Первично закрытая модель процесса развития личности

Первично закрытая модель процесса развития личности

Итак, мы определили три кризисные точки процесса развития личности, которые интересуют нас с практической (психотерапевтической) точки зрения; это собственно второй этап развития личности (ПЗМ процесса развития личности), второй этап этого второго этапа развития личности (уровень ПЗМ второго этапа развития личности (ПЗМ)) и, наконец, второй этап третьего этапа развития личности (уровень ПЗМ в структуре ВЗМ процесса развития личности).

Но вернемся «к началу». На первом этапе развития личности (ПОМ), который, как мы помним, структурно и феноменологически совпадает с последним этапом ее формирования (ВОМ процесса формирования личности), между личностью и социальной средой устанавливается некое равновесие; если снова прибегнуть к «примеру отношения», то в данном случае можно говорить о соответствии данной структуре феномену гомеостаза.

Гомеостаз есть некое отношение равновесия внутри рассматриваемой нами системы, при котором достигнута достаточная степень адаптации к системе (ее условиям), в которой данная – рассматриваемая нами – система находится. В этом соотнесении интересен следующий нюанс: понятие гомеостаза не означает собственно адаптации к действительно внешним факторам по отношению к данной рассматриваемой нами системе, это понятие описывает внутреннее состояние этой системы, замкнутой в самой себе. При гомеостазе уравновешены собственные силы рассматриваемой системы, силы антагонисты, возникает ситуация своего рода «взаимного сдерживания», динамический баланс противоположных тенденций внутри этой системы.

Структурный анализ ПОМ процесса развития личности показывает, что фактическое «равновесие» личность обретает на этом этапе не с социумом как таковым, а внутри себя самой – между своими ролями и другими (с маленькой буквы), которых она создала в качестве «напарников» для отыгрывания своих ролей. Разумеется, ее vis-a-vis «питаются» сигналами от реальных, живых людей, однако эти сигналы – то, что рассматриваемая нами личность сама вычленила из огромной совокупности «стимульного материала» (свидетельств «наличного бытия» других людей), согласуясь с собственными потребностями и «диагностическими» возможностями.

С другой стороны, адаптируясь к социальной среде, но не к конкретным людям (к конкретным людям как к составляющим социальной среды), формирующаяся личность создает собственное «представление» о других, через призму которых они ею и рассматриваются. Соответственно действия Других, их слова, то есть любое их поведение, уже не могут рассматриваться этой личностью как собственные их (Других) действия (что требовало бы множества оговорок, призванных снизить степень искажения, создаваемого «конвертацией» этой информации, ее неизбежной интерпретацией со стороны воспринимающего), но как действия своих других (с маленькой буквы) в своей Реальности и Индивидуальной Реальности.

В «Философии психологии» мы представили феномены интро– и экстрапроцессности, точнее, интернального и экстернального познания.[199] Вкратце сущность этой дефиниции сводится к следующему: замкнутая в самой себе система (интерпроцессная) неизбежно испытывает на самой себе действие внешних по отношению к ней систем (экстрапроцессные влияния), однако вследствие собственной замкнутости она не «знает», не «предполагает» существования чего бы то ни было вне самой себя, а потому те эффекты, которые вызывает в ней действие внешних по отношению к ней систем, трактуются ею (этой замкнутой в самой себе системой) исходя из собственных данностей и закономерностей.

В случае ПОМ этапа развития личности человек является не только интернально познающим в социальном аспекте поведения, но и, более того, он даже не «догадывается» (а если и «догадывается», то лишь сугубо формально) о существовании экстернальных процессов, а потому все его интерпретации Других (с большой буквы) производятся им согласно собственным представлениям и реалиям. Он (ПОМ) «всегда прав», его оценки – «истина в последней инстанции», его суждения «объективны». Другие же, напротив, могут «ошибаться», «поступать неправильно», их знания и опыт могут быть подвернуты сомнению и при необходимости отвергнуты.

Иными словами, мы сталкиваемся с ситуацией радикального, но абсолютно не осознанного данной личностью (уровня ПОМ развития личности) собственного фактического психологического солипсизма. Личность уровня ПОМ уверена в существовании неких общих объективных и непреложных законов, действительных в отношении каждого человека, тогда как на самом деле – это только ее собственные законы (представления о «добре» и «зле», «добродетели» и «пороке», «истине» и т. п., хотя и выстроенные по образу и подобию тех, с которыми ей пришлось столкнуться в процессе своего формирования). Эти «личные» законы по понятным причинам не могут быть навязаны Другим, что, в свою очередь, существуют по своим собственным «законам».

Известное высказывание: «У каждого своя правда» – используется личностью уровня ПОМ только в тех случаях, когда никакие другие «разумные» объяснения не могут втиснуть поведение Другого в рамки представлений, принятых на вооружение данной личностью. Более того, озвученное высказывание служит ПОМ для «закрытия» этого тревожащего гештальта и звучит примерно следующим образом: «Я этого не знаю и знать не хочу. Так – значит, так». С равным успехом может использоваться фраза: «У каждого свои тараканы» или что-то в этом духе.

Таким образом, ПОМ (развития личности) отказывает Другому в праве быть Другим, фактически это действие осуществляется по механизму проекции, когда, как пишет Отто Вейнингер (автор этого термина), «своей идеал абсолютно ценного свойства он проектирует на другое человеческое существо, не имея возможности изолировать его в самом себе».[200] Проекция осуществляется буквально следующим образом: «ты сказал то, что я услышал» и «ты подумал то, что, я думаю, подумал ты». Разумеется, и в том и в другом случае воспринимающий слышит только самого себя, «не имея возможности изолировать его в самом себе», и сличает «услышанное» со своим «идеалом абсолютно ценного свойства». Здесь неизменно возникает почва для весьма существенных межличностных трений и препирательств, которые «разрешаются» отдельно взятой личностью разнообразными псевдологическими (с точки зрения их достоверности) объяснениями, интерпретациями и оценками, но и это еще не самое главное.

Дело в том, что личность уровня ПОМ с не меньшим, а может быть, даже и большим небрежением относится к собственным проявлениям; как известно, Прокруста постигла та же участь, которую он приготовил для других. «Невротик, – пишет Фредерик Пёрлз, – использует механизм проекции не только по отношению к внешнему миру; он пользуется им и по отношению к себе самому. Он отчуждает от себя не только собственные импульсы, но и части себя, в которых возникают эти импульсы. Он наделяет их объективным, так сказать, существованием, что может сделать их ответственными за его трудности и помочь ему игнорировать тот факт, что это части его самого. Вместо активного отношения к событиям собственной жизни проецирующий субъект становится пассивным объектом, жертвой обстоятельств».[201]

Иными словами, личность уровня ПОМ не только игнорирует Других, оказываясь таким образом в полной, хотя и неосознанной изоляции, но еще и теряет способность к полноценной интернальной ориентации (по Джулиану Роттеру), что ведет к увеличению уровня тревоги, показателей депрессии и даже является фактором риска суицидального поведения.[202] То есть созданное личностью в процессе ее формирования «прокрустово ложе» оценок и интерпретаций с равным «успехом» действует и в отношении ее самой, причем, во-первых, если в отношении Других концептуальная сетка ее «добродетели» носит рекомендательный характер, то в отношении ее самой – императивный, а во-вторых, что, вероятно, наиболее существенно, личность уровня ПОМ оказывается фактически нечувствительной к тем своим («Я» как «Другой») проявлениям или потенциям, которые не согласуются с этими императивами.

Понятие «цензуры», введенное Зигмундом Фрейдом и служащее «для обозначения вытесняющих тенденций»,[203] не отражает сложившейся ситуации в полной мере. «Цензуре» (в любом ее виде) может быть подвергнуто то, что было так или иначе означено (словом или любым другим знаком, его заменяющим), однако же означено может быть только то, что так или иначе (позитивно или негативно) пережито (стало опытом). В этом же случае, когда мы указываем на нечувствительность к своим проявлениям и потенциям, речь идет не только о том, что бы было пережито, а затем «вытеснено», но и о том, что вообще может быть пережито данным лицом. Поскольку же собственная сущность для сформированной, но еще не развившейся личности – тайна за семью печатями (чтобы она стала «опытом», она должна была соучаствовать в индивидуальных отношениях), то понятно, что роль концептуальной сети личностной «добродетели», значительно сковывающей подлинную индивидуальность личности, более существенна, нежели любая «цензура».

Специфика поведения личности (как продукта социализации в отличие от «человека» вообще) состоит в том, что ни одно ее действие не исходит от нее, не будучи фактически или латентно пояснено (означено) в его сознании,[204] о чем с очевидностью свидетельствует феноменология эгоцентрической речи ребенка.[205] Иными словами, любое действие человека всегда «завизировано» его сознанием, а вне этой «визы» не будет и действия. Человек никогда не сделает того, что полагает для себя действительно невозможным на момент совершения действия. Как же быть в тех случаях, когда «визировать» нечем? Никак. Равно важно и другое: возможно, когда-то, когда личность еще не была сформирована, на самых ранних, может быть, этапах (например, ПОМ формирования личности), когда подобной «визы» со стороны когнитивного устройства еще не требовалось, или же даже позже, но в тех случаях, когда действие производилось с другим означением, неадекватным (более или менее) означаемому, человек (ребенок, личность) не фиксировал это действие соответствующим означающим, а следовательно, оно не занимало должного, подобающего ему места в когнитивной решетке данного лица, а коли так, то и воспроизведение этого действия, равно как и воспоминание о нем, невозможно, за исключением разве только некой случайности, но никак не «по заказу» или осознанному желанию.

Таким образом, личность уровня ПОМ фактически оказывается между двух огней: с одной стороны, ее бомбардируют действия Других, которые не согласуются с установленными для «них» (других с маленькой буквы) правилами в Реальности и Индивидуальной Реальности данного лица, а с другой стороны, что может быть даже более существенно, личность уровня ПОМ оказывается в ситуации, когда она сама (ее сущность) в своей инаковости и подлинной индивидуальности буквально погребена под множеством ролей (внешние контуры структуры личности) и соответствующих им предписаний.

Относительно последнего можно еще раз вспомнить К.Г. Юнга, который не без основания писал: «Личность редко изначально представляет то, во что она со временем превратится. Поэтому существует возможность ее расширения, как минимум в первой половине жизни. Расширение может осуществляться посредством притока извне, за счет новых жизненных содержаний, проникающих в личность и ассимилируемых ею. Таким путем происходит довольно значительное расширение личности. Поэтому мы и склоняемся к тому, что такое расширение приходит только извне, подтверждая тот предрассудок, что будто бы человек становится личностью, набивая себя всякой всячиной как можно плотнее. Но чем усерднее мы следуем этому принципу, чем упорнее верим в то, что все приходит извне, тем грандиознее становится наша внутренняя нищета».[206] Эта «внутренняя нищета» и создает внутренний фактор, инициирующий (наравне и в содружестве с внешним) процесс развития личности.

Оба этих фактора никогда не действуют самостоятельно, однако же детонирующий эффект они оказывают лишь в случае некого взаимного резонанса, когда внешние обстоятельства (действия Других или же их бездействие) накладываются на нуждающиеся в реализации, но сокрытые интенции рассматриваемой личности уровня ПОМ. Этот момент и является толчком к развитию личности. Причем для потенцирования процесса развития личности отнюдь не обязательны некие чрезвычайные обстоятельства, здесь необходим именно этот эффект резонанса, когда несоответствие жизненных реалий ожиданиям и представлениям личности, с одной стороны, сопрягается с рвущимися наружу и нуждающимися в осуществлении внутренними неосознаваемыми интенциями (зачастую они весьма сложно понятийно оформлены, но это означение, как правило, не более чем «официальная версия»), с другой.

Каковы эти интенции? Сущностное противоречие уже было нами представлено, так что теперь остается лишь дополнить его содержательным «эквивалентом». В этом смысле ответ на представленный вопрос куда более прост, чем может показаться на первый взгляд, – это потребность в удовлетворении, точнее, в перманентном состоянии удовлетворения, то, что в обыденном языке обычно называется «счастьем» и может быть отнесено к области «житейской метафизики» (не случайно же один из величайших пессимистов от философии Артур Шопенгауэр посвятил свои «Афоризмы житейской мудрости» весьма поверхностным рассуждениями о человеческом счастье).

Потребность человека в ощущении счастья (которую следовало бы именовать не «потребностью», но «ожиданием») – вещь как странная, так и естественная. Странно в этом случае следующее: человек желает того, что ему неизвестно, причем желает вполне осознанно, что вообще противоречит всякой логике. Естественность же данного ожидания вполне объяснима, поскольку миф о счастье столь распространен и так настойчиво внедряется в сознание ребенка с самого раннего детства – сказками, другими душещипательными историями, рассказами взрослых и т. п., что не верить этой светлой легенде просто нельзя. Однако это лишь одно из оснований естественности этого ожидания, второе же и наиболее, на наш взгляд, существенное состоит в биологической потребности удовлетворения, необходимости завершения всякого гештальта, которое в открытом своем состоянии – есть источник напряжения и беспокойства. Природе и дела нет до того, что мы навострились открывать гештальты, которые основаны на множестве языковых игр и которые потому не могут быть завершены внутри себя самих.

В этой-то плоскости и залегает принципиальная неразрешимость данного вопроса, поскольку, с одной стороны, невозможно удовлетворить ожидание, ведь не вполне понятно, что именно должно быть достигнуто, с другой стороны, сложность и противоречивость надстройки сознательного делает всякое его удовлетворение мимолетным и неполным. Античный миф о Золотом веке, библейский – о райском Эдеме, буддийский – о просветлении (нирване), новозаветный – о Царствии Небесном, все это продукты незавершенного гештальта «счастья». Причем если первые два из перечисленных мифов предполагают счастье утраченным и замещенным страданием вследствие обретения «сознания», то два последних, наоборот, предписывают страдание с последующим вознаграждением счастьем – после утраты того же самого «сознания». Таким образом, два противоположных по содержанию, но комплементарных и взаимодополняющих дискурса – счастья и страдания – создают игру вокруг сознания, то есть той «надстройки» психического, которая полагается преградой к достижению искомого удовлетворения.

В этой точке, где фрустрируются ожидания, а интенции понятийными «семафорами» направлены в никуда, здесь, где возникают противоречия между тем, что, по мнению личности уровня ПОМ, «должно быть», и тем, что «есть», начинается кризис, свидетельствующий о начале перехода на второй уровень развития личности. Впрочем, необходимо оговориться: развитие личности может приостановиться на любом из уровней и подуровней (хотя обратное развитие и невозможно), все зависит от интенсивности возникшего противоречия, которое так или иначе выражается содержательно, но всегда сущностно, а сущностное противоречие, как мы уже говорили, состоит в том, что личность, адаптировавшаяся к среде адаптации (социуму как структуре), в соответствии с рядом внутренних и внешних обстоятельств оказывается неадаптированной к миру Других и к внутреннему контуру себя самой («Я» как «Другой»). (Для обозначения этого противоречия, служащего движущей силой развития личности, мы, как и раньше, используем понятие «тенденция к самоактуализации», или «самоактуализирующая тенденция».)

Итак, если тенденция к самоактуализации достаточно велика, чтобы направить личность по пути ее развития, то на первом этапе ПЗМ ею принимаются отчаянные попытки решить засвидетельствовавшее себя противоречие привычным способом: разнообразными ухищрениями ума – объяснениями, которые не столько «объясняют», сколько по-новому означивают, переозначивают[207] прежние элементы Индивидуальной Реальности (а также Реальности) данного лица. Однако весь этот труд «инвентаризации» собственного представления «о жизни» напоминает попытку расставить вещи на полках в условиях невесомости. Безрезультатность всех этих действий на одних наводит тоску, которая скрывает подспудную тревогу, другие же испытывают выраженную тревогу, по пятам за которой неизменно следует все та же тоска. Но в любом случае для разрешения возникшего кризиса личностью используются старые, «проверенные» средства – аберрации Индивидуальной Реальности.

Источников, дающих нам исчерпывающее представление о втором уровне развития личности (ПЗМ) как в философской, так и в художественной литературе, огромное множество, перечислять и цитировать их – занятие и утомительное, и бесполезное. К ним (если ограничиться лишь современными философскими течениями) в той или иной мере относятся практически все представители экзистенциализма, начиная с Серена Кьеркегора и Фридриха Ницше, заканчивая Мартином Хайдеггером и Жан-Полем Сартром, а также феноменологов от Эдмунда Гуссерля до Макса Шелера.

Альбер Камю, хотя и сам относится к числу вышеперечисленных мыслителей, выносит им следующий приговор, вполне отражающий специфику ПЗМ: «Все эти умы глубоко родственны. Всех их влечет одно и то же открытое для немногих место, где есть только горечь, но нет никакой надежды. Но пусть мне объяснят все или не объясняют ничего. Разум нем, когда кричит сердце. Путь поиска разбуженного ума ведет лишь в мир противоречий и бессмыслицы. Неразумно то, что мне не под силу понять, и из таких „неразумностей“ состоит мир. Я не могу понять великого мирового порядка, поэтому для меня мир беспорядочен. Если бы возможно было хоть однажды сказать: „это понятно“, то это было бы спасением. Однако эти мыслители упорно говорят, что ничего понятного нет, один лишь хаос вокруг, а человек видит лишь окружающие его стены. […] Сталкиваясь с абсурдностью мира, человек понимает, что стремится к счастью и осмысленности».[208]

Все в этой цитате отсылает нас к ПЗМ развития личности: и то, что «место» это, «открытое для немногих», полно горечи в отсутствие надежды, и то, что пытающийся говорить разум молчит, когда в тревоге «кричит сердце», и само определение мира – как мира «противоречий и бессмыслицы», и, наконец, замечательное описание не философского, но психологического солипсизма в полной трагизма формулировке: «хоть однажды сказать: „это понятно“ – то это было бы спасением». «Хаос» внутреннего мира и попытки решить вопрос старыми средствами – потугами «осмысленности» на «счастье» – такова картина ПЗМ развития личности, повторяющаяся из века в век, ибо «Мысли» Блеза Паскаля о том же: «Мы жаждем истины и находит в себе лишь сомнения. Мы ищем счастья и находим только страдания и смерть. Мы не способны отказаться от желания счастья и не способны обладать уверенностью и счастьем. Это желание оставлено нам и для того, чтобы нас покарать, и для того, чтобы показать нам, с какой высоты мы пали».[209] Все эти бесконечные и бессмысленные поиски гипотетически предполагаемой «истины» и столь же гипотетического «счастья», миф о котором усвоен по детской наивности, все это составляет плоть и кровь ПЗМ развития личности.

Однако же без сомнения лучшей иллюстрацией ПЗМ развития личности и всех четырех ее этапов являются, как это ни покажется странным, четыре части «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше. Разумеется, поскольку великий немец не был в числе наших пациентов, мы не имеем достаточных оснований полагать, что Ф. Ницше запечатлел в «Заратустре» этапы ПЗМ процесса развития своей личности, но если верить его биографу Даниэлю Галеви, то период написания этой книги был действительно кризисным для его автора. Сам образ Заратустры возникает у Ф. Ницше в то время, когда философ трижды покушался на самоубийство.[210] Далее следует его знаменитый роман с Лу Саломэ, который, как известно, закончился весьма печально и совпал по времени и обстоятельствам с предательством лучшего друга – Паулем Рэ (впрочем, Ф. Ницше узнал об этом предательстве много позже, когда завершил вторую часть своей книги). И Ф. Ницше принимается за написание «Заратустры». Сам подзаголовок говорит о многом: «Книга для всех и ни для кого» – а первым «другом» Заратустры оказывается труп канатного плясуна. Однако, несмотря на это, первая часть книги весьма оптимистична, она о «дарящей добродетели», это «обещание счастья» и «он несет обещание людям; с благодетельной и мягкой силой он предсказывает людям великое будущее в награду за великий труд».[211]

Ф. Ницше кажется, что им открыта уже новая и «окончательная» добродетель (поспешность, свойственная ПЗМ), он пишет свою работу как новое Евангелие, он указывает путь к сверхчеловеку, тогда как «человек есть нечто, что должно быть побеждено».[212] Так говорит Заратустра в первой части книги, пытаясь решить прежними средствами новую задачу и выйти за пределы себя самого, тогда как на самом деле происходит ослабление среднего контура личности (я-отождествленные роли) и непомерное разрастание внешнего контура (я-неотождествленные роли) Индивидуальной Реальности.

Таков первый этап (ПОМ) ПЗМ процесса развития личности: отметаются прежние ценности (Реальность) и утверждаются новые (Индивидуальная Реальность), происходит переозначивание системообразующих элементов мировоззрения: понятий «человека», «эгоизма», «любви к ближнему», «души» и т. д. и т. п. И наконец, самое значительное: отношение к самому себе – как к сверхчеловеку или по крайней мере как к «стреле к сверхчеловеку». Тогда как другие «щелкают языками» и «моргают», он – благородный – устремляется к сверхчеловеку и к высшей добродетели, они – дураки и мертвецы: «Заратустра ищет тех, кто созидал бы вместе с ним. Заратустра ищет тех, кто бы вместе с ним собирал жатву и праздновал: что создавать ему со стадами, с пастухами, с мертвецами?»[213]

Иными словами, он исполнен некой великой идеей (разрастание внешнего контура), разрывает путы сковавших его отношений и условностей (аннигиляция среднего контура и ослабление я-отождествленных ролей), он призывает следовать за собой; другие же, которых нет, но которым с необходимостью следует возникнуть, должны лишь подобострастно внимать этим откровениям. С такими словами Ф. Ницше обращается к виртуальному последователю: «Ты стал выше их, но чем выше ты поднимаешься, тем меньшим ты являешься в глазах зависти. Больше же всего ненавидят парящего. „Каким образом вы хотели быть ко мне справедливыми! – должен говорить ты, – вашу несправедливость я избираю как предназначенный мне удел!“ Несправедливостью и грязью забрасывают они одинокого: но, брат мой, если ты хочешь быть звездой, ты все-таки должен светить им!»[214] И следуют за Заратустрой многие, «называвшие себя его учениками»…

Однако надеждам Ф. Ницше не суждено сбыться. Следовать за ним не собирается даже его издатель, который в течение года тянет с публикацией первой части книги, когда же наконец она выходит в свет, то ни публика, ни критика не обращают на нее никакого внимания. «Он был уверен, – пишет Д. Галеви, – что взволнует весь литературный мир Европы, что он найдет наконец читателей, найдет – не себе, такому слабому, а столь сильному Заратустре – учеников и даже, может быть последователей».[215] В письме Петеру Гасту Ницше пишет: «У меня есть проект на это лето, найти где-нибудь в лесу старинный замок, где прежде бенедиктинские монахи предавались размышлениям, и наполнить его друзьями, избранными людьми».[216] Такие порывы – сообщить другим о своем величии и прозрениях, облагодетельствовать их – до крайности свойственны личности первого этапа ПЗМ.

Однако Ф. Ницше позабыл, что, будучи в плену своего психологического солипсизма, он избрал себе в друзья – труп. Его непреднамеренные пророчества, в отличие от специально заявленных, начинают оправдываться, и философа словно волной накрывает тяжелейший психологический кризис, который идентичен этапу ПЗМ уровня ПЗМ развития личности. «Охваченный воспоминаниями и внезапным одиночеством, – пишет Д. Галеви, – унесенный властным наплывом вдохновения, он в десять дней написал вторую часть своего произведения. Оно полно горечи. Ницше не мог побороть той злобы, приближение которой он чувствовал зимой, он не мог больше сочетать силу и мягкость. […] Это (Заратустра. – А.К., А.А.) уже не тот герой, которого Ф. Ницше создал существом, стоящим выше всего человечества; это отчаявшийся человек, это, наконец, сам Ницше, слишком слабый для того, чтобы выражать что-либо иное, кроме своего раздражения и слабости».[217]

Весь его мир рушится, все прежние новые устои оказываются несостоятельными, прежние новые ценности обесценены. «О вы, образы и видения моей юности! – пишет Ф. Ницше во второй части „Заратустры“. – О вы, взоры любви, божественные мгновения! Как быстро умерли вы для меня! Я думаю о вас сегодня как о своих умерших. От вас, мои дорогие покойники, идет ко мне сладкий аромат, расширяющий сердце и разрешающий слезы. Поистине он трогает сердце одинокому пловцу. Я все еще самый богатый и самый завидный; я самый одинокий!»[218] Одиночество, большее, нежели простое непонимание со стороны других, одиночество, большее, чем просто быть одному, – вот что снедает Ф. Ницше и сквозит в каждой строке второй части «Заратустры». «И когда глаз мой обращается от настоящего к бывшему, – пишет Ф. Ницше, – он видит все то же: обломки и обрывки людей и страшные происшествия – но ни одного человека!»[219]

Теперь нам следует временно отвлечься от текста «Так говорил Заратустра» и ответить на один вопрос. Он может показаться по меньшей мере странным, однако же, несмотря на всю свою длительную историю, он не только не получил еще удовлетворительного ответа, но и более того: до сих должным образом не осмыслен и, что, может быть, самое существенное, не ясна его роль, его функция, его задача. А вопрос этот и по форме, и по содержанию вполне банален: чем отличается человек от животного? За внешней ясностью очевидного ответа, казалось бы не нуждающегося ни в каких дополнительных комментариях, обнаруживается абсолютная, непроглядная тьма.

Прежде всего мы должны были бы определить, что есть животное, а уж затем обращаться к указанному вопросу. И что же выясняется? Оказывается, если рассматривать животное не как набор содержательных по сути признаков, а как систему, структуру, модель, если будет угодно, то никаких принципиальных отличий человека у такой структуры (модели, системы) не обнаруживается. А если согласиться с толкованием «личности», которое предлагается П. Костой и Р. Мак-Креем (создателями личностного опросника НЭО), имеющими ныне фактическую «монополию» на использование этого понятия в США, то такая «личность» с определенными, однако, незначительными оговорками обнаруживается и у обезьян, да и у множества других более или менее высоко развитых млекопитающих.

Если же все-таки поставить перед собой задачу найти хоть какое-то принципиальное (структурное, системное) отличие человека от животного, то оно, по всей видимости, будет заключаться в том, что человек в отличие от животного способен относительно произвольно оперировать знаковой системой, то есть воспринимать знак как «означающее», а не «свидетельство». Иными словами, для человека «стимул» и «знак» – не одно и то же, это две разные вещи, которые кажутся ему тождественными, хотя речь должна идти не о тождественности, а о соответствии, причем относительно случайно установленном. У животного же, напротив, все знаки могут быть вполне сведены к стимулам, тогда как человек обладает способностью компилировать означающие (знаки) по собственному усмотрению.

Это, разумеется, инструмент, своего рода «рычаг», позволяющий человеку реагировать на стимул не непосредственно (точнее говоря, не только непосредственно), а и с некоторой временной задержкой. Данное обстоятельство можно пояснить на простом примере: ребенку человека можно объяснить, что он получит конфету только после того, как съест невкусную для него кашу, однако ни собаке, ни какому-либо другому животному (за исключением, разумеется, человека) этого объяснить никак нельзя. Можно добиться того, что животное съест более предпочтительную подкормку только после менее предпочтительной, но произойдет это не потому, что животное «решило» временно отставить первую ради ее последующего достижения. С определенными оговорками можно сказать, что здесь речь идет о «принципе реальности» З. Фрейда, который регулирует только человеческое поведение и противостоит «принципу удовольствия», что определяет поведение равно человека и животного.[220]

Однако даже будучи максимально предвзятым исследователем, нельзя не констатировать, что, кроме как о временной задержке в реакции на стимул (обеспеченной, конечно, значительным аппаратом, но аппаратом и только), здесь говорить не приходится. Иными словами, структурное отличие человека от животного столь незначительно, что расценивать его как некий существенный переход никак не приходится. Конечно, аппарат, возникший для обеспечения этой задержки, весьма существенен, но в целом – это только средство, призванное способствовать указанной способности: отсрочить удовольствие и удовлетворение потребности.

Так или иначе, но человек, как и всякое животное, определяется средой и действует не произвольно и не самостоятельно, но полностью зависим от того, каковым он является, а последнее определяется, разумеется, не самим человеком, но рядом внешних факторов: физических, биологических, физиологических и ноосферных (последние, как может показаться, созданы самим человеком, тогда как на самом деле они созданы человечеством, а не данным конкретным человеком, более того, человечеством историческим, а не существующим на данный момент времени). Все эти факторы – физический, биологический, физиологический и ноосферный – точнее, их производные в каждый данный момент времени для каждого конкретного лица – создают ту взаимную ассоциацию, которая и определяет его самого, а следовательно, и все его поведение.

Иными словами, положение человека в мире изменено лишь тем, что к действительным для других млекопитающих средам у него добавляется еще одна – ноосфера, для которой он имеет соответствующий воспринимающий орган, своего рода «анализатор». Человек как система, таким образом, реагирует точно так же, по знаменитой уотсоновской формуле «S?R», то есть декартовскому принципу рефлекторной дуги, наличие «промежуточной переменной» не меняет существа вопроса. Каково же в таком случае принципиальное отличие человека от животного? И есть ли оно вообще?

Ответ на этот вопрос суждено узнать человеку, который находится на этапе ПЗМ уровня ПЗМ развития своей личности. «Заратустра собирает своих учеников и хочет сообщить им свое учение, – пишет Д. Галеви, подводя итог второй части „Так говорил Заратустра“, – но голос его дрожит, и он замолкает, охваченный внезапной жалостью; он страдает сам, провозглашая свою ужасную идею; одну минуту он колеблется разрушить все иллюзии лучшего будущего, ожидание будущей жизни, духовного блаженства, туман которого скрывает от людей убожество их существования. Все эти мысли волнуют Заратустру. Состояние его угадывает один горбун и насмешливо спрашивает пророка: „Отчего Заратустра говорит с учениками иначе, чем с самим собою?“ Заратустра чувствует свою ошибку и снова уходит в пустыню. Этим кончается вторая часть книги».[221] Однако если соблюсти максимальную точность, то вторая часть книги заканчивается буквально следующим образом: «Ночью же он ушел один и покинул своих друзей».[222] Он уходит один, покидая трупы – своих других (с маленькой буквы).

Впрочем, кульминационным действительно можно и, видимо, следует считать вопрос горбуна: «Отчего Заратустра говорит с учениками иначе, чем с самим собою?» Личности уровня ПОМ неведомо, что она говорит на двух языках, первый из них – обращен к самому себе и он понятен (по крайней мере для говорящего), а второй – к другим, которые не понимают того, что им говорится, но понимают лишь то, что они слышат. И вот именно здесь, на втором этапе ПЗМ личность осознает, что ни одно из сказанного ею слова не понял никто. Однако прозрение это еще далеко от совершенства, поскольку личность уровня ПЗМ не знает еще о том, что и она сама не понимает ни одного слова, адресованного ей. Впрочем, даже той малости, которая открылась ей в этот момент, вполне достаточно для того, чтобы почувствовать себя абсолютно одиноким.

Прежняя замкнутость личности в самой себе не осознавалась ею как замкнутость (специфика первично открытой модели – ПОМ), ныне же, на этапе ПЗМ уровня ПЗМ, эта замкнутость осознается. Поскольку же личность уровня ПЗМ осознает, что ни один человек не в силах понять ее мыслей и настроений, ее слов, она теряет возможность отыгрывать свои роли со своими другими. И если прежде ей были неведомы Другие (с большой буквы), то теперь и другие (с маленькой буквы) рассеиваются подобно утреннему туману, средний контур личности (я-отождествленные роли) почил в бозе. Именно этого-то и не знает, и не может знать животное – то, что его «другие» (с маленькой буквы) не существуют, но они лишь вымысел и плод работы «высшей нервной деятельности».

Этот инсайт представляет Ж. Лакан: «Выходит, что человеческий язык создает ситуацию общения, в которой передающий получает от принимающего свое собственное сообщение в обращенной форме».[223] Иными словами, он общается с зеркалами, точнее говоря, личность этапа ПЗМ уровня ПЗМ осознает вдруг, что все ее речи были обращены не к другим людям, как ей казалось, но к ней самой, ее же никто не слышал (не услышал), из чего она делает вывод: «они» (те, кто ее не слушал) – тупоумные ослы (приходится признать этот вывод столь же естественным, сколь и несостоятельным).

И тут мы сталкиваемся в двумя разными «Другими» в психологии Жака Лакана. О Другом как инаковом у Ж. Лакана, анализируя его «семинары», мы уже говорили выше, однако в его работе «Ecrits»[224] «Другой» предстает совсем в ином свете. Здесь он приводит пример, как директор тюрьмы сообщает трем заключенным о том, что каждому из них на спину прикрепят кружок: всего кружков пять, три белых и два черных. Два кружка при этом неизбежно окажутся лишними, но заключенные не знают, какие именно. Каждому заключенному будет предоставлена возможность посмотреть на спины двух других заключенных, при этом он не будет знать, какой именно кружок на спине у него самого. Однако же он должен определить это логическим путем, а не путем угадывания, и если, выйдя за дверь вместе с директором, заключенный сообщит ему, какой у него кружок и при помощи какого неопровержимого рассуждения он это узнал, его отпустят на свободу.

Далее начинается эксперимент, и подобающая неразрешимости задачи (а она действительно абсолютно неразрешима, поскольку неизвестно, какие кружки прикреплены к спинам заключенных директором тюрьмы) немая сцена с порывами встать и выйти, остановиться, увидев движение другого к выходу, и вновь, терзаясь сомнениями, передумать; когда же этот пожелавший выйти останавливается, силясь понять, какие же умозаключения сделал тот, что первым направился к двери, а теперь остановился, то этот, остановившийся прежде, снова делает какие-то выводы и снова направляется к двери. В сущности совершенно не важно, какие именно мысли приходят в голову участникам этого эксперимента, вся его соль заключена в том, что каждый из них строит свое поведение, ориентируясь на поведение другого. В конечном итоге все трое окажутся за дверью, однако что они будут лепетать в оправдание своего выхода и решения, абсолютно не важно, поскольку заведомо бессмысленно.

Для Жака Лакана этот эксперимент интересен тем, что каждый из этих субъектов строит свое поведение, ориентируясь на поведение другого лица, «самоидентифицируется в присутствии другого, пытаясь представить себе ход его рассуждений и предугадать возможные реакции, […] „измеряя“ себя другим».[225] Эксперимент, предложенный Ж. Лаканом для пояснения того, что он назвал «логикой Другого», в сущности мало чем отличается от нашей попытки угадать мысль своего напарника по игре в чет-нечет. По большому счету во всем этом нет ничего сверхъестественного и специфического, однако же показательно в этом случае то, что личность этапа ПЗМ уровня ПЗМ полагает себя способной угадать эту мысль. «Директор тюрьмы» не учтен, этот фактор «случайности» (инаковости Другого (с большой буквы)) игнорируется, у личности этапа ПЗМ уровня ПЗМ есть только одна инаковость – собственная. Хороша же в этом случае «самоидентификация» личности этапа ПЗМ уровня ПЗМ! Она «измеряет» себя собственной иллюзией.

Это позволяет ей пренебречь достоверностью и преуспеть в создании собственного, как правило, трагического (а каким он еще может быть у «одинокого»?) образа. По этому поводу Давид Юм оставил замечательное суждение: «Всякая идея происходит от предшествующих впечатлений; но у нас нет впечатления я или субстанции как чего-то простого и неделимого. Следовательно, у нас нет и соответствующей идеи о них».[226] А те, что есть, – те несоответствующие, и у личности этапа ПЗМ уровня ПЗМ это несоответствие достигает своего предела. Все эти разрастания происходят в дискурсивных полях Индивидуальной Реальности, опираясь на боль, причиняемую ей ее же неадекватностью, обеспеченной аннигиляцией ее среднего контура. Разумеется, ее образ в ее же глазах – трагичен и романтичен одновременно, последнее – для оправдания и объяснения. Другим же, поскольку им личностью этапа ПЗМ уровня ПЗМ и вменяется «причина» ее страдания, отводится роль «плохих героев», они обвиняются ею, они ей ненавистны.

Таков ее «Другой» – предугадываемый, в целом понятный, что, впрочем, не странно, если считать его «тупоумным ослом». И вся драма потому заключена в отсутствии «критики», способной поставить под сомнения свою «сообразительность»; у личности этапа ПЗМ уровня ПЗМ ее нет, поскольку она, с одной стороны, знает уже свою исключительность, осознавая других как вещи (объекты, предметы), что не в силах ни понимать обращенной к ним речи, ни говорить что-либо, что было бы личности этапа ПЗМ уровня ПЗМ неизвестно, а с другой стороны, она еще не знает, что слышит только то, что слышит, но не то, что ей говорят, а знает она только то, что ее собственная речь, эпитеты и дифирамбы в адрес которой отпускаются с поразительной легкостью, не достигает чужого сознания. Такая однобокость в субъективном освещении этого инсайта, дарованного психологическим кризисом, приводит к тому, что за собой личность этапа ПЗМ уровня ПЗМ признает исключительность, но за Другим (с большой буквы), инаковым – нет, поскольку его – Другого (с большой буквы), инакого – нет для нее и в помине.

Возвращаясь к анализу структуры личности этапа ПЗМ уровня ПЗМ, мы вынуждены констатировать: ее «Другой» – это не «другой» (с маленькой буквы) среднего контура, обеспечивающий ей возможность отыгрывания ее я-отождествленных ролей, этот «другой» для нее умер вместе с наивной детской верой, что мама – это только «мама» (и только! – то есть не человек с его «слабостями», не женщина с ее желаниями и не тело с его заведомой смертностью). Однако же мир личности этапа ПЗМ уровня ПЗМ полон теперь «Других», чьи действия предсказуемы, логически выводимы при помощи ее способности к психологическому «ясновидению», дарованному ей опять же ее исключительностью, впрочем, они отчуждены и марионетки (поскольку их поведение можно понять и предсказать), а потому личность этапа ПЗМ уровня ПЗМ живет в мире, где ее одиночество – величайшая драма и величайшее посвящение.

В этот период жизни Ф. Ницше болеет и крайне переживает свои недомогания, а вдобавок ко всему этому узнает о предательстве своих ближайших друзей, ему также отказывают в просьбе заведовать кафедрой, указывая на полную невозможность того, чтобы хоть какой-то из университетов принял Ф. Ницше на должность, учитывая атеистический характер его произведений. Однако, по словам Ф. Ницше, этот ответ вернул ему силы. Итак, Заратустра снова отправился в горы, он учится жить в своем Одиночестве, мы же переходим к третьему этапу (ВЗМ) уровня ПЗМ процесса развития личности.

Следует признать, что адаптация к своему одиночеству Ф. Ницше удается, в противном случае, поскольку только что мы имели дело с самым кризисным этапом самого кризисного уровня развития личности, дело могло завершиться суицидом (что в клиническом опыте психотерапевтов явление довольно частое). Неслучайно в качестве одного из вариантов финала, который он продумывает именно сейчас, Ф. Ницше предполагал величественную смерть главного героя (с которым, несомненно, себя идентифицировал) как спасителя и благодетеля человечества.[227] В другом варианте Заратустра должен был умереть от тоски со словами: «Нет в мире ни одной души, которая бы любила меня; как же я могу любить жизнь?»[228] И еще: «Из чувства любви я причинял людям самое большое страдание; теперь я уступаю этому доставленному мною страданию». «Все уходят от Заратустры, он остается один и кладет руку на голову своей змеи: „Что мне посоветует моя мудрость?“ – змея ужалила его (самоубийство? – А.К., А.А.). Орел разрывает змею на части, лев бросается на орла. Наблюдая за битвой своих зверей, Заратустра умирает. В пятом акте – похвалы Заратустре».[229]

Какие же когнитивные структуры, какое содержание дискурсивных процессов обеспечивают адаптацию к этому чудовищному положению – одиночеству в мире бессильных и безобразных душевно? Ответ на этот вопрос мы находим на первых же страницах третьей части «Так говорил Заратустра». Эпиграф говорит сам за себя: «Вы смотрите вверх, когда жаждете возвышения. А я смотрю вниз, потому что я возвышен. Кто из вас может одновременно смеяться и быть возвышенным? Кто ходит по высочайшим горам, тот смеется надо всеми трагедиями и трагически-серьезным».[230] Иными словами, благодаря целительному действию времени острота душевных переживаний снижается. «Что бы еще ни послала мне судьба, всегда будут странствия и хождения по горам; в конце концов, приходится только переживать самого себя»[231] – эти слова из третьей части «Так говорил Заратустра» с очевидностью свидетельствуют о том, что философ готов примириться со своим одиночеством, что для целей адаптации весьма полезно.

Надо признать, что, несмотря на весь пафос (в целом традиционный как для всего творчества Ф. Ницше, так и для «Заратустры»), третья часть книги весьма ровная и даже, можно сказать, выдержанная. Ф. Ницше снова выводит на свет свою теорию «вечного возвращения» – все повторяется, прошлое и будущее смыкаются кольцом и ходят по кругу (в этой связи нельзя не вспомнить работу С. Кьеркегора «Повторение»[232] с точно такой же весьма пространной концепцией бытия (понятной, видимо, только с позиции личности уровня ПЗМ), которую он создает, так же как и Ф. Ницше, «по мотивам» своих безрезультатных любовных томлений и предательств со стороны близких, ставших пусковым моментом уже его – Кьеркегора – психологического кризиса[233]). Д. Галеви пишет: «Ницше наталкивается на трудности, глубину которых он, пожалуй, в должной степени не чувствует: два символа, на которых построена поэма, „Вечное возвращение“ и Сверхчеловек, образуют такой диссонанс, который делает невозможным окончание произведения. „Вечное возвращение“ – горькая истина, исключающая всякую возможность надежды. Сверхчеловек – это надежда, иллюзия. Между тем и другим нет никаких точек соприкосновения, а только полное противоречие».[234]

С точки зрения формальной логики, Д. Галеви, разумеется, прав, однако Ф. Ницше не решает здесь логической задачи, он решает задачу психологическую, а такая комбинация, пусть она и покажется противоречивой, вполне удовлетворяет требованиям личности этапа ВЗМ уровня ПЗМ – и покой, и надежда (даже пусть весьма умозрительная) – вот то, что сейчас так необходимо философу. В третьей части Ф. Ницше пишет «о прохождении мимо», ему скучно смотреть на этих «Других», на этих марионеток, чьи действия предсказуемы и пусты. Теперь он занят собой, что вполне отвечает господствующей в его сознании «идеологии одиночества»: «Итак, я нахожусь среди своего дела, – говорит Заратустра, – иду к своим детям и возвращаюсь от них; ради детей своих должен Заратустра довершить самого себя. Ибо из глубины души любят только свое детище и свое дело; где есть великая любовь к самому себе, там она служит признаком беременности: так нашел я».[235]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.