Глава 1. «Дом по-японски»
Глава 1. «Дом по-японски»
«Три предмета возбуждают в нас любовь: телесная красота, великодушная благотворительность и расположенность к нам друзей»…
Иоанн Златоуст
Лично меня, в школе, больше всего доставал дурацкий вопрос учителей: «Почему это, всегда только с тобой, всё это и происходит? Почему с другими ничего подобного не случается?!!» Не знаю, как сейчас, а тогда они его очень любили. Прямо-таки, обожали…
По уровню идиотизма его превосходит только совет некоторых «врачей», своим больным, «не нервничать». Когда я его слышу, то всегда хочу спросить коллегу, в какой подворотне он купил свой диплом. Человек может не пить, не есть, не курить и даже, какое-то время, и не дышать, он может даже не жить, пустив себе пулю в лоб, вот только, «не нервничать», он не сможет. Причём, ни кто и никогда. Кроме разве что, какого-нибудь, святого или вполне законченного йога. Потому, что «нервность» человека – это и есть сама его жизнь – его непрерывно-трепетное отношение ко всему вокруг. Бедняге легче умереть, чем «не нервничать»!..
Поэтому, когда вы слышите эту смесь глупости и цинизма, знайте, что это есть порог бессилия уже и врачебного. Больше вашему врачу сказать вам уже нечего. Хотя тут много лучше подействует простая словесная формула: «Успокойтесь! Всё будет хорошо!!» Потому, что «успокоиться» человек ещё, как-то, может, а вот, «не нервничать» – нет. Он – как и сам врач – просто не знает, как именно это делается…
Не говоря уже, что могут, ведь, быть и случаи, когда сам такой «совет» может вызвать прыжок давления, пока он будет соображать, как именно ему надо «не нервничать»…
Не говоря уже о том, что у этого, чисто «советского» совета, вообще плохой анамнез – ещё и совсем недавно он был в большом ходу исключительно у продавцов и чиновников. Те тоже постоянно советовали всем «не нервничать», не переставая обвешивать и бездельничать… Так, что «совет» этот вполне может провоцировать стресс, а стресс спровоцировать криз!..
У академика Ланга – специально для таких случаев – стояла на столе стопка тарелок. Подобных «советчиков» он, конечно, «не бил», а бил о стены эти тарелки. Прямо, там – в своём кабинете. Даже и во время планёрок…
Так, что за неимением тарелок, настоятельно рекомендую – не оставлять без активной реакции любой стресс! Или носить с собой, уже и тарелки…
Ведь почти все болезни – от язвы до рака – вовсе «не от нервов», а наоборот – от сдержанности. Этой уродующей, хотя и чисто культурной, угрожающе неправильной, принудительной реакции нашего организма! Что до врачей…
Так или иначе, но эта публика вокруг столь часто мне его задавала, что, я и сам, в конце-концов, задумался. А, правда, почему?! И сам же себе и объяснил, что это потому, что я ведь и живу очень быстро, и то, что случается с другими раз в году, или вообще в жизни, со мной происходит семь раз на дню. Просто я и отношусь к этому много проще…
В классе 8-м, помню, послали меня, как-то, за хлебом. По дороге, завернув к приятелю, и узнав, что он уехал на рыбалку, я решил его, тут же, и догнать. По тогдашним моим понятиям, это было не так, чтобы уж очень и далеко: доехать за пару часов до одной деревни, а там пробежать каких-нибудь, километров 15, по тайге к месту, где река делилась на два рукава. А уж на реке-то я их найду, по любому, даже и ночью…
И к вечеру, я там их уже, действительно, настиг, вот только после ужина вся их кампания засобиралась назад в город – двое из них уже захворали. Было бы верхом глупости тащиться с ними назад, ещё и мне…
И я остался рыбачить в той тайге один, прислушиваясь иногда, не раздастся ли в хрупкой ночной тишине над водой лёгкий шлепок, который рождается в толще вод, когда наживку на янгаре хватает, катящаяся по песчаному дну, стерлядка…
Я прожил там несколько дней, не видя и не слыша людей, но даже и сейчас, мне доставляет большое удовольствие, иногда вспоминать, как я лежу там ночью один, на берегу у костра и смотрю в улетающий к звёздам вертикальный столб искр, поглядывая иногда на круги на воде и чутко вслушиваясь в ночные звуки.
С берега меня обступает любимый лес, рядом струит свои воды река и трепетно взирает бесконечный мир звёзд. Там – наверху, в мерцающей и манящей своей недоступностью, вышине. Я кое-где побывал, и даже, кое-что и видел, но тот ночной костёр, притихшие лес и река, остаются одними из самых нежных и любимых воспоминаний моего, такого далёкого и счастливого, давно ушедшего детства…
И, не откликнись я тогда, на своё внезапное желание немедленно отправиться к другу в тайгу, его бы сейчас у меня и не было. Вот почему, оказывается, со мною всё это тогда и произошло! Прошли годы, прежде чем я и сам, наконец, понял это. Алло, школа! Приём, приём…
Со временем, я и вообще уверился в том, что именно со мной всё это, так и должно происходить. И, даже, именно таким образом. Десятки раз возникали ситуации, когда я, «совершенно случайно», оказывался в самом центре событий, которые, казалось, только и ждали моего появления!..
До сих пор не забыть, как тёплым октябрьским утром 93-го, мы вышли с Андрюхой Архиповым проводить в Англию моего будущего английского издателя Флегона (от дружбы и сотрудничества с которым, меня настоятельно отговаривал Солженицин – это был тот самый человек, от которого он сбежал из Швейцарии в Америку!).
Мы оказались в районе Зоопарка и стали не спеша обходить высотку, надеясь выйти к Дому Кино, но там уже стояли какие-то пикеты и тогда мы тихо пошли по осеннему парку к новому зданию американского посольства…
Но, едва только мы вышли мимо него на Садовое, как на улице – прямо у посольства – вдруг поднялась какая-то стрельба, потом громадные толпы с рёвом прорвали оцепления и вынесли нас прямиком к 5-му подъезду Белого Дома, где кто-то, уже истошно вопил, что Руцкой будет давать пресс-конференцию на 8 этаже, а журналисты с удостоверениями могут заходить с 6-го…
И вот мы уже несёмся во весь опор в кавалькаде из двух десятков, прямо за двумя мужиками с камерами с французского 5-го канала и большой камерой СNN, которая уже тогда давала картинку прямо в Нью-Йорк…
Но у ресторана на 8-м, вдруг, выясняется, что в зал войти не получится, потому, что «баба Клава унесла ключи» и тогда мы подходим вплотную к громадным окнам, выходящим на мэрию…
Именно нас тут только и ждали! Потому, что, сразу же, перед стеклянной стеной мэрии быстро пробегает шальной казак, поливая стену свинцом из автомата, вслед за ним несётся другой, а ещё через какое-то время, генерал Макашёв объявляет о взятии здания прямо с её козырька – впервые с 1905 года, люди снова стреляют друг в друга в Москве! И, снова – на этом же, самом месте!!.
И я, вдруг, оказываюсь в самом центре всей этой кровавой фантасмогории, благодаря цепи, каких-то, «случайных» полу-событий… А потом ещё, и иду в ту разбомбленную, полу-разбитую мэрию, звонить домой и в редакцию, чтобы ещё через два месяца войти в неё уже депутатом Государственной Думы…
Кто прокрутил, вдруг, в момент, передо мною, всё это кино??! Это потом уже, я твёрдо уверовал, что каждого из нас невидимо окружают его «люди-стрелочники». Сами того не желающие, втягивающие нас в такие приключения, в которые сами бы мы никогда и не пустились. Несколько раз, я откликался на разные приглашения, вдруг, куда-то, зачем-то лететь, но, почти всегда, получалось так, что и улетал я туда – куда вовсе и не собирался – совсем один, а все зачинщики оставались дома… Но всегда, все эти, такие неожиданные поездки, дарили мне невероятно захватывающие приключения, меняющие нередко уже и саму жизнь…
Вот так, постепенно, мы и начинаем прозревать, что люди вокруг нас и нужны нам лишь для того, чтобы в один прекрасный день, взяв за руку, ввести нас в такую ситуацию, в которую сами бы мы никогда и не вошли. Просто, не попали бы. Странно ли после всего этого сознавать, что всему хорошему в жизни мы обязаны почти всегда, чему-то, по нашему мнению, неуместному или даже «плохому», произошедшему с нами? Вот так, понемногу, я уже не только сам привык к тому, что «во глубине лесного лога, готово будущее мне, верней залога», а даже уже и жена, отправляя меня в какой-нибудь, «магазин на углу», никогда не была уверена, что мой невинный поход в него обойдётся без приключений. И стоило мне, лишь, где задержаться, как она, уже участливо спрашивала: «Ну, что же у нас там случилось на этот раз?!»…
Но начну я с романтики… Однажды в Японии, со мной произошёл очередной «невероятный случай». Судно, на котором я тогда имел честь работать врачём, после симпатичной килевой качки и долгих препирательств с агентом, пришвартовалось ни к городу, ни к деревне, а к какому-то заводу в Кобэ. Случившееся, было для меня любопытным вдвойне. К тому времени я уже успел позаведовать отделением в больнице местного алюминиевого гиганта, так что, само слово «завод» навечно связалось в моём сознании со столбами вонючего дыма от эскадры труб и лунного пейзажа вокруг с островками чахоточной полыни.
Но тут я ошибся. Ухоженными волейбольными площадками, прудами с золотыми рыбками, сказочными беседками в садах на красивых искусственных холмах с нереально зелёными газонами, японский собрат напоминал скорее элитный санаторий Сочи, чем наше смертоносное предприятие. Но и при этом – как мне пояснили – все проработавшие там, через два года, уходили на пенсию. Не знаю, как сейчас, а тогда Кобэ на всю Юго-Восточную Азию славился своей дешёвой аппаратурой, возможностью торговаться и льготами.
Так, что кампания прогрести граблями местные лавки, возникла мгновенно и вскоре мы уже шагали к мерцающему вдали городу, по каким-то полям для гольфа. Благо, над его крышами призывно маячили полосатые шары-колбасы – японские символы распродаж. На шоссе мы решили не дожидаться автобуса, а тормозить попутки и первый же «нисан» сразу откликнулся на мой призыв и я обратился к изображавшему сдержанное участие японцу, на вполне приличном, на мой взгляд, английском.
В машине народ наш, освоившись, было, уже и загалдел, как хозяин спросил почти, без акцента, по-русски, откуда будем, а услышав, что из Красноярска, едва сам не выпустил руль из рук: «а я там в плену Большой дом строил» – объяснил он. Вот в этом-то самом доме – на углу Дзержинского и Мира, с величественной цифрой «1940» над гулкой аркой, и жил тогда я…
У японцев не бывает событий незначительных. Нечего и говорить, что невероятная эта встреча, показалась моему новому знакомому особенно знаменательной. Во всяком случае, уже на следующий день он навестил меня с огромной – в нашу четверть – бутылью сакэ, и примерно такой же, банкой кофе в гранулах размером с лесной орех. Впрочем, сакэ оказалось бесполезным. Я мог любоваться садом камней и отражением зарождающейся луны в пруду, мне были доступны таинства чайных церемоний, тем более, общей бани-бассейна; тишину японских ресторанов я и сейчас считаю одной из изысканных в мире. Не раз останавливался я и у замшелых синтоистских храмов с их таинственным молчанием.
Скажу больше: я видел Фудзи! – не столько гору, сколько Нечто, меняющее сознание, видевшего её… Словом, хоть я и был уже вроде, как-то и подготовлен, но, всё-таки, оказался ещё недостаточно готов к тому, чтобы сначала подогревать эту мутную бражку, а потом уже и цедить это пойло из квадратных деревянных чашечек. Короче, мы обошлись обыкновенным коньяком. А сакэ я потом отдал в России бригаде грузчиков, вылакавшей всю бутыль, не сходя с места, прямо из горла. Возможно, что им был просто незнаком ещё правильный обряд его употребления. Да, плохо мы ещё знакомы с сакэ…
Зато кофе, мгновенно оценив, я решил не угощать им гостей здесь, а приберечь для дома. И не ошибся. Одной гранулы было достаточно, чтобы волшебный аромат растекался не только по всей квартире, а даже и по всему подъезду. Название его, как музыку, я запомнил тогда на всю жизнь. «Золотая Смесь»! Дважды в своей жизни я пробовал настоящий кофе, а однажды, успел ещё и настоящий чай!..
Из застолий с японскими санитарными врачами я вынес два наблюдения: первое – что японцы обожают свежий и ещё тёплый корабельный хлеб со сливочным маслом, а второе, что нет на свете японца, который бы не приходил в восторг от тарелки нашего борща со сметаной. Что и было вскоре подано во вполне приличную каюту врача. И уже потом – после возлияний, борща и шашлыков, мы развалились с ним на диванах с сигаретами, и он поведал мне, как он строил тот дом, а я доложил ему, как живу в нём сейчас. Коньяк быстро делает людей земляками: его прошлое и моё настоящее быстро сплелись в этой каюте в одно. С этим, таким неожиданным японцем, у меня был уже не только один город, а даже, уже и один и тот же, и дом!..
Сейчас, когда в моей бывшей гостиной размещается какая-то аптека, а престижный некогда дом, своим видом способен вызвать лишь сочувствие, случилось, что как-то, я снова забрёл сюда, чтобы вновь ощутить, жившее здесь некогда и так сильно очаровывающее всех нас, некое новое чувство. Именно здесь и было создано мною тогда, моё самое первое «пространство любви». Я тихо постоял у стеклянной стойки, вдыхая запах корвалола, но чувство, почему-то, не приходило. Очевидно, что и оно уже ушло, а в этих, ещё недавно таких родных мне стенах, бесшумно скользили чужие люди. А ведь оно было так сильно и жило именно здесь, хотя и появилось, почти неожиданно…
Это была большая, запущенная, почти нежилая квартира с несуразно высокими потолками, бестолковыми полутёмными прихожими, громадными перекошенными дверьми и рассыпающимся дубовым паркетом. Она пугала и раздражала, требуя к себе непрестанного внимания и ремонтов, а её чуланы и коридорчики навевали тоску и догадки о тёмном прошлом сталинской коммуналки. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что на всей этой сотне квадратных метров, существовала всего лишь одна несущая колонна и всего лишь одна небольшая капитальная стена. Все остальные были в ней лишь временными. Это было первое в мире настоящее жильё-конструктор! Из квартиры, где даже в туалете и ванной имелись громадные окна, можно было – как и из моего детского конструктора – сделать, практически, что угодно. Скажем, ничто не мешало меж прихожей и гостиной установить двойную стеклянную стену, сунув в неё кусок сибирской природы с какими-нибудь бурундуками и птицами, а рядом – на колонне – выскрести эдакую стильную готическую нишу из красного кирпича, «с подтёками», в которую можно поместить икону или картину «в драпри», бросив сверху луч мини-прожектора. А можно бы сделать и вообще чисто «американский» вариант, снеся сразу все стены, а капитальную выскрести до кирпичной кладки, которую отреставрировать Паркет затонировать, а мебель выкрасить в белый цвет. Простор! Кто понимает…
Однако, помимо естественной для каждого врача, работы на его законные 1.5 ставки, в другой больнице я ещё описывал снимки, в третьей – ставил иглы, а в четвёртой консультировал, как невролог. Если добавить, что в педагогическом институте я читал ещё лекции по токсикологии, а в родной больнице хватал все воскресные суточные дежурства, картина будет почти полной. Одно время я умудрялся в этом пробеге по больницам, ещё даже обедать и отдыхать в каком-то крутом профилактории, появляясь дома поздно вечером. Однако, мне удалось, в каком-то экстазе, всё же снести и тут 2–3 стены, впустив свет в царство сумерек. Сменив паркет и отреставрировав столярку, я сделал в образовавшейся кухне-столовой бар для гостей (из которого Жириновский потом и читал местному ТВ анекдоты про себя), а художники превратили наши шторы в расписанные панно. В большом солнечном зале жена повесила свою самую красивую люстру, а я – свои самые любимые картины, она поставила китайские вазы, а я – ковёр из Сакайминато. Мы поставили «Лунную», сели на диван и стали было жить-поживать. Да, не тут-то оно и было…
Если до знакомства с Японией, всей этой судорожной перестройкой дело, скорее всего, бы и закончилось, то теперь я уже точно знал и нечто гораздо большее. И не стремился, как «каждый советский человек» (будем считать, что это не ругательство), натащить в свою берлогу всякого лакированного хлама и прочей дребедени, мало заботясь о главном. О самой атмосфере своего родного жилища…
Япония меня поразила. Не столько машинами, техническими придумками и массой забавных вещей, сколько совсем другим. Какой-то непередаваемой, буквально разлитой в воздухе, её спокойной гармонией и убаюкивающей умиротворённостью. Я никогда не видел там куда-то торопящихся, спешащих людей, тем более несущихся, сломя голову, машин. Стоило вам лишь ступить на проезжую часть в любом месте, как все они мгновенно замирали, а их водители, улыбаясь, жестами призывали вас смелее переходить улицу. Даже в самых неположенных местах!! Вы могли, какое-то время, просто идти себе, гуляя, какой-нибудь, тесной улочкой, пока вдруг, не обнаруживали, что, оказывается, всё это время за вами бесшумно едет какой-то автомобиль, водитель которого не смеет вас потревожить. Во всяком случае, он выглядел невероятно счастливым, когда вы, сторонясь, уступали ему дорогу и награждал вас знаками совершенно неописуемой благодарности. И я убеждён, что не оглянись я тогда и не посторонись, он так и ехал бы за мною, без всяких признаков жизни, до самой Москвы. Так, что не зря я потратил целый год своей жизни на сады из камней, водопады в метро, безлюдные кварталы магазинов, лавчонок и лавок, с заводами-санаториями в этой самой Японии. И если и было нечто, что мне хотелось бы сохранить из «страны священных гор», то это непередаваемый абсолют несравненной Фудзи и ту гармонию, умиротворение и чистоту, которые обволакивают вас, едва вы начинаете, хотя бы немного, принимать в себя родину великого Хокусая…
Именно там, я впервые воочию наблюдал, что принципы моей «открытой психологии» интуитивно известны каждому японцу не одно столетие. Больше того – «классический» японец именно на них, ведь, и строит всю свою жизнь, считая любое зло невероятно прилипчивым, переходчивым и заразным. Убеждён, что ни где в мире, так панически не шарахаются от самой тени и зла. Дом, в котором случилась трагедия, не возьмут даром, а шикарная машина, в которой случилось преступление, может быть свезена на свалку – здесь не возьмут её уже за гроши – чужая беда в Японии никому не нужна! Это и есть синтоизм в действии: уверенность в том, что ауру людей носят и их дома, и даже, и их вещи. Каждый японец синтоист от рождения – он знает, что все окружающие его вещи, а уж игрушки, тем более, тоже живые. Почти что, как он. Поэтому он разговаривает, поощряет и даже и наказывает их, то же, как живых. Другие люди с годами утрачивают эту природную цельность своей психики всего по одной причине: они, рано или поздно, начинают лгать…
Сейчас, когда появилось множество книг и даже руководств по лжи, в них нет главного. Что ложь мгновенно искажает психику человека, деформируя его «внутреннее пространство». Ведь любую, изречённую ложь, мозг воспринимает, как реальность. Но, поскольку она не стыкуется с реальным пространством психики, он и создаёт для неё совсем другое, но уже её собственное пространство. И так – для каждой его лжи. И психическое пространство лжеца начинает неумолимо дробиться, обессиливая его с каждой новой его ложью, и энергетически, и интеллектуально. Наконец, наступает момент, когда человек уже просто не может вернуться в своё настоящее «я», как в своё собственное психическое пространство, заплутав в лабиринтах своих лже-пространств. Пространств собственной лжи. Каждая ложь невидимо уничтожает. Не лгите! Во всяком случае, хотя бы, старайтесь. Лучше уж, сказать пусть и грубо, но прямо, что у вас нет желания отвечать на вопрос. Потому, что каждая ложь незримо уносит и часть психической силы. Не лгите, тогда и вам откроется и станет доступной скрытая сторона природы вещей. Так, как она уже доступна японцам!..
Правда, по этой части у меня тоже имелся кое-какой опыт. К тому времени я уже точно знал, что каждый художник оставляет на холсте и часть себя. Поэтому все картины всегда несут на себе не только следы его психики, но даже и его энергии. Наверное, поэтому именно среди художников, и так много циников и пьяниц: живопись, как и любое творчество, всегда сильно опустошает человека. Причём, творчество делает человека хуже, так как забирает у него всё лучшее! Не так, как поэзия, но всё-таки, достаточно сильно. Вот почему, все творческие люди, всегда так часто и настоятельно прикладываются к бутылке – им жизненно необходимо выкорчевать из себя это своё остаточное негативное состояние – выбежать, выйти, выползти из него. Уйти! Отсюда и обязательные застолья актёров после их спектаклей. Как и всё остальное…
Вот только восприятие любой картины, почему-то, тесно связано, именно с моралью. С моралью художника. Был такой случай. Некоторые художники знали, что я собираю картины и частенько бываю на всех их выставках, а у многих, ещё и в мастерских. Мне они делали скидки, так как я всегда отдавал им их картины на разные вернисажи и выставки – ведь чем лучше художник, тем меньше у него картин в мастерской. Продолжалось это до тех пор, пока мою картину не попробовали купить с очередной выставки уже вторично скауты из «Русского музея». Хорошо, что я вовремя уговорил их и художника написать её копию, а если бы нет?! Любому художнику лестно указать свою работу именно в «Русском»!..
Так или иначе, но некоторые прибегали ко мне и прямо домой, особенно, когда у них «горели шланги». Однажды, ко мне пришёл со своей работой, очень возбуждённый, почти незнакомый мне человек, которому крайне нужны были деньги. Я никогда бы не купил у него такую работу, но тут взял из жалости – авось, кому подарю…
В компе у меня были психотесты, которые я делал для спортсменов и я, тут же, его и протестировал. Они показывали, что он находился на грани преступления! И буквально, уже и на следующий день, он кого-то и ограбил, едва не прибив! Может, с отчаянья, он зашиб бы и меня, не купи я тогда у него картину?! Так или иначе, но все годы, что он провёл в тюрьме, я так и не смог спокойно смотреть на эту его картину, простоявшую, как наказанную, лицом к стене. И почувствовал, что он вышел, лишь когда смог. Любопытно, что со временем, она стала одной из моих самых любимых, постепенно перемещаясь из кабинета в спальню… И, вот что теперь я об этом думаю… А, уж не постригся ли он, тогда, уже и в монахи?!!
Но в Японии всё обстояло намного серьёзнее – я буквально ощущал, как японцы, проникают не только в суть вещей, а и в суть людей – уже даже и в сами их ощущения и мысли. Сначала я даже не совсем понял, что это такое – никогда прежде с этим не сталкивался, даже на сеансах Мессинга, на которых бывал дважды – первый раз ребёнком, второй – студентом – и видел, как разительно изменились за 10 лет, его непонятные силы. И тут тоже, я сначала, было, как бы, уже и напрягся, а потом меня это, почему-то, сильно удивило – вот это да! Да, как же они это делают?! Со своей стороны, и японцы тоже, вдруг, стали разнообразно выделять меня из нашей толпы, оказывая иногда знаки внимания, которые заставляли меня смущаться, а других недоумевать – что бы это они означали?!. Думаю, они пытались дать мне понять, что по своей психике я намного ближе к ним – почти, что «собрат по их разуму»!..
А тут происшествие уже и на самом судне, когда к нам пожаловала делегация местной школы из преподавателей и учеников старших классов. Возглавлял её старичок-директор лет 60-ти. Все они расселись за длинным обеденным столом в «офицерской» кают-кампании, почти по судовой иерархии: во главе стола сели директор школы с капитаном, далее наш I-ый – с его замом, потом наш 2-ой с кем-то из них и так далее. А я примостился не в своём кресле, а в самом конце стола, напротив молодых преподавателей, с которыми сразу начал какой-то трёп, на английском. Через какое-то время, узнав у капитана, кто это я там такой, директор, вдруг, встал и пошёл ко мне. А подойдя, встал прямо напротив меня на расстоянии, чуть больше метра, и застыл в стройке «смирно». Потом, при всеобщей тишине, склонился передо мною в низком поклоне. После чего выпрямился и тем же чётким шагом вернулся на своё место. Чудом я не провалился со стыда сквозь все палубы этого достойного судна! Теперь я просто уже и не знал, как следует мне теперь себя вести – мне было невероятно стыдно, что старик в годах, прилюдно отвешивает глубокий поклон неизвестно чему, тупо развалившемуся в кресле. Если бы меня ещё предупредили, или, хотя бы уж, я сам бы во время понял, что к чему, то безусловно, тоже ответил бы ему поклоном ещё более глубоким и долгим. Но я, как последний баран, продолжал тупо сидеть, абсолютно не понимая, что, собственно, тут происходит. Ну, не замкнуло!! Мне было лишь, очень-очень, стыдно…
Не понимаю я этого и сейчас, что это было, хотя много над этим размышлял. Чему кланялся этот просвещённый японский старик во мне – обыкновенном судовом враче? Что он увидел во мне такого, о чём не знаю я сам?! Нет слов – лестно получать такие знаки внимания, особенно в стране, где даже и последний наш император получил саблей по голове неизвестно за что, но всё же…Что это было? И кому?!.
Нечто похожее в моей жизни, кстати, уже было. Как-то, мне передали привет от одного, в сущности, почти не знакомого мне человека, которого я и видел-то, всего раз в жизни. И сказали: «Сейчас ты этот его привет почувствуешь». И действительно, я вдруг, физически ощутил, волну какого-то необычайного тепла. Довольно приятного. И каждый раз, когда я потом вспоминал этот необычный привет, я вновь ощущал ту же волну, с каждым разом, слабевшую. Но тут, сколько бы я ни вспоминал этот эпизод или над ним ни раздумывал, я не ощущал ничего, кроме глубокого мучительного стыда, что вот, старик-то мне откланялся, а я лишь тупо сидел перед ним. Как бревно! А может он специально так отомстил мне за моё неуважение к старшим, что я там болтал, не обращая на них внимания??! Чтобы я потом бы и мучился из-за этого, всю свою жизнь??! Но иногда я думаю, что, может, и я был в одной из своих прежних жизней, японцем и, что, наверное, именно поэтому так хорошо и понимаю там всё вокруг – природу, людей, обычаи – мне это всё близко. И всегда, когда бывал в Японии, испытывал тихую радость и покой и мне всегда были приятны там все люди и ладе и все вещи вокруг. Всё, кроме детей…
И теперь, когда я вижу японца вне Японии, мне становится жаль его. Ведь он покинул столь привычное ему, состояние гармонии и покоя, чтобы оказаться в жутком мире, похожем на бедлам. Вот почему все японцы вне Японии и выглядят такими одинокими – как рыбы, вытащенные из воды. Но я знаю, что это люди одной из величайших культур в мире. Возможно, что и самой великой из всех нам известных, на Земле…
Так или иначе, но лишь люди, не лгущие и не желающие зла, каким-то образом, направляют свою энергию на предметы и других людей. И тут нет ни загадки, ни мистики – это естественное свойство психики каждого человека. У экстрасенсов есть даже упражнение по измерению этой «силы». Кладут на тарелку груду меди и ищут её руками, закрыв глаза, убирая по монете. Но и любой человек постоянно может пользоваться своей интуицией. Он прекрасно чувствует, входя в чужую квартиру, что именно в ней до его прихода происходило, или просто, когда ищет свои вещи. Вещи тоже накапливают отношение, что видно из истории – откуда и появились все идолы, тотемы и лечебные камни. Любые поступки, преступления же, особенно, отражаются не только на самих людях, но и на их вещах. Но больше – в их взгляде.
Поэтому во всех религиях и культурах, людей и обязывали избегать даже смотреть в сторону «плохих людей», а из аристократической среды всегда изгонялись замеченные во лжи! Так было и во всех слоях русского общества до революции. Строго говоря, негодяю нельзя даже передать билет в автобусе – само его присутствие уже тлетворно влияет на других. Откуда и тюрьмы. Не столько, как наказание, сколько изоляция человека, опасного остальным. И всегда, во всех культурах, каждый и воспринимается как носитель своих дел. Откуда и пошли «знатные» роды. Не воровством и мошной, а благими делами. А если направлять в одно пространство и всю свою любовь?!.
Японцы и воспринимают пространство как живое – что, в сущности, и есть: ведь в физическом смысле наше пространство – это сознание более высокого уровня. Поэтому и любая вещь в нём, тоже, по своему, живая. Другое дело, что с сознанием Высшего уровня в контакт может вступать только человек – только у него есть для этого возможность. Хотя, чисто «физически», оно определяется как конгломерат полей разной частоты, к которым могут «подключаться», в принципе, все. Одни лучше, другие хуже. В сущности, это не так уж, и чтобы сложно: для этого надо лишь не лгать, не строить козни другим, не желать зла и следить за языком. Только и всего. Но всё же, всё это… невероятно трудно. В православной России люди всех сословий быстро отгоняли от себя носителей любого зла – тоже, видимо, знали, что это заразно. И деньги брали лишь от честных, и здоровались только с порядочными. Да и само пространство они тоже по-своему, тестировали.
Это к тому, что дом свой, как выяснилось, чекисты и построили-то на бывшем погосте. То есть, главная проблема нашей квартиры заключалась вовсе не в её косметике или нашем барахле, а в том, что находилась в невидимом глазу спектре. Несколько поколений её жильцов тут не брал мир. А мы были в ней далеко не первыми…
Вместе с дипломом врача и клятвою Гиппократа, я дал себе и другую клятву – не закрывать глаза ни на какие события, как бы они не укладывались в тесные «рамки науки». К тому времени я уже прочёл несколько книжек по наукометрии и знал, что наука – это, в сущности, довольно условный инструмент изучения мира. И бывая в разных местах, всегда находил и посещал местных лекарей, записывая все те рецепты, которыми они со мною делились. И чего я только я там не видел. И каких историй не наслушался…
Сейчас, когда «народных целителей» трое на квартал, это уже немыслимо – никто из них и общаться-то с врачом никогда не будет, не то, что ещё и на вопросы его отвечать. А тогда это было дело совсем другое – всех целителей милиция гоняла, как лошадей, поэтому тогда надо было быть, действительно, уж Целителем с большой буквы, чтобы иметь смелость принимать людей у себя дома. Но и при этом, все они всегда были рады тому, что их нежданный гость оказался вовсе никаким не участковым, поэтому были почти всегда, ещё и довольно разговорчивы. Да, и кто ж его знает, представляюсь-то я врачём, а ну, как на деле я ещё и какой-нибудь там «проверяющий»?! На лбу ж не написано…
Я этим широко пользовался и от Магадана до Львова и от Мурманска до Поти собирал все рецепты. Особенно же на отдыхе – в Крыму, Грузии, Абхазии, Аджарии и на Алтае… И насобирал я их несколько тетрадей. Я прочёл, наверное, десятка 4 разных руководств по травам и траволечению, посещая попутно и все лекции авторов, некоторых из которых неплохо знал лично. Ответственно заявляю: по ним ничего нельзя вылечить. Там почти всегда и описывается-то всего 3–4 действия любой травы. Что-то, вроде «мочегонный– потогонный»… Боялись ли они критиков, или по каким иным причинам, но только кроме банальностей, ничего интересного там никогда не было. В личных беседах они, правда, раскрывались больше и тогда говорили вещи удивительные, особенно, если некоторых из них мне удавалось ещё и малость разозлить, прозрачно намекая, что то, что он пишет, в общем-то, давно всем известные, общие места. Но были и вещи, о которых они, действительно, не могли тогда писать…
Гениальный «мануальный терапевт» Касьян, к которому я приезжал учиться его искусству, советовал давать больному минут за 10–15 до самих процедур рюмку-другую коньяка. Что было необходимо для расслабления глубоких мышц мышечного корсета. Тогда и сама процедура идёт намного легче, и результаты заметно лучше. А на вопрос, «есть ли это и в той его книге, что он мне подписал?», посмотрел на меня, как на идиота – тогда в самом разгаре была горбачёвская кампания «борьбы с алкоголем». А теперь я иногда думаю – а знает ли об этом, хоть кто-нибудь, из тех сотен «костоправов», что практикуют сейчас везде?! И как поступать теперь им? Сначала в рюмочную людей посылать?!. Самые поразительные эффекты я наблюдал у травников, которые книг не писали потому, что и писать не умели. Семейство Лохе в Иркутске (сначала лечил муж-китаец, а потом и его жена), гремело на всю Сибирь. Я видел сбор, которым они вылечили невероятно сложную форму «герпетиформного дерматита Дюринга», который не могли до них излечить все диспансеры и кафедры всех медицинских институтов страны.
Я даже собрал под лупой несколько растений из этого сбора, предварительно измельчённых. Лечение панкреатитов и растворение камней в желчном пузыре крымскими травами я осваивал у травницы около Евпатории, а в Очамчире наблюдал как «Лёня» лечил даже облитерирующий эндартериит – болезнь, убившую Льва Яшина, как и бронхиальную астму, и многие другие, довольно сложные недуги. Зато он не знал секрет лекарства, излечивающего за неделю циррозы и гепатиты, а вот я его знал, получив его в подарок от одного из трёх людей в СССР, которые тогда им владели. Одному из них я вылечил диэнцефальный синдром и он – в благодарность – и подарил мне этот чудесный рецепт. Не говоря уже о том, что мы всей семьёй не раз потом гостили и на его гостеприимной вилле…
Это был один из секретов великой грузинской старухи, умевшей лечить, вообще, всё. Даже и разговаривать с волками! И когда местные волки стали досаждать крестьянам, она расстелила на горе своё пончо, уселась на него и принялась выть по-ихнему. Вскоре все волки в округе собрались вокруг неё на расстоянии вытянутой руки и дружно с ней выли. Возле неё оказался один мой знакомый, который, когда она завыла, не успел и уйти, как собралась вся стая. Так, что ему ничего уже не оставалось, как крепко прижаться к старухе, замереть и закрыть глаза – волки вокруг сидели рядами почти на пончо. Он боялся, что они его там – на этом самом пончо – и сожрут, но обошлось. Старуха им что-то такое провыла, на что волки томно ответили ей, после чего они выстроились в цепочку и ушли. Молча. Навсегда. Больше в этих местах волков никогда не видели…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.