VI. Выбор целей

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VI. Выбор целей

1

14 января 1913 года Кафка пишет Фелице:

Как-то раз Ты написала, что хотела бы сидеть рядом со мной, когда я пишу; представь себе, я бы тогда не смог писать (у меня и сейчас-то не особенно получается), напрочь не смог бы. Писать — это ведь раскрываться до самого дна; даже крайней откровенности и самоотдачи, допустимой в общении между людьми, такой, когда, кажется, вот-вот потеряешь себя, чего люди, покуда они в здравом уме, обычно стараются избегать, ибо жить, покуда жив, хочет каждый, — даже такой откровенности и самоотдачи для писательства заведомо бесконечно мало. Все, что с этой поверхностной плоскости ты переносишь в писательство — если уж иначе не получается и более глубокие родники в тебе молчат, — все это ничто и распадется в прах в тот самый миг, когда более истинное чувство поколеблет в тебе эту первую, поверхностную оболочку. Вот почему никакого одиночества не хватит, когда пишешь, и любой тишины мало, когда пишешь, и никакая ночь не бывает достаточно темна. Вот почему и никакого времени никогда не хватает, ибо пути твои долги, сбиться с них легче легкого, и иной раз такой страх накатывает, что, забыв все влечения и соблазны, хочется повернуть и бежать назад (за что потом всякий раз тяжело бываешь наказан) — как при нежданном поцелуе, случайно сорванном с вожделенных уст!

Кафка считает, что его писательское призвание несовместимо с любовью, о которой он, тем не менее, мечтает.

Побуждаемые желаниями и потребностями, мы должны строить планы на жизнь, и от этой операции в значительной мере зависят наши успехи или поражения. Важно разобраться с противоречивыми планами (противоречие, которое видел Кафка между писательством и жизнью с другим человеком), составить совмещенные планы (как совместить работу и личную жизнь, например) или реализовывать планы по отдельности (любовь, работа, политическая деятельность).

Мы постоянно сталкиваемся с тремя проблемами. Я не знаю, что делать. Я знаю, что я хочу сделать, но не знаю как. Я знаю как, но не решаюсь. У всех нас есть непременный и непременно туманный замысел: мы хотим быть счастливыми. Однако мы не знаем, какие шаги конкретно надо сделать, чтобы приблизиться к неясной цели. Выбор задач — одна из наиболее тонких операций разума. В последнее время возрастная психология пристально исследовала способы, при помощи которых подростки выбирают себе карьеру. Психолог Э. Гинзберг разработал теорию, согласно которой дети и подростки проходят через три этапа выбора: этап фантазий, этап проб и реалистический этап. Последний этап сигнализирует о зрелости, но как его достичь?

Многие неудачи случаются потому, что цели, которые мы намечаем, недостижимы сами по себе или же недостижимы для нас. Невозможно быть всемогущим, невозможно сделать яичницу, не разбив ни одного яйца. Сартр считал, что невозможно сохранить руки чистыми, борясь с несправедливостью. Камю рассказал в „Чуме“ историю писателя, который потерпел поражение, потому что стремился построить совершенную фразу. Перед смертью обнаружился чемодан, наполненный вариантами этой фразы. Фраза, тысячу раз написанная и тысячу раз отвергнутая, в одной из своих версий гласила: „Прекрасным утром мая элегантная амазонка на великолепном гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского леса…“ Неудовлетворенный автор так объясняет то, что он думает об этой фразе: „Пока что все это еще очень приблизительно. Когда мне удастся непогрешимо точно воссоздать картину, живущую в моем воображении, когда у моей фразы будет тот же аллюр, что у этой четкой рыси — раз-два-три, раз-два-три, — все остальное пойдет легче, а главное, иллюзия с первой же строчки достигнет такой силы, что смело можно будет сказать: „Шапки долой!“[54]

Бинсвангер[55] рассказывает нам случай одной женщины, измученной несбыточными мечтами. С малых лет она могла плакать часами, если в любом деле не превзошла всех своих подружек, но даже несомненные успехи не приносили ей удовлетворения, ибо она вознамерилась достичь столь чудесных высот, которые обеспечили бы ей бесконечную славу. Живя под лозунгом „Или Цезарь — или никто“, она воспринимала свои успехи как оскорбительные провалы. Она была жестока не только по отношению к себе, но и других постоянно меряла той же меркой, применяя к ним те же самые нереальные критерии. Когда парализующее отчаяние начало подтачивать ее способности, она погрузилась в глубочайшее чувство собственной ненужности и бесполезности. Только смерть могла избавить несчастную от мук, и она искала смерти, пройдя сквозь череду попыток самоубийства.

Иногда достижимая сама по себе цель оказывается недостижимой для определенного человека. В фильме „Бунт на „Каине“ знаменитый американский актер Хэмфри Богарт показал крах человека, который хотел командовать, но не умел этого делать. Герой много лет проводит в чиновничьей должности, а потом его назначают командиром военного корабля. Исполняется, таким образом, его страстное желание командовать, и пост дает ему власть, но не проницательность. Он не способен отличить пустое от важного, понять мотивы человеческого поведения, он запутывается в собственных бессмысленных приказах, не понимает, когда нужно быть жестким, а когда — гибким, и в конце концов провоцирует бунт на корабле, одержимо пытаясь выяснить, кто же все-таки сожрал украденную на камбузе банку земляники. Принимать в расчет то, на что мы способны, а на что нет, тонкая задача. Если цель чрезмерно высока, вероятность потерпеть поражение также очень высока. Если цель, напротив, слишком занижена, многие потенциальные возможности человека так и не получат своего развития.

Ставить противоречащие друг другу цели — пусть даже они таковыми не кажутся — значит обречь себя на неминуемое поражение. Физики знают, что невозможно одновременно измерить скорость и положение элементарной частицы, потому что фиксация ее положения изменит ее траекторию. Теологи не смогли узнать, как Бог мог быть абсолютно справедлив и абсолютно милосерден. Многие родители ставили перед своими детьми противоположные цели: они хотели бы, чтобы те были одновременно эгоистами и справедливыми, голубями и соколами, и это смешение представляется крайне трудным. Гарсиа Маркесу пришлось поменять свои планы, когда у него уже был почти написан первый вариант „Осени патриарха“: с самого начала он хотел во что бы то ни стало добиться безличностного повествования, написанного при этом от первого лица, что оказалось неодолимым противоречием. Миллера, Галантера и Прибрама, о которых я вам уже говорил, авторов „Планов и структуры поведения“, удивила частота, с которой люди строят противоречивые планы, не отдавая себе в том отчета. „Кажется, будто такой человек сознательно стремится к поражению, но не может понять почему. Он знает, что есть какая-то ошибка, но не может понять, где она кроется“. Оба плана, возможно, никак не соприкасаются между собой, и у этого человека никогда не будет случая сопоставить их. В более серьезных ситуациях мы можем столкнуться с феноменом „раздвоения личности“.

Школа Пало-Альто исследует парадоксальные ситуации или ситуации двойных уз. Например, когда мать приказывает дочери: „Ты должна быть более непосредственной“, это требование неизбежно ведет к парадоксальной ситуации, в которой сам факт выдвижения требования, то есть принуждения, делает невозможным его спонтанное выполнение. Нечто похожее происходит на уровне политики, когда силой пытаются внедрить демократию. Используются одновременно два различных критерия: сила и демократия. Австрийский психотерапевт Петер Шмид в шестидесятые годы изучал парадоксы американо-японских отношений. Япония металась между двумя целями, исключавшими друг друга: безопасность и отказ от власти. Он писал:

Власть, как известно, это плохо; следовательно, я отказываюсь от власти, но не от всей ее полноты, но до той степени, до которой я могу себе это позволить. Друг защищает меня. Могущественный… и потому плохой. Поэтому я его презираю, ненавижу и, однако, вынужден держаться за его руку. Я слаб, потому что хочу быть хорошим… поэтому мой плохой друг обладает властью надо мной. Я порицаю то, что он делает, будучи могущественным, но трясусь от страха при мысли, что он потерпит крах. Потому что если мой покровитель потерпит крах, что было бы, конечно, справедливо, так как он плохой, то паду и я, хотя я хороший.

Нам необходимо знать, не противоречат ли одна другой наши цели, чтобы не потерпеть поражение. В современном мире ведется спор о том, совместима ли глобализация со справедливостью, или о том, совместимо ли государство всеобщего благополучия с экономической эффективностью. Многие либеральные мыслители последнего времени полагают, что система прав человека противоречива, потому что для ее внедрения необходимо сильное и способное держать все под контролем государство, то есть как раз такое, от которого и стремится освободить нас система прав человека. Легко увидеть, чем мы рискуем, ведя подобные дискуссии.

2

Задача координации своих целей с целями других людей — несомненно, самая важная, самая трудная, и поэтому весьма часто решить ее не удается. Семейные отношения являются в этом смысле парадигматическим случаем. Личные цели могут объединяться, как минимум теоретически, когда имеется общая цель. Так устроены, например, предприятия. Предприятие как организация имеет свои собственные цели: производить товары и зарабатывать деньги. Эта общая цель однозначно управляет жизнью предприятия. Каждый исследователь общественных движений знает, что необходима общая цель для того, чтобы объединять энергию группы людей. Вот слова главного героя „Цитадели“ Сент-Экзюпери, книги, полной противоречий и парадоксов: „Отец говорил мне так: „Заставь их строить башню, и они почувствуют себя братьями. Но если ты хочешь, чтобы они возненавидели друг друга, брось им маковое зерно“[56]. Для того чтобы привести общество в движение, нужно всего лишь разбудить ненависть или страх, потому что оба эти чувства предполагают очень ясные цели: разорвать врага на куски или обеспечить себе безопасность.

Семейные отношения могут рассматриваться в разных плоскостях: подчинение одного жизненного плана плану другого человека, координация двух планов или следование двух человек одной общей цели. Подчинение — модель патриархального общества. Часто на нее накладывалась модель следования обоих супругов общей цели — собственно семье, которая воспринималась как высшая реальность и которую необходимо было защищать даже от кого-то из ее членов. Старое изречение „дети сильно объединяют“ имело в виду не весеннюю свежесть чувств, а общую цель. Семья оставалась очень устойчивой, пока она являлась необходимым для выживания экономическим институтом. Существовала важнейшая общая цель. В бедных обществах холостяки не выживают. Когда меняется экономическая ситуация, на первый план выходят эмоциональные цели семьи, появляются более высокие ожидания, но и намного больше возможностей проиграть. В настоящее время внедряется чисто договорная модель, в ней есть только две воли, которые на равных договариваются между собой, которые могут прийти к соглашению сохранить свой союз или развестись, ревностно оберегая собственную независимость. Пожалуй, здесь присутствует проблема противоречивых целей. Нельзя плавать и сторожить одежду. Страх неудачи в семейных отношениях влечет за собой то, что каждый из супругов старается меньше вкладывать в семью, становится чрезмерно скрытным, подготавливая для себя возможность отхода. Вероятность развода, с самого начала совместной жизни нависающая над супругами, вынуждает их готовиться к такому развитию событий, что лишь увеличивает шанс того, что именно так все и произойдет. Это еще один случай, когда предсказание сбывается благодаря самому факту его провозглашения.

Западная цивилизация так высоко вознесла личные цели, что постепенно обесценила цели общие. Если тщательно изучить это явление, мы увидим, что оно заключает в себе неизбежный парадокс. Общий замысел — защитить достоинство личности — приводит к защите личностных прав, что во многих случаях истолковывается как наивысшая оценка частных намерений. „Мы не можем прийти к согласию в понимании счастья“ — это довольно глупая догма либеральной философии, которая, защищая ее, в то же самое время борется за общую цель: освободить нас от тирании государства, для того чтобы мы могли воплотить на практике нашу идею счастья. Общая цель — жить, пользуясь правами, — создала основу для индивидуалистического образа жизни, который уничтожает общую цель.

Как говорит Ульрих Бек[57], „основные институты современного общества — базовые гражданские, политические и социальные права — ориентированы на индивидуума, а не на группу. По мере того как базовые права усваиваются и перенимаются, спираль индивидуализации разрушает существующие основы социального сосуществования“. Личные цели отдаляются от общих. Неолиберальная экономика опирается на представление об автаркическом человеческом я. Допускается, что индивидуумы могут управлять — они сами — всей своей жизнью и что они обладают и будут обновлять способность к действию, для которой черпают ресурсы из себя самих. Когнитивная психология защищает подобную точку зрения, когда говорит: „Нас заставляют страдать не вещи, а наши представления о вещах“. Если это правда, то решение состоит в изменении наших представлений, а не в изменении ситуации. Это верх реакционного консерватизма.

Мы уже выявили три типа ошибок, связанных со ставящимися целями. Я плохо выбрал цель (она была невозможной, противоречивой, разрушительной). Я не сумел согласовать мои цели с целями другого конкретного человека (неудавшиеся браки). Я не сумел согласовать мои цели с целями, поставленными обществом с опорой на мораль и права (крайний индивидуализм).

Мне хотелось бы тщательно исследовать последний случай. Индивидуализм может привести к триумфу частного разума и поражению коллективного. Я отдаю себе отчет в том, что начинаю погружаться в дебри, но такой путь представляется мне неминуемым.

3

Давайте поговорим об этом. Я считаю, что злоба — грандиозная ошибка разума. Я воспользуюсь недвусмысленной и элементарной идеей зла: плохим является то поведение, которое покушается на права другого человека и тем самым влечет за собой вред и несправедливость. Так как я вроде бы увязываю добро с триумфом разума и зло — с его ошибкой, возможно, вы подумаете, что я сравниваю кислое с холодным. Умнейший человек может быть злонамеренным, и, наоборот, хороший человек может быть глупым. Так нас учит популярная психология, которая часто оказывается поверхностной. В кастильских деревнях inocentes („невинными“) называли умственно отсталых, а когда мы говорим о ком-нибудь, что он „хороший человек“[58], мы почти что оскорбляем его. Антонио Мачадо должен был остеречься от такого ложного употребления слова:

Верю в то, что советами не докучаю,

человеком достойным назваться достоин[59].

Почему я настаиваю на связи моральных категорий (добро/зло) с интеллектуальными (знание/истина, эффективность/неэффективность)? Потому что считаю, что это единственный способ понять главные составляющие нашей жизни и разрешить трагические проблемы. Мне нужно показать, что в данном случае особенно важно и непросто применить „принцип иерархии рамок“. Есть частное использование разума, у которого свои цели, критерии и ценности. И есть общественное использование разума со своими целями, критериями и ценностями. Мой личный интерес толкает меня к частному его использованию. Наука или право — к общественному. Каждый вид использования разума определяет оценочную рамку, и вполне может статься так, что поведение, приводящее к триумфу в области частного, оказывается ошибочным в области общественного. Что же нам делать в таком случае? Какой рамке отдать предпочтение?

4

В качестве примера обращусь к персонажу, который уже встречался в этой книге: Наполеону Бонапарту. Восхищение, которое он вызывал у современников, было невероятно. Жак де Норвен, занимавший различные посты в правительстве, написал биографию императора, имевшую большой успех. Согласно де Норвену, Наполеон переживал трагедию переизбытка. Он был слишком гениален, слишком счастлив и слишком несчастен.

Были опубликованы мемуары барона Агатона Фэна, который долгие годы служил личным секретарем императора. В них нам представлен необычный взгляд на Наполеона, рассказано о его манере работать в кабинете и организовать деятельность своей администрации.

Фэн детально описывает распорядок рабочего дня императора. Его личный кабинет — куда он позволял себе являться в халате — находился между спальней и приемной — куда он выходил одетым соответствующим образом. Он сам делал эскизы мебели — во всех кабинетах всех его дворцов имелся особый стол в форме восьмерки, — а также придумал тетради, которые раз в две недели должны были направлять ему министерства, тетради, содержащие все данные о стране с отчетом обо всем в ней произошедшем. Он знал то, что хотел знать, и знал, в каком виде должна поступать к нему информация, чтобы он успевал мгновенно усваивать ее. „Ремесло императора предполагает свои инструменты, как и всякое иное ремесло“, — часто говорил он.

Тетради, постоянно находившиеся на его столе, представляли собой свод сведений о жизни страны. Император понял, что информация — это власть, гораздо раньше, чем наши политологи. Он читал все и требовал, чтобы сохранялись все доклады, все письма, все записи. Он был буквально помешан на цифрах. „Императору, — писал Фэн, — чрезвычайно нравилось производить подсчеты. Работая с цифрами, он испытывал особое удовольствие“. Фэн добавляет: „Таким образом император, сидя в своем кабинете, мог заниматься самыми разными делами и казаться одновременно таким внимательным, таким точным и в то же время таким быстрым. С подобным набором информации в голове и под рукой он никогда не мог быть захвачен врасплох: напротив, он превосходил своих сотрудников во всем — во всех областях и во всех мелочах“.

Иначе говоря, его способность к восприятию информации, быстрота в принятии решений, дар понимания и управления людьми, мобилизующая энергия и точность в постановке целей заставляют нас признать в нем многогранный, изобретательный, колоссальный ум. Хотя судьба привела его к поражению, он успел достичь большего, чем сам мог пожелать.

Согласно Лас Казу[60], автору „Мемориала Святой Елены“, он обыкновенно восклицал, восхищенно и удивленно: „Моя жизнь была настоящим романом!“

5

Посмотрим на случай Наполеона с другой стороны. Его амбиции привели к гибели более чем двух миллионов человек — французов и не французов, и более чем на век парализовали движение вперед Французской революции. Люди были разменной монетой в достижении его грандиозных целей. Рассказывают, что, проходя среди мертвых тел на поле боя, он заметил: „Все это возместит одна парижская ночь“. Несмотря на то что он был творцом Гражданского кодекса, несмотря на то что, как он утверждал, целью его всегда было учредить империю, основанную на разуме и здравом смысле, Наполеон был убежден: сила — единственное средство управления людьми. Я приведу в качестве доказательства текст из XVIII главы „Государя“ Макиавелли (М) с примечаниями, сделанными Наполеоном (Н):

М. Излишне говорить, сколь похвальна в государе верность данному слову, прямодушие и неуклонная честность.

Н. Здесь Макиавелли так подчеркивает ценность верности слову и честности, что уже становится не похож на политика.

М. Однако мы знаем по опыту, что в наше время великие дела удавались лишь тем, кто не старался сдержать данное слово и умел кого нужно обвести вокруг пальца.

Н. Этому искусству еще далеко до совершенства.

М. Такие государи в конечном счете преуспели куда больше, чем те, кто ставил на честность.

Н. Эти дураки оказались внизу, они — средство для наших целей.

М. Надо знать, что с врагом можно бороться двумя способами: во-первых, законами, во-вторых, силой. Первый способ присущ человеку, второй — зверю[61].

Н. Сила лучше, в особенности если учесть, что только со зверьем и приходится иметь дело.

Мы сталкиваемся с двумя возможными оценками Наполеона. В его частном мире он достиг своих целей. Но с точки зрения его жертв Наполеон был разрушителем. Как правитель он не сумел разрешить задачи, стоявшие перед нацией. Вот в чем дилемма.

6

Продолжу ту же тему. Наполеон был очень умен в частном пространстве (он взял свое), но едва ли его можно считать умным как правителя (он разрушил нацию). Я не утверждаю, что мы имеем дело с раздвоением личности, но можно говорить о раздвоении в использования разума. Возвращаясь к определениям, данным в первой главе, мы могли бы сказать, что Наполеон обладал могучим структурным разумом, который, невзирая на финальный крах, он сумел хорошо использовать в своем частном пространстве, но который плохо употребил в пространстве общественном.

Существует, таким образом, частное и общественное использование разума. Частное использование руководствуется частными критериями. Общественное — общественными. Я говорил во второй главе о рациональном использовании разума для достижения универсальных ценностей. В четвертой главе я указал, что коммуникация стала возможна только с появлением общего понятийного пространства. Сейчас нам нужно поговорить об общих целях, таких как мир, прогресс, справедливость, о том, что я назвал в других своих книгах политическим счастьем.

Частному использованию разума незачем вести нас к морали. Было бы наивностью утверждать обратное. Оно идет к своим целям. Если оно терпит поражение, то это происходит в пределах его личной программы счастья, которой оно следует. Кант безусловно верно говорил, что поведение эгоиста плохо, потому что оно не способно универсализироваться, но плохой человек ответит ему, что такое поведение хорошо для него самого и это — единственное, что его, плохого человека, интересует. Он выслушает аргументы противной стороны как пустые звуки. Идея стоиков о том, что плохие люди несчастливы и гораздо хуже для человека творить несправедливость, чем терпеть ее, не находит отклика в частной логике. Неправда, будто Пиночет страдал больше, чем несчастные женщины и мужчины, которые были замучены в годы его режима.

Частное использование разума, словно якорь, цепляется за дно и прочно держится. Хуберт Шлейхерт[62] показал в своей последней книге „Как спорить с фундаменталистом и не сойти с ума“ (2004), что невозможно аргументированно спорить с тем, кто отрицает сами принципы аргументации. Contra principia negantem non est disputandum[63], — говорили классики. Аргументировать что-либо можно, только споря с тем, кто покидает свой частный редут и располагается в общественном пространстве. Но почему это все же нужно делать?

Я уже указал на некоторые причины. Взаимопонимание, возможность сосуществования, признание реальности требуют объективного мышления. Поддерживать счастливые любовные отношения можно только при том условии, что в действие будет пущен общий разум, то есть интерактивное использование мышления, чувствования, речи. Пара, которая владеет этим навыком, обладает прочными и эффективными каналами коммуникации, решает большую часть из поставленных проблем, находит себя в реальности и помогает каждому из них двоих в достижении его личных целей. Союз позволяет в таком случае соединять кажущиеся противоположными мотивации. Каждый его член стремится к своему собственному счастью, но в контексте, который предполагает и счастье другого человека. Одним из наиболее ярких проявлений общего разума является способность интегрировать конфликтующие цели.

Общий разум необходим для полноценной эмоциональной жизни, будь то семейные, любовные или соседские отношения. Но этого недостаточно, поскольку до всего этого нет дела тому, кто нуждается не в любви, а только в подчинении. Всегда плоха та власть, которая делает человека абсолютно самодостаточным. Могущественный злодей станет апеллировать к универсальным аргументам только тогда, когда окажется в опасности. Адвокаты Пиночета хотят добиться того, чтобы с их подзащитным не обращались в духе времен самого Пиночета. Тиран, который презрел закон, взывает к закону, оказавшись побежденным. Судебная система, великое творение общественного разума, требует выйти из частного пространства, чтобы подчиниться общим требованиям закона.

Общественное использование разума необходимо для того, чтобы избежать тирании и борьбы всех против всех. Индивидуальная логика — рациональность внутри иррационального использования разума — неизбежно приводит к иждивенчеству или насилию. Так называемая дилемма общего блага делает очевидным, что то, что хорошо для каждого отдельного человека, может быть дурным для общества. Безудержная эксплуатация ресурсов — лесов, рыбы, нефти — более чем устраивает некоего отдельного предпринимателя. „После меня хоть потоп“ — это очень разумный принцип для частного пространства. Нет никакого смысла в том, чтобы я заботился о других, и еще меньше смысла заботиться о последующих поколениях. Гаррет Хардин[64] в своей классической статье „Трагедия ресурсов общего пользования“ привел в пример скотоводство. Сверхэксплуатация общих пастбищ человеком может нанести вред всем, но при этом обогатить того, кто эксплуатирует угодья. Эта проблема получила множество названий: социальная дилемма, проблема общественного блага, проблема эгоизма, проблема коллективного действия, проблема негативного внешнего вмешательства. Она может обрести решение только в том случае, если мы переместимся из пространства частного использования разума к его общественному использованию, чьими основными продуктами являются наука, этика и право.

7

Необходимость допускать оба употребления проявляется при анализе научной или этической истины. Жан Пиаже проводил различия между психологическим субъектом (то, что я называю частным) и эпистемическим субъектом (то, что я называю общественным). Он писал: „Эпистемический субъект (в противоположность психологическому субъекту) — это то, что присуще всем субъектам, ввиду того что основные согласования действий включают в себя общий признак, который коренится в собственно биологической организации“. Пиаже увидел не все. То, что он определяет, является структурным разумом, общим для всех людей. Механизмы восприятия, памяти или речи одинаковы у всех людей. Но нужно идти дальше и признать, что этот разум, общий для всех, может использоваться как частным, так и общественным способом. Многие философы назвали „рассудком“ это общественное использование, превращая его в свойство, но я предпочитаю сохранить термин „рассудок“ для способности делать умозаключения — как частные, так и общие — и сохранить термин „использование“ для применения этих способностей к проекту.

Все мы когда-то изучали философию. Давайте вспомним, что философы должны были изобретать „этического субъекта“, способного обнаруживать нормы таким же образом, как и „эпистемический субъект“ обнаруживал истины. Существовали разные характеристики этого этического субъекта: беспристрастный наблюдатель, всеобщность, пелена неведения. Теория беспристрастного наблюдателя предлагает использование разума „беспристрастного, свободного от интересов и эгоизма, который сопоставляет все противоречия“. Это восходит к Адаму Смиту, который пишет:

Мы стараемся проверить собственное поведение, как будто бы представляя себе, что это будет делать некий достойный и бесстрастный наблюдатель. Если, оказавшись в его положении, мы сможем постичь все страсти и мотивы, определяющие поведение, мы одобрим его из сочувствия к одобрению этого предполагаемого справедливого судьи. Если, напротив, мы примем участие в его осуждении, мы станем порицать наше поведение.

Необходимо отделиться от себя самого до такой степени, чтобы в момент вынесения суждений о наших поступках казалось, что мы разделились на две индивидуальности: „Первый — это зритель, чьи чувства, вызванные моим поведением, я стремлюсь разделять, становясь на его место и обдумывая то, что я вижу, если я созерцаю это с его точки зрения. Второй — это агент, человек, которого я определяю как себя самого и о чьем поведении я стараюсь составить мое мнение, как будто бы я сам являюсь наблюдателем. Первый — это судья, второй — тот, о ком выносится суждение“.

Кант предложил другое решение, впрочем не слишком отличающееся от первого. Он использовал концепцию категорического императива. Поступай таким образом, чтобы твое поведение могло максимально соответствовать универсальному правилу поведения. Лгать нехорошо, потому что это поведение, которое не может являться универсальным. Если бы весь мир лгал, жизнь превратилась бы в череду постоянных неприятностей. Я считаю хорошим только то, что любой рациональный человек счел бы хорошим. Сартр предложил более радикальную версию: когда ты решаешься на поступок, ты принимаешь решение во имя всего человечества. Но это не беспокоит могущественного злодея. Подобно Наполеону, он считает, что сила является единственным эффективным инструментом, и следует своему убеждению. Мораль Единственного живет в частном пространстве. В начале войны в Ираке появилась полемическая книга, написанная одним из американских неоконсерваторов, Робертом Каганом, под названием „Могущество и слабость“. В ней говорилось, в частности, о двух способах исторической интерпретации. Их представители — Гоббс и Кант. Гоббс живет в реальном мире и знает, что человек человеку — волк и что человек покоряется только силе. В противоположность ему, Кант верит, что человек рационален и может разрешать свои проблемы правовым путем. Каган заключает: „Вера в право — это самообман, при помощи которого слабый пытается возвести свою слабость в достоинство“.

Джон Ролз[65] предложил иную версию „этического субъекта“. Он утверждает, что справедливая норма — это та, которая воспринимает человека вне контекста его реальной ситуации, то есть не важно, мужчина это или женщина, ребенок или старик, рабочий или служащий, белый или черный. Таким образом можно справедливо защитить интересы всех людей. Например, при голосовании за или против закона о субсидиях безработным человек примет то или иное решение, не зная, окажется ли он сам в этой ситуации когда-нибудь. Здесь предполагается публичное использование разума в качестве метода достижения статуса „этического субъекта“. Хабермас[66] достигает этого другим путем: посредством диалога. Справедливой будет считаться норма, обретенная консенсусом, выработанным в процессе обсуждения, в котором примут участие на равных основаниях все заинтересованные лица.

Все эти теории объясняют, как мог бы действовать этический субъект, одержимый стремлением достичь справедливость, но они абсолютно неэффективны по отношению к человеку, который окопался в редуте частного разума и говорит: „Это не для меня. Пусть каждый сам себя обустроит как сумеет“. Очевидны резоны, по которым личность может отвергнуть переход из области частного в область общественного — если только она не будет к тому принуждена, и тогда от общества потребуется сильное решение: определить иерархию частного и общественного использования разума и четко установить связь между обоими уровнями. А какой из этих уровней надо выбрать в случае конфликта, чтобы не скатиться ни к ангельскому благодушию, ни к дьявольскому эгоизму? Об этом поговорим в следующей главе.