3. ВИТАЛИК

3. ВИТАЛИК

Недавно нам позвонил папа мальчика, с которым мы занимались несколько лет назад.

— Вы, конечно, нас не помните…

Родители наших бывших пациентов очень часто начинают разговор именно с этих слов. И бывает, в ответ мы мычим что–то неопределенное, но в данном случае прекрасно помнили, о ком идет речь. Если отрешиться от психолого–медицинской терминологии, Виталика правильней всего было бы назвать маленьким г…ком. Крови он нам в свое время попортил много — мы тогда были неопытны и от его выходок впадали в тяжелый пессимизм.

Папу мы тоже отлично помнили. Выраженно–интеллигентный, начитанный, знающий массу посторонних для его профессии физика вещей, он вник в суть нашей работы с Виталиком так глубоко, как вникает не всякая мама. И этим нам очень помог. Через него мы смогли повлиять и на всю семью, так как Геннадий Аркадьевич пользовался авторитетом не только жены, но и у тещи. Что, согласитесь, бывает нечасто!

Может возникнуть вопрос: почему же он тогда без помощи специалистов не мог справиться со своим пятилетним сыном? — Он просто не очень хотел, пока не понял, что дело зашло слишком далеко. Виталик был поздним, единственным, а потому обожаемым ребенком.

Да и особенно некогда было отцу всерьез заниматься воспитанием! Он заведовал отделом в солидном научном институте, много времени проводил в библиотеке, ездил в командировки — в общем, был в расцвете творческих сил.

Даже понижение экономического статуса в научной среде его нисколько не пугало. Этот человек был мастер на все руки и быстро нашел себе надежный приработок: занялся ремонтом пишущих машинок. Его жена говорила об этом с гордостью.

После окончания занятий с Виталиком мы еще какое–то время перезванивались, и все у них шло благополучно. Поведение ребенка выровнялось, родители были довольны.

Однако встреча через пять лет, в 1996 году, вызвала у нас настоящее потрясение.

В кабинет вошли не просто сильно повзрослевший мальчик и немного постаревший мужчина. Перед нами стояли другие люди. Виталик, который был подвижным, как ртуть, превратился в тихое и будто покрытое ледяной коркой существо. Даже его огромные голубые глаза напоминали заиндевелые окна. А отец в свои 55 лет выглядел стариком. Нет, он вовсе не был седым, беззубым и сгорбленным. Но он был каким–то потухшим и иссякшим.

Разговор начался с троек по математике, но нас не оставляло впечатление, что отец пришел не ради школьных проблем.

Догадка подтвердилась. Рассеянно выслушав наши советы, он заговорил о себе. Это был сплошной монолог, прерывавшийся его же раздраженными репликами в сторону двери, когда в нее просовывалась голова маявшегося в коридоре Виталика:

— Не мешай!.. Подожди!.. Оставь нас в покое!

Выяснилось, что он давно не работает в своем институте, да и институт тот уже полтора года как закрыли. Пишущие машинки теперь не в ходу, а специалистов по ремонту компьютеров и без него достаточно… Отношения с женой испортились настолько, что он хоть и живет с ней под одной крышей, но брак распался. Зато мальчишку видит. Правда, не каждый день. Почему не каждый? Да потому что после ночной работы приходится целый день отсыпаться. Проснешься к вечеру, а Виталику уже пора в постель. Ну, ничего, зато следующий день можно целиком посвятить сыну. Так что работа, в общем–то, удобная, грех жаловаться…

Произнеся последние слова, Геннадий Аркадьевич так сгорбился и опустил глаза, что у нас не хватило духу спросить, какая же это работа. Но он после небольшой паузы прояснил ситуацию сам:

— Я в ночном казино работаю. Швейцаром.

А потом добавил совсем уже еле слышно:

— Если б вы знали, как это унизительно… нет, не подавать им пальто… и даже не то, что они спьяну блюют по углам… К этому можно привыкнуть… Но чаевые — не могу!

— Папа! Пойдем домой! Я хочу домой! — неожиданно резко крикнул, распахнув дверь, Виталик.

И мы вдруг увидели его прежним. Только на ожившем лице было написано не капризное, стихийное своеволие, а вполне понятный протест. Он не желал, чтобы отец рассказывал кому–то о своем унижении.

Геннадий Аркадьевич понял это и начал торопливо прощаться.

А в дверях, спохватившись, достал коробку конфет и сказал:

— Мы ведь на самом деле с 8 марта вас хотели поздравить. А математика — это дело десятое. Не всем же быть Лобачевскими! Вот, попейте чаю… Мне сказали, хорошие… Пока что мы еще можем себе это позволить. Счастливо, рад был повидаться. Сынок, попрощайся!

Но тот ушел, не простившись.

4. КОЛЯ

В прежней жизни Колин папа тоже был физиком. Правда, без степеней и чинов. И его институт не закрылся. Просто папа решил поменять работу. Жизнь «челнока», как он уверял жену, гораздо больше соответствовала его характеру, его природной общительности и, главное, свободолюбию.

— Теперь я сам себе хозяин! — хвастался он знакомым. — Сегодня торгую, завтра лечу за товаром в Китай, а послезавтра, если захочу, будут лежать на диване и плевать в потолок. Никто мне не указ! Деньги заработал — свободен!

Однако жене его в этих тирадах слышалась какая–то фальшь. Впрочем, она спешила себя успокоить: многим сейчас приходится перестраиваться. В конце концов, ничего страшного! Не уборные же он пошел мыть!

И даже когда он довольно часто стал приходить домой навеселе, она все равно старалась сохранить невозмутимость. Ну, выпил человек. С кем не бывает? Тем более, что когда на холоде целый день стоишь, сам Бог велел согреться.

Правда, однажды после разговора с соседкой, которая сказала ей, что многие мужчины, ушедшие в уличную торговлю, незаметно спиваются, Марина попробовала осторожно поговорить с мужем: мол, не вернуться ли ему в институт. Обидно же все–таки: высшее образование, да и диссертацию начал писать.

— Ты что?! Кому сейчас нужны диссертации? — отмахнулся муж. — О том, что было в «совке», позабудь навсегда. Встретил я вчера в метро нашего завлаба. Бомж — и тот лучше одет!

— Но не все же деньгами меряется, — робко возразила Марина. — Зато ему работать интересно. Интеллектуальный труд…

— Мне тоже интересно, — отрезал муж. — А про интеллектуальный труд ты кому–нибудь другому расскажи. Я–то знаю, сколько времени научные сотрудники проводят в курилке. Если на то пошло, у меня никогда еще не было такого простора для размышлений. Стоишь за прилавком, а голова–то свободна! Даже считать в уме не нужно — есть калькулятор.

Впрочем, плодов «свободного размышления» было что–то не видать. Скорее наоборот, муж совсем перестал читать книги. Придя с работы, прилипал к телевизору. Часто даже засыпал с пультом в руках. И вообще, он заметно опростился, огрубел. В речи его появились агрессивные интонации, да и сами слова были из какого–то чужого мира: «кинуть», «баксы», «менты», «впарить».

Но Марина говорила себе, что это сейчас не главное. Главное — выживать. А на издержки надо поменьше обращать внимания. В поликлинике, где она работала участковым врачом, женщины только и жаловались, что денег хронически не хватает, что дети недополучают витаминов, не ездят летом отыхать.

А у ее семилетнего Коли полно дорогих конструкторов, которые он обожает. И летом ему обещана поездка в Египет. За то, что у ребенка счастливое детство, многое можно отдать, думала Марина.

Первый серьезный скандал разразился на Новый год, который они решили отмечать дома втроем. Коля был счастлив, что ему впервые позволили досидеть до двенадцати и с нетерпением ждал боя часов, чтобы по–взрослому чокнуться с родителями хрустальным бокалом.

… Боя курантов они не услышали, потому что отец со всего размаху запустил в экран бутылку шампанского. Телевизор чудом не взорвался, но работать, конечно, перестал.

Потом, как это часто бывает, уже трудно было вспомнить, из–за чего разгорелся сыр–бор, что послужило причиной психического взрыва. Коля только помнил, что решили проводить старый год, и отец сказал:

— Давай, Маришка, выпьем за то, чтобы ты встала наконец на рыночные рельсы.

Коля еще подумал: «Как это так? Мама же не поезд». (У него была игрушечная железная дорога со шлагбаумами и маленькими человечками.)

Мама своим ответом разрешила Колино недоумение.

— Нет, Сашенька, твои рыночные рельсы — это не для меня. Я люблю свою работу, понимаешь? — сказала она.

А папа ни с того ни с сего закричал:

— А я свою работу не любил, да? Я любил шмотками торговать? Чистенькой хочешь остаться за мой счет?

Мама заплакала, а папа пульнул бутылкой в телевизор, сказал: «С Новым годом, дорогие товарищи!» и ушел.

Есть примета: как встретили Новый год, таким и весь год будет. В данном случае примета сбылась в полной мере. Самое страшное было по утрам. Отец просыпался злой, придирался к какому–нибудь пустяку и начинал кричать, буквально по всем обвиняя жену и сына: в головной боли, в пропаже тапочек, в плохом качестве сметаны, поданной к сырникам.

Вечером же он приходил в состоянии какой–то опасной эйфории. Опасной потому, что она в любой момент могла обернуться агрессией. Пил он уже не время от времени и не по чуть–чуть, а стабильно и немалыми дозами.

Мыслил он теперь только штампами, говорил преимущественно лозунгами, и можно было, не заглядывая в газеты и не влючая телевизор, легко догадаться, какую пропагандистскую кампанию разворачивает в данный момент власть. Повторяя, как заклинание, что он наконец стал свободной личностью, Александр все больше и больше утрачивал признаки личностной самостоятельности. Казалось, в его голову вмонтировали пульт, и чья–то невидимая рука периодически переключает кнопки.

Такое расчеловечивание вызывало у Марины почти мистический ужас, к которому поневоле примешивалось презрение.

А когда муж превозносил новую жизнь, она — опять же невольно — вспоминала прежнюю, в которой у него было ровное, хорошее настроение, хотя он практически не пил и уж тем более не напивался допьяна.

Но стоило ей об этом заикнуться (а она, естественно, не удерживалась), как разгорался скандал. За полгода муж перебил в доме почти всю посуду, высадил дверь в ванную, где она заперлась, спасаясь от его криков. Но самое страшное — он стал грубо оскорблять Колю: называл его выродком, недоноском, дармоедом.

Коля боялся высунуться из своей комнаты, но отец настигал его и там. Чаша Марининого терпения переполнилась, когда во время очередной безобразной сцены Коля незаметно выскользнул из дома, и его нашли только ночью на чердаке в соседнем подъезде. После этого Марина стала ночевать с сыном у подруг. Ей советовали обратиться в милицию, но она не могла преодолеть стыд. Да и опыт других людей подсказывал, что это бессмысленно: сейчас, когда такой разгул преступности, у милиции полным–полно более серьезных забот.

Кочевой образ жизни, понятное дело, плохо сочетался с регулярным приготовлением уроков. Коля нахватал двоек, возненавидел школу. У него нарушился сон, появились частые головные боли. Потом он несколько раз подряд проснулся в мокрой постели. Для восьмилетнего мальчика такое ЧП, да еще в гостях, было тяжелейшей психической травмой. С тех пор он наотрез отказался ночевать у чужих людей. Пришлось вернуться домой. Круг замкнулся.

Отец, поняв, что жена и сын никуда не денутся, совсем распоясался. Правда, изредка у него бывали просветы, но они, во–первых, длились недолго, а во–вторых, Колю теперь приступы отцовской любви пугали еще больше, чем приступы ненависти.

К девяти годам мальчик успел дважды побывать в психиатрической больнице, благо Марина отыскала там своего бывшего однокурсника. Врачи делали все, что могли, и в общем–то приводили психику ребенка в относительный порядок, но он возвращался домой — и возвращались болезненные симптомы. Врачи ведь не могли поменять ему жизнь.

Может возникнуть вопрос: ну, и что же такого специфического, сегодняшнего в этой истории? Папа стал алкоголиком. Разве раньше такого не было?

Было, конечно, но, во–первых, в другой среде. (Напомним еще раз, что до своей «рыночной эпопеи» отец Коли вообще не пил и, скорее всего, не запил бы, если бы не выпал из привычной жизни, которая давала ему чувство подлинного, а не истерически нагнетаемого самоуважения.) И во–вторых, раньше в подобной ситуации не было бы такой трагической безысходности. И квартиру можно было разменять без сумасшедшей доплаты. А главное, общество безоговорочно, порой даже излишне ретиво защищало женщину и ребенка. Она могла обратиться во множество разных инстанций — прежде всего на работу мужа — и нигде ей не посмели бы сказать: «Это ваши проблемы». Да и муж бы так не распустился. Он же все–таки был не уличной шпаной, а интеллигентным человеком.

Сегодняшние правозащитники осудили бы, конечно, такое грубое вторжение общества в частную жизнь, но у ребенка была бы здоровая психика. А значит, не исковерканная судьба.