Пятьдесят лет франко-германскому примирению

Пятьдесят лет франко-германскому примирению

Так когда мы прошли точку невозврата, после которой наши отношения перестали напоминать вечное возвращение на круги своя? Можно спорить о том, случилось ли это во времена Аденауэра и Робера Шумана в начале 1950-х гг. или уже при де Голле в 1958–1963 гг. Каковы бы ни были различия в философии, да и в жизненной траектории этих двух государственных мужей Франции, они оба уже более пятидесяти лет назад осознали, что отношения между Францией и Германией больше не могут быть прежними. «Я благодарю Бога»[201], – таковы слова, с которыми 23 мая 1950 г. Конрад Аденауэр обратился к Жану Монне, «главному вдохновителю» Декларации Шумана (9 мая) о создании Европейского объединения угля и стали, которая восстановила юридическое равноправие между Германией и Францией. Шуман был заинтересован не столько техническими аспектами проекта Жана Монне, сколько его политической составляющей. Его собственный опыт, тесно связанный с переменчивой судьбой мозельской Лотарингии, ясно ему говорил, что французская политика контроля над Германией исчерпала себя.

В том же направлении его подталкивал американский госсекретарь Дин Ачесон – холодная война была в самом разгаре, и США хотели гарантий, что в случае необходимости смогут рассчитывать на Германию. Однако во Франции отношение к Шуману как среди коммунистов, так и среди голлистов было неоднозначным: хотя нацисты его депортировали, он успел побывать государственным секретарем по делам беженцев в первом правительстве Петена, а 10 июля 1940 г. голосовал за предоставление ему неограниченных полномочий. Шуман действовал как христианин (Франсуа Миттеран восхищался его аскетическим образом жизни) и одновременно как государственный деятель; он был убежден, что Франция должна пожертвовать временными преимуществами во имя высокой цели – длительного примирения с Германией.

По свидетельству Пьера Мэйяра, бывшего советника Генерала по дипломатическим вопросам, де Голль тоже давно планировал подобную коперниканскую революцию. В 1940-х гг. глава свободной Франции, с его любовью к историческим метафорам, тоже будто бы говорил о «пересмотре Верденского договора и объединении восточных и западных франков»[202]. В любом случае в 1958 г. он поддержал этот проект. Это был исключительно сильный жест: в сентябре 1962 г. «человек 18 июня»[203] в Людвигсбурге приветствовал «великий германский народ». Генерал де Голль начал свое обращение к немецкому юношеству следующими словами: «Молодые немцы, вы можете гордиться, что вы дети великого народа. Да, великого народа! Народа, который в своей истории совершал великие преступления и приносил колоссальные беды, достойные осуждения и осужденные». Однако он продолжал: «Но это [великий народ], который, с другой стороны, много раз озарял мир светом своих идей, наук, искусств и философии, обогатил человечество бесчисленными плодами своей изобретательности, техники и трудолюбия и как в трудах мира, так и в испытаниях войны продемонстрировал чудеса храбрости, дисциплины и собранности. Знайте, что французский народ, которому прекрасно известно, что такое концентрация сил, устремления, щедрость и страдание, без колебаний признает это». Вывод его был таков: «Фундамент, на котором должно строиться единство Европы, […] это уважение, доверие и взаимная дружба французского и немецкого народов».

Сегодня эти слова не утратили ни своей силы, ни своей актуальности. Я не уверен, что нынешние лидеры Германии все еще помнят о деяниях Робера Шумана, Шарля де Голля и, добавим, Франсуа Миттерана, который в отличие от Маргарет Тэтчер в 1989 г. признал закономерный и благотворный для всей Европы характер германского воссоединения «при условии, что оно пройдет демократически и мирным путем». Осознают ли немецкие руководители из поколения «внуков» (die Enkel), какие усилия пришлось приложить французским политикам, пусть и пятьдесят лет назад? В отличие от выходцев из прирейнских частей Германии, как Аденауэр и Коль, Герхард Шрёдер, уроженец Нижней Саксонии, и Ангела Меркель, которая выросла в ГДР, а на каникулы ездила в Чехословакию, не привыкли смотреть в сторону Франции. То, что связывало Аденауэра с Шуманом и де Голлем, осталось в другой эпохе, а для Меркель – в другой вселенной. Французы должны осознать, что Европа, о которой они мечтали в те времена, мало похожа на ту, какую мы видим сегодня.

Тем не менее следует подчеркнуть один факт: франко-германские отношения не просто «нормализовались». Мы можем говорить о действительном примирении. То, что мы научились преодолевать трудные моменты, объясняется не только тем, что перед нашими странами встают одни и те же вызовы, но и тем, что за эти пятьдесят лет мы друг с другом сблизились и возникло ясное понимание, что в отношениях между Францией и Германией существуют рамки, за которые не следует выходить. Прошлое, даже если вокруг него все еще бушуют страсти, может стать позитивным фактором, так как препятствует безразличию. Благодаря историческим исследованиям и, конечно, более широкому взгляду на вещи, который мы приобрели с течением лет, мы можем подвергнуть нашу историю психоанализу: единственный способ добиться успеха – обсуждать ее сообща. Вряд ли по одну сторону Рейна вершины и пропасти человеческой души достойны более придирчивого изучения, чем по другую.

Знание общей истории, память о страданиях, через которые пришлось пройти, и унижениях, которые выпали на долю наших народов, тоже могут подпитывать чувство близости между Францией и Германией. Лишь более глубокое понимание прошлого, а не забвение или «фанатичный европеизм» позволит нам смело шагнуть вперед. Не только память о двух мировых войнах, но и открытый взгляд на всю нашу историю заложат фундамент франко-германского взаимопонимания, свободного от прежних трений и устремленного в будущее. По выражению, которое приписывают Жану Монне, но которое он на самом деле никогда не использовал, лучшая опора для новой Европы – это культура. Общая культура, как писал Ренан, позволяет отделить то, о чем следует хранить память, от «необходимой доли забвения», без которого жизнь сообща невозможна.