Введение. Новый Ренессанс
Введение. Новый Ренессанс
Юмор — важнейшая форма поведения человеческого разума.
Вам это может показаться странным. Если юмор настолько важен, то почему его так упорно обходят вниманием философы традиционной школы, психологи и ученые в области информации? Ответы на эти вопросы — суть настоящей книги. Юмор больше сообщает нам о том, как работает мозг в качестве источника разума, чем любая другая форма разумного поведения, включая логическое мышление.
Он указывает на то, что наши традиционные мыслительные методы и представления о них всегда основывались на ложной модели информационной системы. Он также сообщает нам нечто о природе восприятия, что традиционно было обойдено вниманием в противовес логике. Он открывает нам глаза на то, что в восприятии возможны изменения. И с его помощью мы понимаем, что за этими изменениями могут следовать мгновенные изменения в настроении — нечто, чего невозможно добиться с помощью логики.
Наберется, возможно, не более двух десятков человек на всем свете, которые по-настоящему поймут мое утверждение (на самом фундаментальном системном уровне механизмов мозга), что юмор имеет такое большое значение. Надеюсь, что их станет больше, что люди, прочитав данную книгу, начнут понимать основы моего утверждения и его значение для будущего нашего общества.
Есть люди, которые живут надеждой, что мир — каким-то образом — станет лучше. Им хочется верить в это. Есть ли основания для такой надежды в преддверии наступления 2000 года? Нет ничего мистического в годе под номером 2000, но он представляет собой точку, на которой можно сфокусировать внимание, и такой возможности больше не будет всю следующую тысячу лет. Она могла бы, конечно, стать и переломной точкой, если бы мы попытались сделать ее таковой. Но как?
Есть люди, которые считают, что продолжающаяся эволюция, появление новых ценностей и применение коллективного здравого смысла рано или поздно приведут к тому, что мир станет лучше. Безусловно, если каждый будет заботиться только о своих делах, остро критиковать свое правительство и горячо спорить со своими ближними, все будет хорошо.
Есть также люди, которые ощущают необходимость в приходе своего рода нового Ренессанса. Они устали от споров, полемики, конфронтации, конфликтов и проблем, не имеющих решения. Они видят всевозможные вещи: серьезные угрозы окружающей среде, долги третьих стран и бедность, наркотики и новые болезни, возрастающие цены на жилье. Они устали от объяснений, что все эти вещи вытекают из стремительности прогресса PI врожденных недостатков человека, который всегда был и остается близоруким, эгоистичным, жадным и агрессивным.
Может быть, мы делаем все от нас зависящее и ничего большего сделать не можем. Возможно, мир на самом деле гораздо лучше, чем был раньше, а все новые и новые проблемы открываются нам в результате более эффективной работы средств массовой информации.
Есть также небольшое количество людей, которые чувствуют, что новый Ренессанс, возможно, уже начался. Поезд тронулся от первой станции. Пассажиров пока всего несколько человек. На последующих станциях сядет больше пассажиров, когда направление движения станет более очевидным. Есть люди, которые понимают, что сознательные попытки перехода к новому мышлению, которые первым предпринял Михаил Горбачев в СССР (какими бы ни были его причины), сигнализируют о начавшихся переменах — от конфронтационных подходов к конструктивным. Президент Горбачев не машинист нашего поезда, но один из первых, кто в него сел.
Бывает время, место и смелость что-то сказать. Новый Ренессанс необходимо официально объявить, чтобы люди заметили его, стали возлагать на него свои надежды и черпать в нем силы для борьбы. В этом назначение настоящей книги.
Заявление о том, что наступает новый Ренессанс, обязательно покажется самонадеянным и провокационным. Ясно, что подобные вещи просто происходят, без чьего бы то ни было заведомого объявления. Является ли целью такого заявления своего рода пророчество, состоящее в том, что если мы поверим в новый Ренессанс, то сможем претворить его в жизнь?
Верить в возможность нового Ренессанса, безусловно, нужно, поскольку его приход возможен. Всегда полезно распознать нечто, что уже происходит. Зачем откладывать? Имеются, однако, гораздо более веские основания для нового Ренессанса, чем надежда и 2000 год.
* * *
На чем же основывается новый Ренессанс?
Последний Ренессанс явным образом основывался на повторном открытии людьми для себя традиций мышления Древней Греции (около 400 года до нашей эры), где большую роль играли логика, умозаключение, спор, поиск истины и человек. До последнего Ренессанса мыслительные привычки западного мира целиком вытекали из догмы и теологии. Карты мира должны были показывать большие области суши, в центре которых находился Иерусалим — не потому, что опыт мореплавателей подсказывал такую конфигурацию суши, а потому, что догма утверждала, что так должно было быть.
Тезис «я прав — вы заблуждаетесь» является кристаллизацией мыслительных традиций, которые легли в основу последнего Ренессанса, а затем были развиты им еще больше. Поиск истины, служивший противовесом догме, осуществлялся путем выявления ложности через доводы, здравый смысл и логику. Не догма, а рассудок был призван решать, что есть истинно, а что ложно.
В результате возникли мыслительные привычки, которые сослужили нам хорошую службу во многих областях. Можно сказать, что правовое применение неких принципов посредством аргументированных доводов является основой цивилизации, к которой все мы принадлежим. Технический прогресс достиг той точки, когда мы в состоянии отправить человека на Луну и вернуть обратно, мгновенно доставить телевизионный сигнал миллионам людей во всем мире и использовать высшую форму энергии — ядерную.
Может ли оказаться, что эти превосходные мыслительные привычки на деле являются ограниченными и неадекватными? В то время как в технических вопросах мы добились такого впечатляющего прогресса, в деле совершенствования межчеловеческих отношений мы продвинулись гораздо меньше. Наше умение доводить дела до конфликтов столь же примитивно, как и тысячи лет назад, хотя оружие, используемое нами, явно выиграло от нашего совершенства в технических вопросах.
Может ли оказаться, что данные привычки в некоторых отношениях даже опасны? Может быть, они достигли своего предела, больше не способны справляться с проблемами, стоящими перед нами, и сдерживают дальнейший прогресс? Может быть, пришло время сделать качественный шаг вперед? Если да, то на чем могут основываться эти новые мыслительные привычки?
Новые мыслительные привычки нового Ренессанса должны основываться на самой фундаментальной из всех основ — более фундаментальной, чем словесные игры философов или системы убеждений. Они должны базироваться непосредственно на механизмах работы мозга, а также на том, как человеческий мозг генерирует восприятия.
Впервые за всю историю человечества мы можем ответить на вопрос, как должен был быть построен мозг, чтобы результатом его деятельности являлся разум. Мы можем не знать всех деталей, но мы знаем достаточно об общей системе поведения мозга, чтобы пересмотреть свои традиционные мыслительные привычки и быть в состоянии разработать новые. Мы можем наконец увидеть, каким образом мыслительные привычки последнего Ренессанса на деле делали упор на некоторых — не лучших — аспектах разума. Мы также можем теперь понять, почему мыслительные и языковые системы, нами разработанные и столь высоко ценимые, хороши в вопросах логики, но никуда не годятся в сфере восприятия. Нам также становится понятно, каким образом неумение обращаться с восприятиями становится причиной неадекватности и опасных проявлений нашего мышления. Равно как и то, каким образом эти привычки являлись причиной бед человечества в прошлом и почему они не являются подходящими для принятия конструктивных шагов, всем нам необходимых в будущем.
«Я прав — вы заблуждаетесь» вмещает в себя суть традиционных мыслительных привычек, которые возникли у человека за время последнего Ренессанса.
Здесь мы имеем «спор», являющийся основой нашего поиска истины и основой же системы противоборствующих мнений, характеризующей науку, право и политику. Здесь мы имеем и абсолютные истины, и завершенность, и суждение — и уверенность (иногда высокомерную), которая происходит от них. Здесь мы наблюдаем взаимоисключающую несовместимость, являющуюся основой нашей логики. Каждая сторона не может быть правой и ошибаться в одно и то же время. Существом логики являются установочные характеристики объекта и противоречие. В языке мы сознательно создаем взаимоисключающие категории, такие как истинно/ложно и друг/враг, с тем чтобы иметь возможность оперировать такой логикой противоречий. Вместе с тем имеются культуры (как я покажу далее), в которых нет противоречия в том, чтобы человек являлся одновременно и другом, и врагом.
Последний Ренессанс возродил и усовершенствовал методы Сократа и других мыслителей золотого века греческой философии. Возможно, метод спора использовали и до того, однако Сократ превратил его в бесподобную по красоте процедуру. Имеется замечательный парадокс по поводу того, как возрождение греческого мышления по принципу аргументированного спора во времена последнего Ренессанса послужило одновременно двум целям. С одной стороны, мыслители-гуманисты использовали систему логики и здравого смысла в качестве средства борьбы с догмой, от которой задыхалось общество. С другой стороны, церковные мыслители, возглавляемые гениальным неаполитанцем Фомой Аквинским, превратили ту же самую логику в мощное оружие для борьбы с ересью, которая постоянно подавала голос то тут, то там.
Для нужд искоренения ереси данная система служила исправно, поскольку рассуждающий человек мог, исходя из общепризнанных истин (аксиом), таких как всемогущество Бога, приходить к логически производным выводам. Те же самые методы использовались для того, чтобы перейти от предполагаемых принципов справедливости к регламентированию и оценке человеческого поведения. Данная система принципов, логики и аргументированного спора является основой для широко применяемого ныне — и зачастую с пользой для людей — правового мышления. Где она отказывается работать, так это в области восприятий, являющихся универсальными и всеобщими.
Указанный аргументированный/логический тип мышления стал общепринятым для семинарий, университетов и школ. Это потому, что подобными учреждениями в те времена в основном заведовала церковь, а также потому, что независимые мыслители гуманистического плана прибегали к тем же самым методам. Парадокс в том, что как церковные, так и независимые мыслители находили эти методы одинаково полезными.
Центральным аспектом данного типа мышления является понятие «истина». Посредством аргументов, которые заводят обсуждаемый вопрос в тенета противоречия, всегда можно показать, что нечто является ложным. Даже если нечто не совсем ложно, задача состоит в том, чтобы, отбросив мало-помалу весь «мусор» посредством критических рассуждений в ходе умелого ведения спора, обнажить содержащуюся внутри истину.
Постепенно критическое мышление достигло статуса высшей формы цивилизованного мышления и стало средством самообороны самой цивилизации. Любое нововведение подлежало детальному рассмотрению и яростной критике в пределах существующих рамок, и последним был присвоен атрибут незыблемости и вечности.
То, что критическое мышление на таком высоком счету в нашей цивилизации, принесло ряд нехороших плодов. Критическому мышлению недостает элементов продуктивности, созидательности, творчества и конструктивизма, которые столь необходимы для разрешения проблем и поиска пути вперед. Большинство политиков являются по образованию юристами и привыкли лишь к такому типу мышления.
Если мышление свободно от ошибок, является ли оно хорошим? Если человек водит автомобиль без ошибок, хороший ли он водитель? Если бы вы желали избежать ошибок в управлении автомобилем, наилучшей стратегией для вас было бы вообще не выгонять автомобиль из гаража. Как и в критическом мышлении, избежание ошибок в вождении предполагает производительные, продуктивные и творческие аспекты мышления. Все это важные элементы, от которых зависит общественный прогресс. И откуда все это к нам пришло? Все это, скорее всего, не имело большого значения в стабильных городах-государствах Древней Греции, где совершенство существования (за исключением для женщин и рабов) предполагало, что любое волнение было скорее не к добру или по крайней мере не требовалось. Это также, возможно, не имело большого значения в относительно стабильном обществе средневековья, когда достижение счастья предполагалось в другом мире, а не в этом. Но сегодня это имеет значение. Вот почему наблюдаемая в американских школах тенденция учить детей только критическому мышлению поразительна в плане своей средневековой отсталости.
Вопрос о том, является ли такой аргументационный стиль нашего мышления причиной конфронтационного же характера нашей политики, остается открытым для обсуждения. Греки оставили нам в наследство и логику, основанную на споре, и демократию, и мы всегда желали совмещать их, поскольку не знаем, как практиковать демократию без спора. Вместе с тем существовало немало культур, в которых понятие борьбы добра и зла получило развитие независимо от греческого стиля мышления (манихейство, индуизм и др.).
Учение Гегеля об историческом противостоянии и напряженности легло в основу марксистского диалектического материализма и проистекших из него революций. К сожалению, данный «конфликтный» путь общественных преобразований создает трудности для конструктивного и творческого мышления, столь необходимого для осуществления перестройки в СССР.
Подытоживая, скажем, что наша традиционная система мышления основана на истине, которой надлежит быть обнаруженной посредством логики и аргументированного спора (при содействии статистики и других научных методов). В результате мы имеем прочную тенденцию к отрицанию и агрессивному подходу. Отрицание является мощным способом отыскания истины, оно сметает с пути слабые аргументы и дарит атакующему чувство личного удовлетворения.
Важнейшим достоинством аргументированного спора как мыслительного метода является то, что он повышает мотивацию в исследовании объекта. Если бы метод не нес в себе стимулы (выиграл/проиграл, победил, оказался умнейшим, заработал очки), мыслительная работа так не привлекала бы. В этом есть свои положительные стороны, за исключением того, что после определенного уровня исследование объекта начинает страдать: спор превращается в придирки, добывание очков и самоутверждение. Никто не желает замечать моменты, оказывающиеся в споре в пользу другой стороны, даже когда рассмотрение данных моментов могло бы значительно содействовать исследованию предмета.
Ниже мы рассмотрим эти вопросы более подробно и в контексте других ситуаций.
Теперь вернемся к той важной роли, которую играет юмор.
Юмор настолько важен потому, что основан на логике, значительно отличающейся от нашей традиционной логики, в которой мы имеем дело с ясными, четко обозначенными и постоянными категориями. Мы принимаем решения и выносим суждения, судя по тому, попадает ли нечто в некую категорию, не попадает в некую категорию или не может попасть в некую категорию (противоречие). В отличие от этого логика юмора напрямую зависит от формы и потока восприятия, ожидания и контекста.
В своем традиционном мышлении мы оперируем тем, что я называю каменной логикой. Юмор основывается на том, что я называю водной логикой. Камень имеет некую постоянную форму. Он тверд на ощупь, имеет конкретные контуры и не меняется во времени. Камень — это реальный объект, который «есть». Он никогда не выкинет шутки, превратившись во что-нибудь другое. Он воспринимается как независимый абсолют. Вода очень отличается от камня, но настолько же реальный объект. Она течет. С водой ассоциируется скорее словосочетание «в направлении куда», чем «есть». Вода течет в зависимости от наклона плоскости, на которой находится (контекст). И она принимает форму сосуда, в который ее поместили (обстоятельства).
Вы можете анализировать и описывать ручку в смысле того, из чего она состоит: металл, твердая или мягкая пластмасса, детали различной формы. Вы в состоянии описать механизм, посредством которого ручка выполняет свою функцию в качестве принадлежности для письма. Но в чем состоит ценность ручки? Это зависит от обстоятельств и нашего восприятия этих обстоятельств. Если человек не умеет писать, то от ручки для него мало пользы. Если у человека нет ручки или другого инструмента для письма, ценность ручки для человека возрастает. Если человеку надо записать важный телефонный номер или рецепт на лекарство, ценность ручки еще больше — не только для того, кто пишет, но и для других людей. Ручка может иметь ценность в качестве подарка. Она может также иметь высокую историческую ценность (даже для того, кто не умеет писать), если ею подписывали какой-нибудь исторически важный документ.
Если добавить к камню другой камень, то получится два камня. Но если вы к воде добавите воду, то две воды не получится. Поэзия основана на водной логике. В поэзии мы слой за слоем добавляем слова, образы, метафоры и другие вещи, являющиеся основой для восприятия. Все это объединяется в одно большое обобщенное восприятие.
Можно выливать воду из стакана мало-помалу, по нескольку капель, если мы того пожелаем. С камнем выбора нет — он либо внутри стакана, либо вне его. В нашей правовой системе мы четко разграничиваем людей на «виновных» и «невиновных». Если человек виновен, последует наказание. В Японии половину нарушителей освобождают по указанию прокурора, который уполномочен отпускать их, если они извинились и демонстрируют намерение поступать лучше в будущем. Упор в японской системе делается не на осуждении и соответствующей степени вины, а на том, что будет потом. Уровень преступности в Японии очень низкий. Здесь на одного юриста приходится 9000 человек, тогда как в Соединенных Штатах — 400.
Каменная логика является фундаментом для нашей традиционной аналитической логики (с ее постоянными категориями, определениями и противоречиями). Водная же логика есть основа логики восприятия. До недавнего времени мы не представляли, как работает восприятие. Теперь мы начинаем постигать восприятие с точки зрения соответствующих функций мозга.
* * *
И лошадь, и автомобиль — средства сухопутного транспорта. Но они отличаются. И птица, и самолет летают. Но они также отличаются друг от друга. И теннис, и шахматы — спортивные игры, но разные. Так и суп отличается от спагетти, хотя и то и другое — еда.
Точно таким же образом можно выделить два различных типа информационных систем. С одной стороны, имеется традиционная пассивная система, в которой данные записываются и хранятся на определенном носителе. Информация не изменяется, пока находится на своем носителе. Носитель не изменяется. В такой системе необходим внешний оператор, который обращается с информацией в соответствии с определенными правилами. Представьте себе игрока в шахматы. Фигуры пассивно ждут своей участи, пока игрок не начнет делать ими ходы в соответствии с правилами игры и определенной стратегией, которой он придерживается.
Традиционные компьютеры представляют собой пассивные информационные системы. Информация хранится на магнитной ленте или дисках и используется (согласно определенным правилам и с определенной целью) центральным процессором. Школьник, решающий арифметические задачи в тетради, также пример пассивной информационной системы. В пассивных системах имеется четкое различие между пассивным хранением информации и ее обработкой внешним оператором. Наше использование языка и символов также имеет свои корни в пассивной информационной системе. Хранимую информацию мы используем в соответствии с правилами математики, грамматики и логики.
С другой стороны, существует активная система. Здесь нет внешнего оператора. Вся деятельность имеет место в пределах записывающего информацию носителя. Информация активна. Носитель активен. Информация взаимодействует с носителем, в результате чего образуются паттерны[4], последовательности, узоры, петли и так далее.
Очень простым примером активной паттерн-системы[5] может служить загородная местность, где идет обильный дождь. Со временем дождевая вода образует потоки, ручьи и целые реки. Ландшафт изменился. Имело место взаимодействие между дождем и ландшафтом. Имела место некоторая деятельность. Дождевая вода в будущем будет течь по каналам, образованным в результате только что прошедшего дождя.
Пассивные системы регистрируют только место или форму на поверхности. Эти место и форма имеют смысл, поскольку относятся к некоторой предопределенной ситуации. Активные же системы регистрируют место, время, последовательность и контекст. Данные факторы являются определяющими для паттерна и позволяют судить о существующих связях.
Активные системы иногда называют самоорганизующимися, поскольку для них не нужен внешний организующий фактор, информация организуется самостоятельно внутри такой системы. Понятие самоорганизующихся систем приобретает все большее значение в термодинамике, биологии, математике и экономике.
В 1968 году я написал книгу под названием «Механизм разума» («The Mechanism of Mind»). Она не была тогда должным образом замечена, поскольку для изложенных там идей время еще не пришло.
В той книге я описываю, как нейронные сети в мозге ведут себя как самоорганизующаяся система, которая позволяет поступающей в мозг информации организовываться в последовательность стабильных состояний, сменяющих друг друга, — совокупность последовательностей и паттернов. Я описал данное паттернобразующее поведение как естественное поведение достаточно простых нейронных сетей.
Сегодня принципы, изложенные в той книге, являются достаточно широко признанными. Они лежат в основе последних разработок в области компьютеров: машин, конструируемых по образу нейронных сетей, и нейрокомпьютеров. Различные модели и компьютерные симуляции систем такого типа предлагались различными экспертами, например Джералдом Эдельманом в 1977 году и Джоном Хопфильдом (Калифорнийский технологический институт). Я не буду утверждать, что данные разработки основывались на концепциях, изложенных мною в 1969 году, поскольку и другие люди в то время изучали поведение нейронных сетей. Что я готов ныне утверждать, так это то, что идеи, которые тогда казались странными, нелепыми и пустыми, в настоящее время являются общепризнанными. Уже существуют разделы математики, имеющие дело с поведением подобных систем. Модель, которую я предлагал в 1969 году, была воспроизведена на компьютере М.Г. Ли с коллегами, и компьютерная симуляция вела себя в полном соответствии с прогнозом.
Когда вы одеваетесь каждое утро, вам необходимо надеть на себя целый ряд предметов одежды. Если на вас одиннадцать предметов одежды, то теоретически существует более тридцати девяти миллионов различных вариантов процесса одевания, из которых только около пяти тысяч практически приемлемы (например, вы не станете надевать ботинки до того, как надеть носки). Все равно перед вами целых пять тысяч вариантов того, как одеться.
Рассчитать, как получается такое большое количество вариантов, достаточно просто, мы вернемся к этому позже. Суть здесь в том, что если бы наш мозг работал по подобию традиционных компьютеров, то нам потребовалось бы около двух дней, чтобы одеться, неделя — чтобы приготовить завтрак и еще неделя — чтобы попасть на работу. Всякий раз приходилось бы рассуждать о том, как держать бокал, взяв его со стола, как наполнить его вином и как из него пить.
Однако мы спокойно одеваемся и пьем из бокала, поскольку мозг ведет себя как самоорганизующаяся система, создающая рутинные мыслительные паттерны. Коль скоро такие паттерны созданы, мы просто используем их. Нам следует быть бесконечно признательными мозгу за такое его поведение, ведь без этого наша жизнь, по существу, была бы невозможна.
Насколько нам необходимо знать, как на самом деле работает мозг? Следует ли нам, по большому счету, разобраться, с каким типом информационной системы мы имеем дело?
Безусловно. Философия и психология всегда страдали от нагромождений описаний, сложного танца под музыку слов. Описание соответствует только тому, что оно описывает. Чтобы двигаться вперед, необходимо понимать механизмы, лежащие в основе мышления. Не существует механизма более фундаментального, чем работа нейронных сетей в мозге. Как только мы поймем принцип его работы, мы освободимся от необходимости все описывать и сможем воспользоваться этим знанием, чтобы изобрести новые мыслительные инструменты (как в латеральном мышлении). Сможем распознать недостатки и вредные тенденции в системе и понять, как им способствуют некоторые из наших устойчивых привычек мышления. И тогда мы сможем по-настоящему оценить потребность в новых мыслительных привычках.
В настоящей книге я собираюсь достаточно подробно рассмотреть вопрос о том, как мозг строит и использует мыслительные паттерны. Мы увидим, что паттернобразующее поведение составляет основу восприятия, и проследим, каким образом возникают такие аспекты восприятия, как распознавание, дифференциация, поляризация, центрирование, юмор, озарение, творчество, а также сможем понять достоинства и недостатки языка.
Рассмотрим также вопрос о том, как механизм разума обеспечивает наше мышление. Многие люди проявляют интерес к идее разработки компьютера, который мог бы мыслить по подобию человека — иными словами, искусственного интеллекта. Мой же интерес всегда состоял в том, чтобы разобраться в поведении систем такого типа, с тем чтобы определить присущие им недостатки и понять, как использовать их более эффективно. Я хочу использовать сильные стороны системы и свести к минимуму ее недостатки. Иначе говоря, я хотел бы разработать более совершенное «программное обеспечение» для мозга.
Традиционные мыслительные системы основаны скорее на языке, нежели на мозговых процессах. Из этого следуют их важные недостатки (например, поляризация понятий) и недоиспользование некоторых сильных сторон (творчество и перемены в восприятии).
Понятийные паттерны, образующиеся в мозге, несимметричны. Это важнейшая вещь для понимания механизмов работы мозга. Но что же это на деле означает?
Отправляясь поужинать в новый ресторан на своей машине, вы выберете ту дорогу, которая вам наиболее знакома. Поездка может оказаться достаточно долгой. После ужина кто-то из друзей, с кем вы были в ресторане, говорит вам, что есть гораздо более короткий путь отсюда до вашего дома. Вы отправляетесь этой дорогой, и вам вдруг приходит в голову, что вы сэкономили бы кучу времени, если бы поехали этим маршрутом по пути в ресторан. Таким образом, маршрут, которым вы следовали в ресторан, отличается от маршрута обратного — из ресторана домой. Если паттерн-последовательность от точки А к точке Б не тождественна паттерну от Б к А, тогда эти два паттерна не являются симметричными.
Если бы мозг следовал лишь самыми очевидными, связанными с непринужденным потоком сознания путями, нам даже не приходило бы в голову существование иных попутных путей, поскольку они оказывались бы так или иначе подавленными преобладающим направлением мышления (это простейшее и естественное поведение нейронной системы, как станет видно позднее). Если каким-то образом мы ухитряемся сойти с главного пути на побочный, маршрут назад к отправной точке будет для нас вполне очевидным. Такой переход в сторону поперек путей мышления лежит в основе термина «латеральное мышление» (мыслим «поперек» сложившимся традициям мышления, а не согласно им, не «вдоль»). Это самое «каким-то образом», посредством которого мы следуем поперек сложившихся мыслительных паттернов, является сутью юмора и может быть искусственно достигнуто такими методами латерального мышления, как провокация.
Значение юмора как раз в том, что он знаменует собой образование паттернов, асимметрию паттернов и переход от одного паттерна к другому. Ничто из перечисленного не может иметь места в рамках пассивной информационной системы. По этой причине традиционным философам, психологам и специалистам по информатике приходилось игнорировать юмор, поскольку он неуместен в пассивной информационной системе. Творчество и латеральное мышление имеют такую же основу, что и юмор.
Последовательность нашего личного опыта (в прошлом и в нынешний момент), слова и концепции, обусловленные нашей культурой, и контекст, обеспеченный окружающими обстоятельствами, определяют главный мыслительный паттерн. Если каким-то образом нам удается перескочить на боковую дорожку, мы вполне можем натолкнуться на творческую мысль, которая покажется нам совершенно логичной — но уже после того, как мы натолкнулись на нее. Такова суть творческого озарения, а добиться его можно, если целенаправленно использовать методы латерального мышления. Здесь мы подошли к важнейшей вещи, которая объясняет, почему нам никогда не удавалось всерьез воспринимать творческое мышление.
Всякая ценная творческая идея (в смысле концепций и восприятий, а не художественного выражения) всегда должна быть логичной при рассмотрении ее в ретроспективе. Если бы это было не так, не было бы никакой возможности оценить ее по достоинству. Она так и оставалась бы просто бредовой идеей. Быть может, чтобы оценить ее, потребовалось бы еще двадцать лет — или же ее вообще не суждено оценить, поскольку она может оказаться в конце концов по-настоящему бредовой идеей.
Когда я впервые написал о латеральном мышлении, многие посчитали идею бредовой, поскольку она во многих отношениях противоречила нашему обычному мышлению. Сегодня латеральное мышление находят разумной идеей — и даже математически необходимой для самоорганизующихся систем. К сожалению, поскольку все стоящие творческие идеи всегда должны быть логичными, чтобы мы могли признать их, считается, что более совершенная логика набрела бы на эту идею в любом случае, а стало быть, нет необходимости в творческом мышлении. Это внешне логичное рассуждение лежит в основе того, почему мы никогда не уделяли серьезного внимания творческому мышлению.
Лишь сегодня мы знаем, что мысль, очевидная для нас «задним умом», может быть невидима для ума, мыслящего «наперед», когда речь идет о паттерн-системе. Чтобы понять эту мысль, необходимо представлять — хотя бы поверхностно — природу паттерн-систем. Поскольку огромное большинство наших мыслителей, современных и прежних, принимали во внимание только пассивные информационные системы, они были не способны понять, о чем идет речь. В нашей традиционной системе нет места и механизмов для творческого мышления, нет потребности в них. В паттерн-системах, напротив, есть абсолютная потребность, место и механизмы для творческого мышления.
Это один пример — и очень важный — того, как наше непонимание информационной системы мозга способно серьезно ограничить наше мышление. Вот почему до сих пор мы были столь слабы по части творческого мышления, которое необходимо для решения тех задач, которые не поддаются решению анализом.
Как могли бы мы совершить латеральный переход на «боковую дорожку» мышления, чтобы обеспечить себе творческое озарение? Мы можем просто ждать наступления озарения, интуитивной догадки, случая, ошибки, счастливого совпадения или чьей-либо бредовой идеи. Во все времена таковы были традиционные источники новых идей — и это действительно время от времени работает. Или же мы можем придумать и затем использовать методы специального и систематизированного характера. Например, можем использовать провокацию, сигнал о которой мы подаем с помощью нового слова «по», которое я в свое время предложил, чтобы указывать на намеренную провокацию. Такой указатель необходим, в противном случае утверждение вроде «у машин квадратные колеса» покажется нелогичным или попросту идиотским. Провокация — это утверждение, которое лежит вне наших привычных представлений. Мы вынуждаем самих себя выходить за рамки таких представлений. После этого мы в состоянии перейти от провокации к новому представлению и таким образом дать возможность родиться идее. Именно таким образом провокация в виде утверждения «по: у машин квадратные колеса» привела много лет назад к рождению концепции подвески, которая приспосабливается к неровностям дороги, принимая на себя толчки, так что автомобиль как бы «плывет» над дорогой. Данная концепция в настоящее время находит практическое воплощение.
Такого же рода методы были использованы Питером Уберротом, который обеспечил большой успех Олимпийским играм 1984 года в Лос-Анджелесе, найдя совершенно новые подходы. В то время имели место опасения, что олимпийскому движению наступает конец, поскольку ни один город не желал более нести огромные финансовые затраты. Благодаря творческому подходу Уберрота (и благодаря его лидерским качествам), использованному тогда, многие города ныне борются за право проводить у себя очередные игры. Господин Уберрот познакомился с методами латерального мышления девятью годами ранее на семинаре, который меня попросили провести с членами Организации молодых президентов (в Бока-Ратон, Флорида). Эту историю Питер Уберрот поведал в интервью «The Washington Post» от 30 сентября 1984 года.
Имеются иные методы латерального мышления, например «случайный вход». Подобный подход является полной нелепостью в условиях пассивной информационной системы, однако в рамках самоорганизующейся системы он совершенно логичен и математически обоснован.
* * *
Что еще мы можем извлечь полезного для себя из поведения активных информационных систем, создающих и использующих паттерны?
Уроните стальной шарик на песок на пляже, и он окажется точно в том месте в песке, над которым вы держали его перед тем, как отпустить. Уроните тот же шарик в воронку. В каком бы месте шарик ни упал (в пределах радиуса воронки), он всегда выкатится из нее в одном и том же месте. Вода, упавшая с неба в любое место в пределах водосборной территории реки, рано или поздно окажется в этой реке. Паттерны в самоорганизующейся системе ведут себя точно так же. У них имеется обширная водосборная площадь. Это значит, что целое множество нестабильных паттернов способно привести к одному основному стабильному паттерну. Такое поведение по принципу водосборной площади есть то, что называется «центрирование».
Центрирование является очень полезным свойством восприятия, поскольку благодаря ему мы можем узнавать объекты и ситуации, даже когда они не в том виде, в котором мы привыкли их видеть. Мы способны узнать обеденную тарелку под любым углом зрения, даже когда на фотографии она запечатлена под таким углом, что воспринимается как овальная.
Язык во многом основан на центрировании и водосборном принципе. Однако наряду с достоинствами имеются также и проблемы. Английский, возможно, является богатым языком, поскольку в нем много слов и смысловых оттенков, что очень хорошо для описания, но плохо для восприятия. (Это может удивить — или даже расстроить — тех, кто ценит в языке полноту и разнообразие.) В английском языке совсем немного понятий, находящихся где-то посередине между «другом» и «врагом», «нравится» и «не нравится». Есть много способов описать промежуточные понятия, но это описание «после события». В языке эскимосов насчитывается, быть может, двадцать градаций смысла между понятиями «друг» и «враг». Есть даже слово, смысл которого расшифровывается так: «Ты мне очень нравишься, но мне не хочется идти с тобой охотиться на тюленей». Одно слово позволяет человеку воспринимать другого человека столь сложным образом.
Разум способен увидеть только то, что он готов увидеть. Мозгу приходится использовать готовые паттерны и «водосборы». Когда, как нам кажется, мы анализируем данные, мы на самом деле перебираем свой запас готовых идей, чтобы посмотреть, которая из них подойдет. Совершенно справедливо, что если наш запас идей достаточно богат, то наш анализ может оказаться вполне адекватным.
Однако анализ данных сам по себе не позволяет генерировать идеи. Это довольно важный момент, поскольку любая наука и научно-технический прогресс в целом основаны на убеждении, что анализ данных позволяет рождать идеи, необходимые нам для того, чтобы двигаться вперед. На самом же деле генератор новых идей прежде должен проделать немало генеративной работы в своей голове, а затем соотнести полученные идеи с имеющимися данными. Одного анализа данных недостаточно.
Чтобы научиться играть в теннис, разучить новый танец или овладеть мастерством парусного спорта, требуется много повторений и практики. Мы знаем из опыта, что изучение нового требует времени и многократного повторения разученного.
Сколько раз вам потребуется подержать палец в пламени, чтобы осознать, что делать этого не нужно? Одного раза будет вполне достаточно. Как получилось, что обучение состоялось так быстро? Палец в огне представляет собой, быть может, простейший пример системы веры. Система веры — это способ восприятия мира, который не позволяет нам проверить справедливость того, во что мы верим. Системы веры генерируют восприятия, которые служат укреплению самих таких систем. Они могут быть настолько мощными, что некоторые люди готовы отдать свою жизнь за то, во что они верят.
Разуму нужна вера, поскольку без нее ему ни за что не удавалось бы связывать вместе всевозможные ситуации. Вера практична и необходима. Нейронные сети в мозге очень легко образуют круговые паттерны, которые, по всей вероятности, лежат в основе наших систем веры. Данная связующая функция мозга вытекает непосредственно из того, как построены нейронные сети, и позволяет нам верить в причинно-следственную связь и иные зависимости (как предполагал Кант).
Насколько истинны наши системы веры? Что означает истина в области восприятия, веры и в логике? Не является ли истина своеобразной системой веры вне особой игры по правилам, именуемой математикой? Нет сомнения, что некоторые истины являются по-настоящему истинными. Другие же находят применение в качестве истинных. Возможно, социальное значение истины такое же, как и у отдаленной станции назначения — если мы не считаем, что уже добрались до нее. Эти и другие вопросы мы обсудим более подробно далее в этой книге.
* * *
Что случится, если мы предпочтем не начинать новый Ренессанс, а продолжать удовлетворяться своими традиционными привычками мышления?
Все наши текущие проблемы могут потихоньку разрешиться сами собой, и мы построим лучший мир. Почему? Либо это предопределено, либо этого нам позволит достигнуть эволюция.
Мы можем стать более умелыми в деле решения проблем с нашими текущими мыслительными навыками. Почему? Потому что мы набираемся все больше опыта и в нашем распоряжении оказывается все больше информации.
Изменения в системе ценностей могут быть достаточными для того, чтобы заставить нас более эффективно использовать нынешние мыслительные привычки для решения всех встающих перед нами задач. Почему? Потому что дефект существует не в наших мыслительных навыках, а в системе используемых ценностей.
Нас вполне могли бы удовлетворить вышеприведенные перспективы. Или же нет?
Возможно, нам следовало бы оценить адекватность существующих методов в деле обеспечения прогресса. Эти методы включают концепцию интеллектуального поведения, концепцию эволюции, «за» и «против» политических споров, анализ проблем, анализ данных для генерирования новых идей, уроки истории, фундаментальные сдвиги в шкале ценностей. Можно было бы подытожить используемые нами методы следующим образом: «интеллектуальная эксплуатация традиционной логики на основе существующей логики в рамках определенной системы ценностей».
Я нахожу эти методы далеко не полностью отвечающими требованиям. Интеллект в общем случае не является достаточным условием. Существует много высокоинтеллектуальных людей, которые на поверку оказываются плохими мыслителями. Например, интеллектуал может использовать свой мощный ум лишь для того, чтобы отстоять точку зрения. Чем лучше построена его защита, тем меньше человек видит необходимость в каком-либо дополнительном исследовании вопроса, в том, чтобы выслушать другую сторону или предложить альтернативные варианты.
Отношение между интеллектом и мышлением примерно такое же, что и между автомобилем и водителем. Мощность и конструкция автомобиля представляют собой потенциал. А то, как автомобиль ведет себя на дороге, зависит от умения водителя. Самым мощным автомобилем можно управлять из рук вон плохо. С другой стороны, за рулем более скромного автомобиля может оказаться очень опытный водитель.
Мы слишком верим в эволюцию как путь к прогрессу. Это потому, что мы верим в ее эффективность, а также потому, что мы очень подозрительно относимся к тому, что является противоположностью эволюции, а именно — дизайну. Мы с подозрением смотрим на созданные с помощью дизайна решения и запланированное с помощью дизайна будущее, поскольку считаем, что всякий дизайн возникает исходя из определенной точки зрения. Мы считаем, что планы и иные мыслительные конструкции не могут учитывать всех относящихся к делу факторов, не отвечают натуре и потребностям человека. Следовательно, невозможно предусмотреть все последствия их осуществления. В связи с планом нам немедленно приходит в голову панельный многоквартирный дом. Многое из сказанного вполне справедливо. Однако мы постоянно планируем и конструируем всякую всячину: конституции, правовые системы, лекарства, машины и ковры.
Мы предпочитаем доверяться эволюции. Это потому, что эволюция происходит постепенно, идеи формируются под давлением потребностей, ценностей, реакций и событий. Она позволяет критике играть свою регулирующую роль. Плохие идеи отмирают. Хорошие идеи выдерживают испытание временем и становятся еще лучше. Нам действительно нравится эволюционный метод, поскольку он прекрасно соответствует нашим традиционным мыслительным привычкам. Изменение само по себе несет энергию, и мы можем модифицировать и управлять ею, используя способность критически мыслить и принимая во внимание, что критицизм является основой нашей мыслительной традиции. Эволюция также обладает чертой коллективности и часто воспринимается как нечто демократическое в противовес «плану», который всегда воспринимается как принятый по произволу той или иной группы лиц.
Несмотря на все приведенные замечательные причины, по которым эволюции следует доверять и отдавать предпочтение, у эволюционного процесса имеется серьезный недостаток. Предположим, вам стали давать по одной деревянной фигурке различной геометрической формы (квадратную, прямоугольную, треугольную и так далее) и предложили размещать их таким образом, чтобы у вас получалась определенная фигура большего размера всякий раз, как вам дают новую фигурку. Получая новую фигурку, вы начинаете строить на основе того, что у вас имеется, если, конечно, задача разрешима. Состояние, в котором вы находитесь в данный момент времени, является определяющим для того, что вы в состоянии сделать в следующий момент. Только в том случае, если нет никакой возможности построить требуемую фигуру на основе уже имеющейся, вы начнете с самого начала, прежде разобрав ее на составляющие. Итак, когда-нибудь наступает момент, когда вы не в состоянии получить желаемое на основе материала, который есть в наличии. И в этом случае вам приходится начинать все сначала, взяв снова все имеющиеся фигуры и начав строить то, что требуется, невзирая на порядок, в котором вы получили строительные блоки.
Недостатком эволюции является то, что последовательность развития определяет идеи и структуры, которые мы используем. Если на пути развития у нас все нормально, мы прогрессируем в нормальном режиме. Однако если препятствие, вставшее перед нами, оказывается непреодолимым, мы вынуждены вернуться назад, чтобы обдумать выход из положения. В этой связи используемые идеи и структуры могут оказаться несовершенны-.ми. Эволюция ни в коем случае не является эффективным механизмом (по причине ее зависимости от временной последовательности). В лучшем случае она просто обеспечивает приемлемый результат.
В каком-то смысле язык является музеем невежества. Каждое слово и каждая концепция стали частью языка в момент, когда в отношении соответствующих понятий существовало относительное неведение по сравнению с нашим теперешним гораздо более обширным знанием. Однако язык консервирует слова и концепции, и мы вынуждены использовать их, даже имея дело с современной реальностью. Это означает, что иногда нам, возможно, приходится в связи с этим смотреть на вещи не совсем адекватным образом.
Слово «дизайн» следует признать очень важным, поскольку оно охватывает все аспекты сведения вместе вещей ради достижения результата. На деле язык превратил его в слово с весьма ограниченным значением. Мы рассуждаем о дизайне по большей части лишь в смысле графических, инженерных и архитектурных решений. Для большинства людей это просто внешние атрибуты вещей, как в мире моды.
Язык сам по себе никогда не изобрел бы слова «по», поскольку оно не лежит на пути эволюции. Но «по» — нужное слово, как математически, так и социально. Когда я преподавал в московской школе № 57, один из учащихся заметил, что молодым людям очень нужно слово «по», поскольку без него они могут видеть вещи только такими, какие они есть, а не такими, какими они могли бы быть.