Глава XVII ОБРАЗЦОВЫЕ ИНДИВИДУАЛЫ

Глава XVII

ОБРАЗЦОВЫЕ ИНДИВИДУАЛЫ

Из детских учебников постепенно исчезает слово «народ». Да и вообще оно становится все менее употребительным. Сначала его старались не употреблять, чтобы не пахло советской патетикой, потом чтобы не сталкиваться с каверзным вопросом: «А что такое народ? Определите!» Ну, а теперь как будто и определять стало нечего, потому что единого народа больше не существует. Во всяком случае, это мнение сейчас очень популярно. О каком народе, спрашивают, может идти речь, если один народ подался в богачи, а другой обнищал? Третий работает на богачей, а четвертый, прокляв кабалу заводов и фабрик, где надо было «пахать» от звонка до звонка, торгует в свое удовольствие на рынках. Так что вместо единого народа страна теперь состоит из этаких членов различных клубов по интересам. А некоторые и вовсе одиночки, сами себе клуб. Дескать, где та общность, та объединительная идея, котрая позволяет называть жителей сегодняшней России словом «народ»?! Да называть их так попросту безграмотно, ибо не соответствует действительности!

— И слава Богу! — говорят либералы. — Что хорошего было в этой общинности (а если называть вещи своими именами — стадности)? Пора понять, что наш пресловутый коллективизм — это порок, которого надо стыдиться. И распрощаться с ним раз и навсегда!

Но, как показывает опыт последних лет (о чем мы уже неоднократно писали), отказ от установки на общность очень быстро приводит в нашей стране к весьма печальным и уродливым последствиям: к мафиизации (т.е., все равно к созданию общности, только преступной) и к распылению культурных слоев, которые и есть «несущая конструкция» государства. Соответственно, и государство в таких условиях быстро идет в распыл.

И надежды на закон как высший регулятор нашей жизни — последнее прибежище либералов — это роковое заблуждение. В который раз желаемое выдается за действительное. То, что у нас не работают законы, даже неприлично повторять — настолько это сегодня стало общим местом. Это говорят все, вплоть до наших законодателей из Государственной Думы, которых так и хочется спросить: «Тогда зачем вы там заседаете?»

Но давайте вдумаемся, что стоит за расхожими словами о царящему у нас произволе. Разве нарушителей закона никогда не наказывают и торжествует одно лишь беззаконие? Разве не бывает неподкупных судей? И, наоборот, разве в тех странах, которые славятся своим уважением к законам, не бывает судебных ошибок, подлогов, разве там никогда не засуживают невиновных, польстившись на крупные взятки? А как же тогда громкие скандалы, то и дело вспыхивающие в самых разных странах?

Вот, скажем, недавно Францию потрясла душераздирающая история двадцатишестилетнего юноши, которого, когда он был двенадцатилетним мальчишкой, украли сатанисты. Четырнадцать лет над ним совершали уму непостижимые надругательства: его насиловали, истязали, заставляли пить кровь… Наконец каким–то чудом ему удалось бежать. Семья юноши, естественно, обратилась в суд. И потерпела полное фиаско, которое объяснялось очень просто: в одном из судей юноша узнал… члена той самой секты! Когда же пострадавший обратился в более высокие инстанции, то и там увидел печально знакомые лица.

Почему же у французов или американцев нет устойчивого впечатления, что их захлестывает стихия беззакония, а у нас есть?

Вы скажете:

— Потому что там не такая высокая преступность.

Но в Штатах, например, количество заключенных почти такое же, как у нас: в 1996 году число зэков у нас составляло 586 человек на 100 тысяч, а в США — 557. Так что дело, очевидно, не в этом.

Люди часто чувствуют правильно, а точно выразить словами свои чувства не могут. В данном случае мы сталкиваемся именно с таким феноменом. Работают у нас законы! Худо–бедно, но работают. Только не решают они, а вернее, не определяют нашу жизнь. Не являются высшей инстанцией, сверхценностью.

Для кого–то это, может быть, очень огорчительно и даже возмутительно, но возмущаться тут почти так же бессмысленно, как возмущаться дождем или жарой. Такое отношение к законам лежит в самой сердцевине русской культуры, в культурном ядре. Тут и пренебрежение формальностями (вспомните хотя бы, какая у нас болезненная реакция на бюрократические процедуры; причем после поднятия «железного занавеса» наши люди с изумлением обнаружили, что во многих западных странах бюрократы почище наших (но при этом, противореча своим же наблюдениям, не устают повторять про ужасное, кошмарное засилье бюрократии в России), тут и явное предпочтение неформальных, человеческих отношений всем остальным. Одно это слово «человеческий» говорит само за себя! Все остальные формы контактов, стало быть, нечеловеческие… «Я же с тобой по–человечески разговариваю, а ты…» — последний аргумент в конфликтном диалоге.

И в суд здесь обращаются только в самых крайних случаях, когда по–людски договориться не удается. А очень часто и не обращаются вовсе, ссылаясь на волокиту. Хотя это тоже внешнее, формальное объяснение. А на самом деле им таскаться по судам глубоко противно, противоречит естеству, противо–естестественно.

Те же, для кого обращения в суд естественны и не вызывают никакой внутренней неловкости, те, кто по любому поводу вчиняют иски обидчикам, в условиях нашей культуры делятся на две категории: на профессиональных юристов и городских сумасшедших. Хотя в антураже западной культуры многие представители второй категории были бы отнесены к людям с развитым правовым сознанием. А у нас таких в лучшем случае называют сутягами. Отчетливо презрительный оттенок этого слова (аналогов которому, между прочим, в других европейских языках нет) даже у ярых поборников «священного права» не может вызвать сомнений.

— Ну, что вы мудрствуете? — поморщится оппонент. — Просто лень вперед нас родилась. Да! Нам лень открыть уголовный кодекс, проконсультироваться с юристом, грамотно составить исковое заявление, регулярно справляться о ходе дела.

Но не странно ли, что тем же самым людям не лень таскаться в набитых электричках на загородный участок и два выходных дня, не разгибая спины, работать на огороде?

Вы скажете, они вынуждены делать это, чтобы не умереть с голоду. Но во–первых, на грядках возятся не только обнищавшие люди, но и те, кто вполне в состоянии купить салат и редиску на рынке. А во–вторых, уж если речь зашла об экономических соображениях, то выигранный судебный процесс сулит гораздо большую выгоду, чем самолично выращенная картошка.

Так что суть не в рациональных причинах, а в глубинной, невытравляемой тяге к земле и столь же глубинной для нашей культуры неприязни к формальному праву. В первом случае душа лежит, а во втором — с души воротит.

Из этого, конечно, не следует, что нам вздумалось воспеть произвол, но какие–то явления нужно принимать не потому, что они нам нравятся, а потому что их бессмысленно отвергать. Явления–то не исчезают, а мы от бесплодной борьбы впадаем в состояние хронического стресса.

Ну, а что же означает приоритет человеческих ценностей над правовыми? Как тут сплетается общественная ткань? — Она сплетается из множества неформальных контактов: родственных, дружеских, приятельских, прямых и косвенных, очных и заочных. Помните в 70–е гг. слово «нужнИк»? Так называли продавцов товаров и услуг, которые что–то доставали из–под полы. Т.е., нужных людей. С точки зрения человека, выросшего в обществе, где приняты более формальные контакты в подобных отношениях нет ничего оскорбительного. Полезный человек? — Очень хорошо! В нашем же культурном контексте функциональное отношение к человеку травмирует. И того, к кому так относятся, и того, кто так относится. Недаром наши отношения почти мгновенно выходят за рамки деловых (нередко в ущерб делам). А люди, окруженные исключительно «нужниками», становятся мизантропами и считают, что мир состоит из подонков, что никому нельзя верить и что в конечном итоге никто никому не нужен. (Ну, разве не парадокс?!)

Конечно, неформальными контактами пронизана жизнь в любом обществе, но в России за счет того, что их множество, общественная ткань очень плотная. По сути это и есть общинность.

Другое дело, что она бывает как бы разных сортов, разных уровней: стадность, коллективизм, соборность. И, выражая неприязнь к общинности, называя ее стадностью, обычно имеют в виду или нижний уровень (толпу), или средний, когда он граничит с нижним. Подобных примеров в советское время было хоть отбавляй. И, конечно, когда человек сталкивается с такими уродливыми проявлениями, ему хочется их искоренить.

Быть может, тема искоренения нам знакома несколько больше, чем многим нашим читателям. Когда проблемного ребенка приводят на консультуцию, родители, как правило, надеются, что специалист устранит, т.е., искоренит недостаток: застенчивость, лень, упрямство, агрессивность.

— «Он у нас такой тихий (или, наоборот, слишком развязный), — говорят они. — Вот мальчик на лестничной клетке, его ровесник, ну, совсем другой!

И за этими жалобами отчетливо или смутно угадывается мольба: «Пусть он будет как тот! Пусть будет другим!»

Думаете, мы скажем сейчас, что они хотят невозможного?

— Нет, все возможно. Подавляешь волю ребенка разными психолого–педагогическими приемами (или, если использовать модное словечко, технологиями) - и вчерашний драчун превращается в тишайшее, кротчайшее существо. Сломленное, правда. Не совсем живое. Словно замороженное. И, соответственно, безынициативное, равнодушное. Родители на такого ребенка не могут смотреть без слез и мечтают уже о том, чтобы он вернулся в свое обычное состояние. Пускай будет драчуном, лишь бы самим собой, прежним! Яркие примеры такого «перерождения» — это дети после длительного пребывания в больнице отрыве от родителей. И, конечно, жертвы тоталитарных сект, где человека перекодируют, предварительно полностью подавив его волю. Так что путь ломки и искоренения недостатка далеко не самый удачный. Мало того, он чреват множеством опасностей

Продолжим пример с агрессивностью. Кто–то может сказать:

— Да, родителей, конечно, неестественная кротость ребенка огорчает. Зато окружающие вздохнут с облегчением.

Но, условно говоря, волк не может долго находиться в наглухо зашитой овечьей шкуре. Рано или поздно он начнет задыхаться, и когда приступ удушья будет грозить ему гибелью, зверь в неистовой ярости разорвет не только опостылевшую овечью шкуру, но и всех окружающих. И снова предстанет в обличьи волка. Однако теперь это будет взбесившийся, а значит, еще более опасный волк.

Что же делать? Оставить агрессивного человека в покое? Пусть будет такой, как есть, чтобы близкие хватались за голову, а чужие шарахались?

— Нет, тоже ничего хорошего. Тогда где выход?

Самый, как нам кажется, продуктивный путь, это не искоренять недостаток, а… превращать его в достоинство. Ведь если разобраться, то практически в любом недостатке заложен потенциал достоинства, нужно только перевести этот недостаток на новый, более высокий уровень, возвысить его. Возьмем все ту же агрессивность. Плохо? — Плохо. Но если человек не дерется с кем попало, а возвышается до активного защитника слабых, его агрессивность переходит в разряд достоинства, элевируется. Или, скажем, жадность. Это, конечно же, порок, а для нашей культуры особо тяжкий. Но элевированная жадность становится бережливостью, что уже воспринимается со знаком плюс. Застенчивость, переведенная на более высокий уровень, преображается в скромность, высокомерие — в чувство собственного достоинства, слабоволие - - в умение идти на компромиссы (в идеале такой человек может стать миротворцем), упрямство — в упорство, анархизм — в творческую самостоятельность. Каждый может мысленно продолжить этот перечень.

Мы много раз шли по такому пути, работая с трудными детьми и подростками. И получали отрадные результаты. Свой метод повышения уровня личности, возвышения души мы называем психоэлевацией. И думаем, что основные принципы такого подхода стоило бы перенести — естественно, творчески, с поправками — на общество.

Так что отвергать, искоренять общинность в России — занятие бесплодное и небезопасное. Лучше подумать, как ее элевировать, чтобы она не деградировала в стадность, не регрессировала до воровских банд, не вырождалась в тоталитарное подавление личности.

Если же продолжать упорствовать, то наши дети, обреченные на жизнь в противоестественных для нашей культуры условиях, непременно нам отомстят. И отомстят быстро и страшно.

Психологи, анализирующие детские рисунки, дружно отмечают, что они становятся все более мрачными, что в них все отчетливей просматриваются темы одиночества и агрессии. Защиты нет ни в обществе, ни в семье. В последние годы большинство детей рождается у матерей–одиночек. Во многих семьях дети испытывают хронический дефицит общения.

При этом установки продолжают быть вполне традиционными. Одна из популярнейших родительских тревог — плохая контактность ребенка. А как тут поначалу кинулись все, кому не лень, посещать разные тренинги общения! (Сейчас, правда, поостыли.) Что, разве у нас общаться не умеют? То–то эмигранты из России не устают говорить о том, что они больше всего скучают по настоящему общению!

Получается, что дело опять–таки в другом! В том, что дар общения в России - - сверхценность. А поскольку люди здесь повышенно самокритичны (это тоже свойство национального характера), многим кажется, что столь необходимый дар развит у них недостаточно. И они наивно полагают, что тренинги общения «поспособствуют». (Очевидный курьез, ибо тренинги общения пришли к нам оттуда, где как минимум 100 последних лет тема одиночества одна из культурных доминант!)

Собственно говоря, и претензии к детям в плане общения часто бывают завышены. Предположим, родители жалуются, что ребенок замкнутый, нелюдимый — словом, бука. А когда начинаешь расспрашивать поподробней, оказывается, что у юного анахорета есть товарищ. Даже два! Но в большом детском коллективе малыш теряется.

— Все играют, а он рядом, — взволнованно поясняет мать.

— Хочет, а решиться не может.

Выгляните из окна во двор и понаблюдайте за детской площадкой. Многие ли дети играют в одиночку? Или вы думаете, так везде?

— У вас дети всегда что–то делают вместе, — сказала нам одна немка. — У нас не так.

И действительно, будучи в Германии, мы заметили, что там дети предпочитают играть если и рядом, то не вместе — каждый сам по себе.

И вот что существенно. В последние годы мы наблюдаем резкое смещение воспитательных усилий в сторону дошкольного периода. Родители, словно спринтеры, полностью выкладываются на первой стометровке. Как будто она последняя. Это касается и интеллектуального развития, и умения общаться. Причем в сфере общения эти перекосы особенно вопиющи. На самом деле в дошкольном возрасте многим детям вполне достаточно общения в кругу семьи и во дворе. Их же запихивают в детские сады, нередко с травматическими последствиями для психики. А когда спрашиваешь: «Что, не с кем было оставить?», часто слышишь в ответ: «Почему не с кем? Бабушка бы рада его дома нянчить. Но надо же приучать к коллективу! Как он дальше жить будет?» Однако когда дело приближается к подростковому возрасту и наступает наиболее благоприятный, как говорят психологи, сензитивный период для встраивания ребенка в общество, оказывается, что этим никто не озабочен. И наоборот, детям по всем возможным каналам транслируется современная установка на индивидуализм.

В результате возникает очень серьезный конфликт: с установкой на индивидуализм вступают в борьбу и архетипическая общинность, и воспитание в раннем детстве, и сама логика нашей жизни, весь ее уклад. Дети–индивидуалисты попадают в разряд изгоев, и им приходится защищаться показным высокомерием, которое требует огромных психических затрат и, следовательно, исподволь разрушает психику. У таких детей обычно масса проблем, они озлоблены, раздражительны — короче, искажены. И в перспективе это, конечно, не подарок ни для семьи, ни для общества.

Но если кто–то думает, что, наплодив индивидуалистов, мы наконец–то преобразуем наше общество и оно станет «нормальным», то спешим его огорчить. Так не будет. Внутренний конфликт найдет и свое архетипическое разрешение. Вместо того, чтобы вступить в конкурентную борьбу между собой, «свободные российские индивидуалы» вступят в борьбу с государством, насаждающим противоестественные для их нутра установки и, соответственно, воспринимающимся как нечто чужеродное и откровенно враждебное.

Да, собственно, они уже вступили на разных уровнях, о чем мы вроде бы написали вполне достаточно! Но поскольку анархическому гену привычнее здесь быть в подавленном состоянии, период неприятия государства вообще будет длиться, скорее всего, недолго. И на смену ему неизбежно придет период борьбы с данным конкретным государством во имя построения нового. Наши исторические уроки в этом отношении достаточно наглядны.

Впрочем, есть и «мирный вариант». Знаете, кто быстрее всех воспринял западно–либеральную установку на неагрессивный индивидуализм?

Когда не то, что человек человеку волк, а ты никому не должен, но и тебе никто не должен. И вы друг друга не трогаете. Живете рядом, но не вместе. И в любую минуту вольны уйти, вернуться, снова уйти и уже не вернуться никогда. Сегодня вам захотелось вступиться за слабого — и вы вступились, а завтра неохота, «в лом» — и вы невозмутимо проходите мимо знакомого малолетки, которого обижают здоровые лбы.

Главное — «я хочу». Это и догма, и в то же время руководство к действию. Правда, действие как–то очень быстро сводится к удовлетворению элементарных биологических потребностей. И, как с удивлением отмечают люди, изучающие эту среду, в ней практически не образуется устойчивых социальных связей. Ни негативных (шайка), ни позитивных (коллектив). Даже если люди живут бок–о–бок целый год. Это квазисообщество и квазижизнь, которая в большинстве случаев и длится совсем недолго — в этой среде очень много ранних смертей.

Наверное, все–таки есть какой–то высший смысл в том, что на русской почве принципы либерализма смогли так идеально воплотить только… современные беспризорники.