Внеси лепту и спи спокойно!

Внеси лепту и спи спокойно!

Предположим, вы человек здравомыслящий, и нет у вас намерений украшать свою жизнь смертельными душевными надрывами и надломами. Вы не считаете, что каждого ждут великие дела, надо только найти своего пророка и следовать за ним, в какую бы… сомнительную местность он вас ни завел. Вам не кажется, что за яркое переживание стоит заплатить если не жизнью, то здоровьем, поскольку главное – было бы о чем вспомнить перед смертью. Вы не предполагаете, что молитвенное предстояние заменяет деятельность по достижению желаемого и что боженька ради истово молящегося готов на любое нарушение естественного хода событий (а чем, собственно, является чудо?). В таком случае поздравляем: вы не подвержены патологическим романтическим настроениям. Зато есть вероятность, что время от времени у вас возникают конфликты с вашими детьми, которые вас считают совсем не крутым и даже довольно скучным человеком.

Что поделать! Крутость, она же экстремизм и нонконформизм самоубийственного толка, выглядит ярко, глянцево, феерично – совсем как остросюжетное кино или рекламные ролики про свежее дыхание. Поэтому молодежи интересно увидеть, как оно выглядит в реальности, в исполнении ближайших родственников. А не увидит ничего подобного – так уже и нос воротит. И хочется в ответ окатить их свежестью с привкусом резонерства – в духе столичного дядюшки Адуева из «Обыкновенной истории» Гончарова: «Велика фигура – человек с сильными чувствами, с огромными страстями! Мало ли какие есть темпераменты? Восторги, экзальтация: тут человек всего менее похож на человека, и хвастаться нечем. Надо спросить, умеет ли он управлять чувствами: если умеет, то и человек…». Впрочем, Адуев–племянник не очень–то слушал рассудительного дядюшку, а если и слушал, то потом злился и каждое слово отвергал. Сам автор, кстати, называл поведение Адуева–дяди «холодной и тонкой тиранией», причем обвинял «тирана» еще в том, что он родную жену погубил – забыв, что «она не служила, не играла в карты, что у ней не было завода, что отличный стол и лучшее вино почти не имеют цены в глазах женщины, а между тем он заставлял ее жить этою жизнью»[61]. Вот и проговорился Иван Александрович Гончаров: в такой–то пустоте, да еще если муж своей «холодной и тонкой тиранией» оградит тебя от «внебрачных радостей жизни», и заболеть недолго. Примем же к сведению эту информацию, щедро подаренную классиком.

Выходит, что человек, когда он не в силах обрести «упоенье» в службе, картах, заводе, а также во вкусной и здоровой пище, сильно нуждается в «искусственно подогретых» переживаниях. Кстати, больше всего это относится к подросткам и к тем, кто еще недавно числился подростком. Нет у них ни своего завода, ни интереса к игре «по маленькой», ни приятных пороков, отшлифованных временем до безопасного, «пикантного» состояния, ни собственных семейных традиций, которыми при случае можно было бы и пренебречь. Все заемное – и традиции, и пороки, и интересы. Просто он/она еще молод/молода, чтобы из всего предложенного окружающим миром выбрать и, если так выразиться, «оплатить» нечто особо приглянувшееся. И для выбора, и для оплаты надо иметь вполне сформировавшуюся индивидуальность, и вполне личные средства.

Некоторое время молодые живут, «вприкуску и вприглядку» пробуя разные радости жизни, а реальные ощущения процентов на пятьдесят заменяя выдуманными.

Или на все восемьдесят. Это уж кому как повезет. И если рядом окажется сухой и безжалостный резонер, умело, но грубо разрушающий «детские фантазии», — не факт, что он поспособствует ускоренному развитию личности. Вернее всего, он, ничего не дав взамен, разрушит ту часть психоэмоциональной сферы, которая, мягко говоря, контрастирует с реальностью. Именно о таком «утилизаторе фантазий» писал Ричард Олдингтон: «Что за извращенное чутье подсказывает им, в какую минуту нанести удар? Как они ухитряются так безошибочно разбить хрупкую тишину души? Почему так люто ненавидят эту тайну?»[62].

Способность к творческому восприятию погубить легко, а понять трудно. Вот почему родители, даже если их так и уносит на волне рассудочности, непременно должны этот «серфинг нотаций» прекратить и «сойти с доски». Во–первых, тот, кто взрослее, должен вести себя снисходительно и «не заостряться» на зарождающихся конфликтах. Во–вторых, позвольте молодому человеку приобрести собственную «базу» для рационального мышления. В–третьих, не пытайтесь посеять в его душе во–от такие плевелы недоверия к родителям. Или – еще того хуже – научить ребенка резонерствовать. Разве ему пойдет на пользу категорический отказ от эмоциональной жизни, высокомерное отношение к людям и идеям? Попытка подняться над окружающим с позиций своего – весьма скромного – жизненного опыта, а также со своего – пока недостаточного – интеллектуального багажа может закончиться плохо. В результате может родиться маленькое, но ужасное чудовище.

Среди наших знакомых было как раз такое юное чудовище. Оно активно занималось просвещением девиц, неизменно их при этом унижая. «А ты можешь, село, перечислить имена и годы правления византийских императоров?» — мог он ни с того, ни с сего обратиться к кому–нибудь из сокурсниц. Самым распространенным ответом ему было смущенное «хи–хи». А дальше, пока Шура сыпал именами и датами, девицы таяли, рдели и заглядывали ему в глаза. «И что с тебя взять, дура?» — миролюбиво заканчивал он с царскими династиями и, добивая жертву интеллектом, шел на второй заход: «А знаешь, сколько…?» И все повторялось. Вот такой покоритель девичьих сердец. Мы, грешным делом, полагали, что если девушка вынесла три–четыре подобных «речитатива» и не придушила этот «уникум», то ей полагается хотя бы небольшая компенсация в виде приглашения в кабак или на дискотеку. Но увы, на просвещении у Шуры все и заканчивалось. Ибо до танцев он не унижался (он вообще с трудом ходил), а тратить деньги на кормежку дур необразованных, далеких от заучивания километровых списков имен и дат, – это он просто считал ниже своего достоинства, о чем заявлял открыто. Шура считал, что ухаживать должен не он, а за ним. Впрочем, если одна из слушательниц и отважилась на попытку накормить–напоить этого, гм, интеллектуала за собственный счет, то он все равно отказался… бы. Он патологически боялся женщин. Грубый напор служил верным приемом, позволяющим самоутвердиться и быстренько сбежать, пока тебя не разоблачили. У Шуры были большие проблемы с общением. Но решать их было стремно: имидж не позволял. Разве при таком образе поведения признаешься, что весь твой апломб – не что иное, как застарелая подростковая болезнь?

Но барышни и пожилые преподавательницы были от него в восторге. И никто не догадывался до поры до времени, что на самом деле обожаемый Шура прост, как репа. Информацию он копил оттого, что боялся собственной заурядности. Надеялся на ложные предпосылки, на «закон отличника»: чем больше прочтет, тем умнее будет. Увы. Чтобы так прямолинейно рассуждать, надо не иметь ни малейшего представления о природе ума. Он, кстати, и сам в собственном интеллекте не был уверен, потому и вел себя агрессивно. Вопросы задавал, будто перед ним отчитываться обязаны. Хотя уверенные в себе люди не давят и не грубят — им это незачем. Они спокойны и благодушны, а Шура всегда был ощетиненный. Школьники от таких комплексов лет в пятнадцать выздоравливают. Вот Шура, бедолага, увяз в скепсисе и в комплексе неполноценности.

Притом, несмотря на преподавательскую любовь, Шуре никто не предложил пойти в аспирантуру и излить свою интеллектуальную мощь в научном труде. Подспудно преподавательский состав понимал: своего «потолка» Шура уже достиг и никуда больше не вырастет. Анализировать накопленное он не умеет и уже не научится. Ничего дельного и интересного не создаст, как бы ни выпендривался. А значит, нечего с ним время тратить. Примерно так же реагировали и девушки: обожать обожали, но почему–то никто из них не пытался всерьез Шуру «захомутать» и сделать своим спутником на всю жизнь – или хотя бы на ближайшие годы. Правда, один его приятель, вовремя осознав тупиковую модель Шуриного поведения, сжалился над парнем и познакомил его с подходящей девушкой – прелесть какой глупенькой. И, пока ее не постигло разочарование в «интеллектуале», довел эту пару до брачных уз. И Шура еще советы приятелю давал: «Не женись! Вот женишься – и все, конец карьере! Вот я женился – какая уж тут наука. Семью содержать надо». Снисходительный друг кивал и посмеивался, понимая: Шура нашел отличную «отмазку» всем своим неудачам в плане карьерного роста. Так что расти интеллектуально отныне не требуется, а жена у Шуры уже есть.

Когда описанная выше тактика становится единственной в арсенале приемов общения, человек сильно рискует собой – и особенно молодой человек. Если всезнайство, высокомерие, пренебрежение тем, что может дать развитие и взросление, действуют на публику отрицательно, «юный резонер» оказывается в изоляции и планомерно предается нарциссическим неврозам[63]. А если он видит положительный эффект, то постепенно создает вокруг себя некую «ажитацию» и уже боится признаться в своих ошибках, беспомощности, дезориентации. Слишком уж серьезно он относится к собственной личности, слишком остро переживает критику – и ту, которую слышит, и даже ту, которая еще только последует. Словом, и так плохо, и этак нехорошо.

Между тем старшее поколение, во избежание порождения таких вот «карманных Байронов», должно помнить: в основе взаимопонимания с младшими лежат не замшелый романтизм пополам с застарелым экстремизмом и не ядовитый скептицизм, замешанный на всепожирающем цинизме, а глубокая снисходительность пополам с хорошим чувством юмора. Люди, которым удается «взрастить в себе» и то, и другое, как правило, терпимы, забавны и щедры. С ними хочется общаться, их легко полюбить. А любовь, что ни говори, лучшее средство для поднятия самооценки. Особенно любовь подросших детей к повзрослевшим родителям. Мы, в общем, и сами хотим, чтобы нас любили. И совершаем ради этой цели немало опрометчивых поступков.

Правда, на вопросы типа «Разве есть что–нибудь важнее любви?», мы, оторвавшись от экрана телевизора, показывающего милую сердцу мелодраму, бестрепетно отвечаем «Да все!» А подразумеваем при этом душевный и физический комфорт, финансовую стабильность, карьерный рост. Потребность в любви может тихо посидеть в уголке подсознания, пока мы вдохновенно исполняем социальные функции. Она свою функцию исполнила: заставила нас – кого еще в детстве, кого в юности, а кого уже в молодости — сформировать собственные цели и идти к ним собственными путями. Теперь чрезмерная потребность в любви, наоборот, мешает жить спокойно и делать свое дело. Кстати, подчеркиваем: речь идет не о сексуальных, а об «общечеловеческих» взаимоотношениях – о той любви, о которой говорят «Его/ее все любят!» и не делают при этом никаких оскорбительных намеков. Если человек жить не может без всеобщего обожания и ведет себя, словно малоизвестный актер, «нарываясь на комплименты и аплодисменты», он непременно выглядит инфантильным. Подобное стремление выявляет детскую жажду внимания и защиты. Для ребенка она естественна. В характере взрослого – смешна и даже опасна. Почему же эта потребность не всегда «отпадает вовремя», как, например, молочные зубы?

Все оттого, что особенности детского мировосприятия – своего рода психологические «молочные зубы» — они, как мы уже писали, не исчезают, а откладываются в «архивах подсознания», из которых при случае легко всплывают на поверхность сознания. А в юные годы каждый из нас, мечтая о любви, ищет возможности контролировать отношение окружающих. Успокоить неприязнь. Вызвать восхищение. Добиться любви. И у большинства людей возникает закономерное предположение, что любовь – детище успеха. Богатых, знаменитых, обаятельных, но недоступных публика обожает. Следовательно, вполне достаточно выполнить хотя бы два из этих четырех условий – и тебя искупают в овациях. В своем воображении человек нередко создает «романтических двойников», которым присуще то, чего в у реальной личности нет и, по всей вероятности, не будет: власть, деньги, шарм и защита от внешнего прессинга. Причем последнее условие – едва ли не самое важное. Да что там! Оно и есть самое важное.

Людям всегда хочется отгородиться от негативной реакции со стороны окружающих.

А в качестве такой «ограды» многие используют сознательное неприятие действительности (кто сказал, что меня не любят? меня все любят! а то стали бы вы меня предупреждать! значит, и вы тоже меня любите! просто много себе навоображали!). Или «игру в поддавки» (я постараюсь быть милым – таким, как вам хочется… а вы уж полюбите меня – ну что вам стоит!). Третьи применяют метод жесткого контроля (все будут делать то, что я скажу! неважно почему! я скажу, и все будут делать это, а не что попало!).

Причем, как было сказано выше, фантазии о любви всенародной и всепоглощающей бывают столь прекрасны, а действительность – столь ужасной, что молодой человек начинает буквально злоупотреблять этим средством психологической защиты. При истерии даже возникают такие явления как бегство в мир фантазий или публичное фантазирование («псевдология»), когда содержание фантазий выдается за реальные события. Что в подобных ситуациях делают взрослые? Стыдят мечтателей и стараются руганью или занудством вернуть детей обратно на земную поверхность. А молодежь в ответ обвиняет старшее поколение в обструкции и «мертвечине». Это действенное, традиционное и весьма распространенное «оружие» подрастающего поколения в конфликтах с поколением давным–давно подросшим.