытием лжи или хаоса; вместо того, чтобы избежать мрака, зла, отрицания, которые набрасываются на него, он спокойно ждет, чтобы этот мрак обнаружил заключающийся в нем урок, зло – свою каплю добра под ядом, отрицание – более широкое утверждение, ждущее своего часа. И в конце концов он обнаруживает повсюду ДА, повсюду добро, повсюду смысл, и что все взрастает, все движется в Великом Смысле, под прикрытием хорошего и плохого, черного и белого, полезного и вредного. Мало-помалу мир начинает кишеть тысячами маленьких истин, мерцающих здесь и там, заполняющих этот вакуум, затыкающих бесполезные пустоты, соединяющие одну вещь с другой, восстанавливающие недостающую деталь в головоломке, и все соединяется в непрерывную цепь послания – ежесекундно сами вещи шепчут нам на ухо, и судьба пишет пером улетающей голубки.

Но еще раз та же самая особенность поражает нас. То, что мы обнаруживаем, – это вовсе не вечные и высшие истины, не триумф геометрического ментала, который умещает мир в одном уравнении, не посев догмы или откровений о Синае мира, а маленькие микроскопические проявления правды, живые, легкие, истинные улыбки на краю дороги и в проходящих банальностях, маленькая заразительная правда, которая, кажется, загорается все ближе и ближе и заставляет сверкать даже камни, – истина Земли и истина материи. И когда мы захватываем в ловушку одну из этих маленьких фантастических улыбок, мы переполнены куда больше, чем все мудрецы, вместе взятые со всеми своими озарениями, потому что мы коснулись истины нашим телом, и широко открытыми глазами; может быть, потому, что наивысшая Истина заключается как в малой былинке, так и в тотальности всех эпох.

Но за пределами всех смыслов, освобожденных из их тайников, искатель прикасается к еще более великой мистерии, чему-то столь неуловимому и столь мощному, что заставляет его сердце учащенно биться всякий раз, когда он думает, что уловил ее, – о! нечто хорошо скрытое, что не дает себя поймать и запихнуть в мысль или в ментальный код: Верховный Код, который расшифровывает все и который как бы является ключом к новому миру. За всеми своими нащупываниями и спотыканиями и дюжинами каждодневных ложных движений и поворотов, своих криков во тьме, он чувствует нечто вроде Помощи – что-то, что отвечает ему... И действительно, нужно долго идти в темноте, чтобы оценить чудо этого конкретного ответа. Нечто отвечает, движет, слышит, знает, куда мы идем! Как если бы новый мир был полностью здесь, уже готовый, бесчисленно отображающийся под нашими шагами и под каждым шагом каждого из существ в каждом миге – и мало-помалу мы постигаем его географию. И это реально знак нового мира: он здесь, нет расстояний, которые нужно преодолевать, никаких ожиданий в молитвах, никаких криков, отзывающихся эхом в пустом пространстве в попытках обольстить божество, скрытое в облаках, никакой интенсивной концентрации, долгих лет, усилий, пылких повторений в попытках расшевелить глухую Силу, – она здесь, она мгновенно отвечает, на фактах демонстрируя исполнение просьбы, подает живой знак, живое проявление. Достаточно простого зова. Достаточно маленького возгласа чистой правды. На самом деле не мы ищем: ищут нас, не мы зовем: нас зовут. И мы так долго бредем на ощупь только потому, что хотим все сделать сами. А делать нечего! Нужно просто «ничего-не-делать» и позволить новому миру течь свободно, позволить его неожиданным рекам и дорогам управлять нашими шагами. Один краткий миг самозабвения – и это входит, улыбаясь, это здесь. Все уже здесь! Когда обезьяна, считающая, что она приложила столько усилий, чтобы поймать эту тонкую мелкую вибрацию, случайно ловила мысли, не зная, как и почему, в тот момент, когда ее обезьяний механизм больше не функционировал, возможно, она уже шла по новой ментальной географии и ждала ослабления обезьяньих признаков и секунды самозабвения перед тайной нового мира. Мы считаем, что все является продуктом наших великолепных мозгов, но на самом деле мы инструменты большего «Я», переводчики надвигающегося чуда, передатчики растущей музыки. Но музыке нужно позволить литься свободно; инструмент должен быть чистым. И вполне возможно, что если бы весь мир настроил свои инструменты на эту другую музыку, он бы коренным образом изменился.

9. БОЛЬШЕЕ «Я».

Что же такое это большее «Я»?

На самом деле «Я» всегда было большим. Это как если бы мы спросили: «Что такое большая Луна?» Потому что мы видим сначала ее первую четверть, потом половину, и с нашим геоцентрическим зрением мы говорим, что она увеличивается. Наши глаза видят вещи одну за другой, и для них вещи увеличиваются или появляются – если мы не являемся уже столь наивными, чтобы утверждать, что они падают с неба или их съедают драконы. Мы думаем, что вещи и существа «умирают», унесенные, как Луна, драконом смерти; но они все еще здесь, только укрыты от нашего видения, и ничто никогда не умирает и не исчезает, как и ничто не рождается и не появляется, подобно полной Луне или новой Луне. Есть что-то, что затмевает наше видение – вот и все. И когда мы говорим, что меньшее или большее «Я» есть результат наших меньших или больших способностей, мы так же наивны, как дикарь, который впервые увидев в телескоп звезды и эти огни на краю Вселенной, заявил бы, что они являются результатом наших инструментов. Мир не «приходит», и ничто не приходит: это мы мало-помалу приходим к полному видению. И чем более полно это видение, тем ближе мир к совершенству, которым он на самом деле всегда и был.