Глава 8. Вид изнутри

Глава 8. Вид изнутри

«Сложно объяснить дилетанту, что в том, как мы видим вещи, существует проблема. Ведь кажется, что для этого не приходится прикладывать никаких усилий, — написал в 1990 году выдающийся биолог и нейрофизиолог Фрэнсис Крик. — Тем не менее чем больше мы изучаем этот процесс, тем более сложным и неожиданным мы его находим. Но в одном можно быть уверенными: мы видим вещи совсем не так, как нам об этом говорит здравый смысл».

Наш взгляд на то, насколько совершенным на самом деле является человеческое зрение, не в последнюю очередь исходит из попыток, которые в последние десятилетия предпринимаются, чтобы заставить компьютеры видеть. С конца 50-х годов в ходе исследования так называемого искусственного интеллекта делались попытки создать машины, способные выполнять умственную деятельность человека. Не просто физические функции, так, как это делают бульдозеры и громкоговорители, и не просто сложение и двойная бухгалтерия, как это делают компьютеры. А более продвинутые функции, такие, как диагностика, распознавание моделей и логические рассуждения.

Создание искусственного интеллекта не слишком продвинулось. На самом деле можно сказать, что его постигло фиаско. Компьютеры и роботы, которых мы разработали на сегодняшний день, все еще не слишком умны. Но попытки имитировать человека позволили очень много узнать о том, что такое человек — или, что будет более правильным, чем человек не является. Искусственный интеллект воспринимает человека как создание, которое функционирует в соответствии с набором специфических правил — алгоритмов. Человек рассматривается как постижимый, понятный и определяемый. Этот взгляд повторяется и в когнитивной психологии, которую мы обсуждали ранее и которая тесно связана с попытками создания искусственного интеллекта.

Но историческая ирония заключается в том, что эти исследования опровергли собственный базис: человека как сознательного, рационального существа, которое может объяснить, что оно делает.

Странно то, что сами попытки создания искусственного интеллекта указали: центральную роль в разуме человека играют бессознательные процессы.

Несложно построить компьютеры, которые могут играть в шахматы или решать примеры. Компьютеры легко справляются с тем, чему мы выучились в школе. Но компьютерам очень сложно выучить то, чему обучаются дети еще до того, как начинают ходить в школу: узнавать, к примеру, чашку, расположенную вверх ногами, ориентироваться на заднем дворе, распознавать лица, видеть.

Ранее людям казалось: научить компьютер видеть будет легче легкого. «В 60-е годы почти никто не осознавал, что зрение для машины — это очень сложно», — писал в своей провидческой, но, к сожалению, посмертной книге «Зрение» Дэвид Марр, один из самых проницательных ученых в этой области.

Близкий партнер Марра Томазо Поджио из Лаборатории Искусственного Интеллекта в Массачусетском технологическом институте в 1990 году писал: «Только недавно исследования искусственного интеллекта позволили осветить вычислительную сложность многих зрительных и других задач восприятия. Мы не привыкли вести самоанализ в этой области, поэтому очень легко недооценить сложности восприятия. И если нам кажется, что мы способны видеть безо всяких усилий, то только потому, что мы этого не осознаем. Игра в шахматы, с другой стороны, кажется нам сложной, так как нам приходится думать. Я могу утверждать, что мы наиболее сознательны по отношению к вещам, которые наш умный мозг делает хуже всего — наши самые недавние приобретения в истории эволюции: логика, математика, философия, общее решение проблем и планирование. А наши действительно сильные стороны, к примеру, умение видеть, остаются в бессознательном.

Там все, о чем мы думаем, сами того не зная. В конце концов, нам нет смысла заморачиваться с тем, что мы и так делаем хорошо. Мы это просто делаем. Безо всякого осознания.

Попытки восстановить человека в виде машины сделали этот факт предельно ясным. Но ничего нового тут нет.

? Закройте левый глаз и направьте правый глаз на маленький ромбик слева от строки. Двигайте указательным пальцем по строчке в сторону от значка. Продолжайте смотреть на значок, но позвольте своему вниманию следовать за вашим пальцем. Попытайтесь пару раз (так как будет сложно не двигать глазами). Затем вы заметите феномен: кончик вашего пальца исчезнет, когда вы будете приближаться к правому краю страницы — то есть к концу строки. Через пару сантиметров он снова появится.

Когда вы найдете точку, где кончик пальца исчезает, подвигайте пальцем туда и обратно несколько раз, чтобы убедиться, что в вашем поле зрения действительно есть слепое пятно.

Слепое пятно

Чтобы это выяснить, нам не нужны компьютеры. О существовании слепого пятна известно уже в течение столетий, и этому есть разумное объяснение: в каком-то месте сетчатки есть область, где нет зрительных клеток, где из глаза выходят нервные волокна и кровеносные сосуды. Вот почему в нашем поле зрения имеется «пропуск» — так называемое слепое пятно.

Но существование слепого пятна — это еще не самое интересное. Интересно то, что мы его не видим. В нормальных условиях мы пользуемся двумя глазами, которые постоянно находятся в движении. Поэтому нет ничего удивительного, что слепое пятно мы не видим. Но даже когда мы закрываем один глаз, мы все равно не видим слепого пятна: соответствующая область сетчатки просто заполняется чем-то, аналогичным окружающему изображению. Нам приходится двигать пальцем по странице книги, чтобы его обнаружить. Если пальца нет, а есть лишь страница, промежуток в картинке заполняет страница.

На самом же деле это вообще не слепое пятно. Это, по выражению психолога Джулиада Джейнса, «анти-пятно». Даже если от этого пятна мы не получаем никакой информации о том, что происходит, мы не воспринимаем никакого разрыва восприятия, а воспринимаем это место как нечто аналогичное тому, что его окружает. Мы не знаем, что то, что мы видим — это трюк. То, что мы видим, было подкорректировано.

Посмотрите на эту фигуру. Это самый старый и самый известный пример зрительной иллюзии. Его создал в 1832 году швейцарец Луис А. Неккер.

Известный как куб Неккера, это хороший пример того факта, что сознание не может контролировать восприятие, хотя и хочет этого.

Вы видите, что это похоже на куб? Какая его сторона находится к вам ближе всего? Попробуйте посмотреть на тот конец, который находится дальше всего — то есть самый глубокий за поверхностью бумаги. И быстро! Сейчас этот конец расположен ближе всего к вам.

Куб Неккера

Куб Неккера можно рассматривать двумя способами. В нем присутствуют два трехмерных изображения — но в одном рисунке, который состоит из линий на двухмерной поверхности страницы. Все остальное обеспечиваете вы сами — все пространственные аспекты. Вы интерпретируете этот рисунок как куб.

Но ведь на самом деле куба нет, даже если невозможно увидеть в нем ничего другого. Мы можем колебаться между двумя различными версиями куба (и до определенной степени контролировать, какую мы хотим видеть, направляя свое внимание на самый дальний угол). Но совсем избавиться от куба мы не можем. Как не можем и видеть две его разные версии одновременно.

Как бы мы ни осознавали, что фактом являются линии на бумаге, мы не можем не видеть куб. Наше сознание может выбрать одну из двух возможностей, но не может избавиться от них обеих.

Мы можем попытаться пометить куб, поставив точку на одной его стороне и сказав: «Это ближайшая». Но когда куб меняет свое пространственное положение, точка тоже сдвигается!

Мы видим не линии, которые затем интерпретируем в рисунок куба. Мы видим интерпретацию, а не данные, которые интерпретируем.

Посмотрите на фигуру ниже: вы видите треугольники? Они известны как треугольники Каниза по имени итальянского психолога Гаэтано Каниза из Университета Триеста6.

Здесь нет треугольников, а присутствует то, что известно под названием «субъективные контуры». Посмотрите на страницу; посмотрите ближе; действительно похоже на то, как будто внутри треугольников бумага немного белее. Но нет! Изучите стороны треугольников, их самые кончики. Нет никакого перехода. Это чистая иллюзия.

Треугольники Каниза

Но невозможно избавиться от треугольников, просто убеждая себя и свое сознание, что «на самом деле их здесь нет». Вы все равно их видите.

Фигуры вверху содержат геометрические иллюзии: мы видим геометрические фигуры не той длины или размера, какими они являются в действительности. Две линии в перевернутой букве Т имеют одинаковую длину, как и в иллюзии Миллера-Лайера. В иллюзии «Понзо» горизонтальные линии имеют одинаковую длину, но мы «читаем» в рисунке перспективу и думаем, что верхняя линия находится дальше, так что она должна быть длиннее, чем нижняя, в то время, когда они обе имеют одинаковую длину. Даже если мы знаем, что это неправда.

«Перевернутая Т» объясняет, почему Луна кажется больше всего, когда она находится ближе к горизонту: мы воспринимаем расстояния в вертикальном направлении не так, как воспринимаем расстояния на горизонтальном удалении. Тот же феномен относится и к созвездиям, которые кажутся больше, когда находятся в небе низко, так как в этом случае они не так далеко. Посмотрите, насколько велика разница между тем, как если мы переместимся на 100 метров вверх или на 100 метров по земле. Так что вполне понятно, что мы привыкли воспринимать предметы как более далекие, если наблюдаем их в вертикальном направлении. Это также означает, что мы воспринимаем их как более мелкие. Самое смешное насчет Луны заключается в том, что ее диаметр всегда составляет в небе половину градуса, неважно, находится ли она низко или высоко. Образ на нашей сетчатке (или на фотографии) всегда имеет один и тот же размер, находится ли Луна низко или высоко. Но в нашем восприятии размера Луны будет огромная разница: когда она стоит высоко в небе и выглядит маленькой и удаленной, и когда она прямо над горизонтом, нависшая и гигантская — такая близкая, что вы почти можете ее коснуться.

Иллюзии глубины

Посмотрите на картинку вверху. Она показывает, что мы живем на планете, которая вращается вокруг звезды! Обратите внимание на глубину изображений: они шаровидные или полые, выпуклые или вогнутые? Возможно, вы увидите, что четыре из них — это шары, а два — полые фигуры. Поверните книгу вверх ногами. Видите? Все изменилось. Это говорит нам о том, что наше зрение предполагает: свет падает сверху. Если тени находятся сверху, значит, изображения должны быть пустыми. Если тени снизу, они должны быть рельефными.

Когда на нашей планете светло, свет падает с неба, а не с земли. Нашему зрению это отлично известно, хотя эти великолепные примеры появились всего несколько лет назад благодаря психологу Вильянуру Рамачандрану из Университета Калифорнии, Сан-Диего. Эффект направления света определяет, будем ли мы видеть выпуклые или вогнутые формы, как было описано Дэвидом Брюстером в 1800-е годы.

Ваза Рубина

За фигуры на этой картинке мы можем поблагодарить датского психолога Эдгара Рубина или, что более правильно, американского фотографа Зика Бермана, который работал над двойным изображением, придуманным Рубином в 1915 году. Вы можете выбрать, увидите ли вы черные вазы — с белыми лицами в качестве фона. Или вы можете выбрать видеть лица — и тогда черные вазы станут фоном. Вы выбираете, что будет формой, а что — фоном. Но вы не можете выбрать и то, и то одновременно. Вам придется сделать различие между сигналом и шумом. Опять-таки, вы видите не необработанные данные — а интерпретацию, причем только одну интерпретацию за раз. Версия ваз Рубина Бермана — это не рисунок. Он использует силуэты реальных лиц. Картинка, приведенная здесь — это рисунок на основе работы Бермана.

Когда вы уделите минутку рисунку, который расположен ниже, можно угадать ваш возраст: если вы видите молодую женщину с повернутым в сторону лицом, скорее всего, вы и сами молоды. Если же вы видите старуху, возможно, вы и сами — вовсе не неоперившийся птенец.

Это вывод, к которому пришли в «Эксплораториуме» Сан-Франциско, где выставляется в настоящее время эта картина, придуманная американским психологом Е.Г.Борингом. Как правило, чтобы переключиться между двумя изображениями, требуется какое-то время. Но как только вам это удается, эффект поистине драматический. (Когда вы уже знакомы с картиной, довольно легко контролировать, что вы хотите увидеть. Просто направьте свой взгляд на то место, где должны быть глаза фигуры, которую вы хотите увидеть — и затем вы сразу увидите всю женщину целиком).

Молодая или старая?

Британский нейропсихолог Ричард Л. Грегори всю жизнь собирал подобные зрительные иллюзии, так как они действительно очень много могут рассказать о том, как мы видим. Свое понимание иллюзий Грегори сформулировал так: наше зрение на самом деле предлагает нам гипотезу — интерпретацию мира. Перед своими глазами мы видим не информацию — мы видим интерпретацию.

В своем широко используемом учебнике по теме психологии зрения — «Глаз и мозг» (1966)

— Грегори писал: «Органы чувств не дают нам картины мира напрямую; скорее, они обеспечивают подтверждения для проверки гипотезы о том, что лежит перед нами. И действительно, мы можем говорить, что восприятие объекта является гипотезой:» И далее: «Неоднозначные фигуры» очень ясно демонстрируют, как одна и та же схема или стимуляция глаза может породить различные восприятия, и как восприятие объекта выходит за рамки ощущений».

Эти зрительные иллюзии сыграли огромную роль в нашем понимании не только ощущений и восприятий, но также науки и философии. Вызов, который бросили философы (Людвиг Виттгенштайн) и научные историки (Норвуд Рассел Хансон и Томас Кун) позитивистской вере в то, что мы можем объяснить знание безотносительно к тому, кто его произвел на свет, использовал подобные иллюзии в качестве точки отсчета.

Многие иллюзии изучались и исследовались в начале 20-го века как часть программы гештальтпсихологии.

Гештальт-психологи, такие, как Эдгар Рубин, настаивали на том, что мы не можем разделить ощущение на произвольные небольшие единицы, которые можно изучать по отдельности. Человеческие ощущения отличаются целостностью, с которой ничего нельзя поделать. Мы видим либо один куб Неккера, либо другой, даже несмотря на то, что смотрим всего лишь на рисунок. Мы воспринимаем целостность до того, как начинаем воспринимать части, мы видим конфигурацию (по-немецки «Gestalt») прежде, чем сможем увидеть элементы, из которых она состоит.

Гештальтпсихология переживала сложные времена во время доминирования бихевиоризма в начале века, но в настоящее время она восстанавливает свою честь и достоинство, так как стало ясно: зрение можно понять только в контексте целостности и гипотез.

Мы не видим то, что видят наши органы чувств. Мы видим то, что, как мы думаем, мы ощущаем. Наше сознание представлено интерпретациями, а не сырым материалом. Задолго до этой презентации подсознательная обработка отсеивает информацию, поэтому то, что мы видим, является симуляций — гипотезой, интерпретацией. И нам не дана свобода выбирать.

В случае куба Неккера мы можем выбрать между двумя возможностями — но наше сознание не может выбрать те две возможности, между которыми нам предстоит выбирать. Как не может выбрать и то, что должны быть две возможности.

Что самое интересное — зрительные иллюзии (Неккера, Понзо и др.) это тщательно усовершенствованные и исследованные примеры тех немногочисленных случаев, когда на самом деле мы можем выбирать — или понимать, что наше зрение нас обманывает.

А как насчет всех тех ситуаций, когда мы в состоянии увидеть только одну-единственную интерпретацию — или вообще не заметить, что мы искажаем геометрическую перспективу? Безусловно, должно иметь место определенное подсознательное отсеивание информации еще до нашего восприятия?

Конечно, оно происходит — но мы этого не видим. Иллюзии — это особые случаи, которые говорят нам: любое видение и любое восприятие базируется на громадной массе решений, отсеивания и интерпретаций, которые происходят задолго до того, как мы начнем осознавать, что же мы воспринимаем.

Мы не воспринимаем мир как сырой материал. Когда наше сознание воспринимает мир, подсознательное отсеивание сенсорной информации уже интерпретировало все за нас.

То, что мы воспринимаем, принимает значение еще до того, как мы это осознаем.

Подобные иллюзии возникают не только вследствие устройства нашей нервной системы. Большую роль играют и культурные факторы. К примеру, во многих незападных культурах в рисовании не используется перспектива. Следовательно, многие иллюзии включают в себя и культурные соглашения, касающиеся того, как мы «читаем» картинку. Но от этого данные соглашения не становятся менее подсознательными. Сложно отделить человека от его происхождения, так как ему приходится отсеивать огромное количество информации задолго до того, как он начнет сознательно «видеть» картинку.

Один из примеров того, как отсеивается информация, когда человек смотрит на визуальные иллюстрации, появился на основе антропологического исследования. Темой его было восприятие образов народностью «ме-ен» в Эфиопии. Антропологи давали им картинку и просили сказать, что это такое. «Они ощупывали бумагу, нюхали ее, мяли и слушали, как она шуршит; они откусывали небольшие кусочки и жевали их, чтобы попробовать на вкус». Фигуры на бумаге не интересовали ме-ен, так как рисунки, с которыми они были знакомы, были нарисованы на ткани. (Когда ме-ен предлагали рисунки в западном стиле на ткани, у них были проблемы с восприятием того, что они должны были увидеть согласно нашим стандартам).

Антрополог Колин Тернбулл изучал пигмеев Конго, которые всю свою жизнь проводят в лесу и, следовательно, не имеют опыта оценки размеров тех предметов, которые находятся на большом расстоянии. Однажды Тернбулл вышел из леса вместе со своим проводником-пигмеем Кенге.

«Кенге взглянул на долину и стадо буйволов, которое паслось в нескольких милях. Он спросил меня, что это за насекомые, и я ответил — буйволы, размером в два раза больше, чем известные ему лесные буйволы. Он громко засмеялся и попросил меня не рассказывать больше таких глупых историй … Мы сели в машину и поехали туда, где паслись животные. Он наблюдал за тем, как они становились все больше и больше, и несмотря на то, что он, как и любой пигмей, отличался смелостью, он подвинулся, сел поближе ко мне и пробормотал, что это волшебство. Когда он понял, что это были настоящие буйволы, он больше не боялся. Но он все же не мог понять, почему же они раньше были такими маленькими и действительно ли сначала они были маленькими, а затем внезапно стали большими или это был просто какой-то обман».

У западных людей также могут возникать проблемы с восприятием западных картин, особенно если они маскируются под искусство.

Пабло Пикассо однажды получил такой вопрос от соседа по купе в поезде: почему он не рисует людей такими, «какие они есть на самом деле». Пикассо спросил этого человека, что тот имеет в виду. Человек вынул из бумажника фотографию своей жены и сказал: «Это моя жена». Пикассо тут же ответил: «А не слишком ли она маленькая и плоская?».

То, что мы видим — это не воспроизведение исходного материала. А что же тогда воспроизводится?

Цветное зрение обеспечивает нас интересными доказательствами. Как всем известно, пожарные машины красного цвета. Утром, днем и ночью. Все согласятся с тем, что пожарные машины имеют замечательный красный цвет и он остается таковым круглые сутки. В принципе такой же цвет у них и ночью, просто по ночам их мало кто видит.

Но свет не является одинаковым в течение дня. Утром и вечером свет заметно краснее, чем в полдень. Когда солнце находится низко в небе, большая часть голубого света рассеивается, так как солнечному свету приходится пронизывать массивную толщу воздуха, когда он проходит через атмосферу «под углом».

Тем не менее пожарные машины остаются одинаково красными в течение всего дня. Но свет, который наши глаза получают от этих машин, не одинаков. Это известно как цветовое постоянство: мы видим один и тот же цвет, несмотря на то, что информация, на которой строится наше цветовосприятие, меняется. И это исключительно целесообразно. Было бы очень непрактично, если бы пожарные машины в течение дня меняли свой цвет (и было бы еще более непрактичным, если бы так же поступал и ядовитый мухомор),

Цвета, которые мы видим, являются результатом компиляции, которая выполняется в мозгу. Электромагнитные лучи, поступающие к нам от объектов, сравниваются с теми, которые приходят от других частей ландшафта. Цвет объекта вычисляется на этом фоне. Это значит, что один и тот же объект будет иметь один и тот цвет, даже если информация, которую получает от объекта глаз, меняется: цветовое постоянство. Цвет скорее можно назвать свойством мозга, а не самого предмета.

Из цветов мы можем создавать зрительные иллюзии. К примеру, окрашенные тени, в которых смешиваются желтый и белый свет, создавая голубой. Или смешанные цвета, где красный и зеленый прожектор создают желтое пятно света. Если же мы добавим еще и синий прожектор, пятно будет белым.

Цвета — это результат вычисления: те цвета, которые мы видим, во внешнем мире не существуют. Они возникают только тогда, когда мы их видим. Если бы цвета, которые мы видим, были принадлежностью внешнего мира, мы не смогли бы видеть иллюзию окрашенных теней.

Целесообразность этого кроется в постоянстве: объект видится в одинаковом цвете независимо от освещенности. То, что мы воспринимаем, видя красную пожарную машину — это результат вычислений, в ходе которых мозг старается приписать то же восприятие тому же самому объекту, даже если информация, которую он получает, меняется.

Вычисления выполняются мозгом на базе информации от трех различных видов зрительных клеток. Каждый из них является лучшим в своей способности «видеть» световые волны определенной длины. Аналогичная система применяется в видеокамерах, которые регистрируют три различных цвета. Затем эти цвета комбинируются в телевизионную картинку. Но видеокамера не столь умела, как человек, и потому она сама не может определить, как выглядит ее окружение. Нам приходится сообщать видеокамере, какой сейчас свет. В противном случае возникают цветовые искажения. Такое часто можно видеть в теленовостях, когда у человека берут интервью возле окна. Если камера адаптировалась к искусственному свету в помещении, которое имеет желтый оттенок, дневной свет будет выглядеть слишком голубым. Если же камера настроена на дневной свет, электрический будет смотреться как очень желтый.

На практике эта проблема решается так: перед тем, как начать запись, камере показывается лист белой бумаги. Зная, как должен выглядеть белый свет, камера затем может «просчитать» освещение для данной ситуации.

Именно эту балансировку белого и выполняет человеческое зрение каждый раз, когда оно видит пожарную машину. Посмотрев на что-то, что должно быть белым, к примеру, дом, оно заранее определяет, как должен выглядеть белый цвет. Таким образом, наше зрение может скорректировать то, что в данном контексте крайне незначительными деталями: например, реальную композицию отраженного цвета, которую глаз получает от пожарной машины.

Балансировка белого происходит бессознательно. Мы не воспринимаем, что вот это — пожарная машина в полуденном свете. Мы просто воспринимаем пожарную машину.

Но сознание может оказывать влияние на балансировку белого — или, что будет более точным, не сознание, а знание, которое у нас имеется относительно данной ситуации, как показывает пример ниже:

На веревке для сушки белья в подвале было много места. Когда он вошел туда с выстиранным бельем, на веревке висел только женский белый свитер. Когда он вешал на веревку свою нижнюю рубашку, он не мог не заметить, что свитер был не столько белым, сколько розоватым. Он рассеянно подумал, что, наверное, кто-то вместе с этим свитером кинул в машинку и красные носки. Такое случается.

Через несколько минут хозяйка свитера вошла в подвал. Еще до того, как он успел выразить ей свою симпатию, она воскликнула: «Боже, ваша одежда голубая!».

И действительно, именно он оказался растяпой, который положил что-то синее вместе с белым, отчего все белье приобрело льдистый голубоватый оттенок.

Баланс белого этого человека был подсознательно откалиброван в соответствии с белизной, что по определению и должно быть в белом белье. Поэтому он определил несколько голубоватый цвет как белый, а, следовательно, и белый свитер как розовый. Самое удивительное то, что когда он все это осознал, то легко смог это увидеть.

Несмотря на то, что цвета появляются у нас в голове, они не являются слишком субъективными и необоснованными, что и позволяет нам определить, кто же засунул носки не того цвета в стиральную машинку.

Ни одна палитра на Земле не может сравниться с небом. Какое буйство глубоких мерцающих цветов и хрупких теней играет над горизонтом, когда облака, закат и небо встречаются вместе, чтобы образовать сцену, за которой мы можем наблюдать часами! Изменения цвета день ото дня и область за областью могут пролиться бальзамом на отдыхающую душу, которая наконец освободилась от монотонного, эргономически выверенного искусственного света офиса. Всего один взгляд на небо — и наша голова снова оживает. Почему? Возможно потому, что наблюдение цветов — это активный процесс, вычисления, сортировка информации, которая и ведет к восприятию. Новое небо — это новый вызов, новый свет — это новые ощущения и переживания, мало зависящие от того, что именно мы видим в этом новом свете. Разве не глубокие, необъяснимо хрупкие и сложные, богатые оттенками и меняющиеся каждую секунду цвета природы на не знающей отдыха поверхности океана? Разве мы не радуемся, когда наши глаза начинают работать, когда имеется информация, которую нужно отсортировать, когда снижение количества воспринимаемых ощущений можно считать настоящим визуальным пиром, таким же приятным, как хрустящие овощи и свежая рыба? Небо редко бывает вялым и легко усваиваемым, как фаст фуд. И чем старше мы становимся, тем больше наслаждаемся идеальным небом.

Ричард Грегори — великий человек. Физически он был большим, высоким, широким, с выраженными британскими чертами. Весьма подходящая внешность для экспериментального психолога, который был экспертом по зрительным иллюзиям и вопросам восприятия как гипотезы — это точка зрения Грегори, которая базировалась на длительной экспериментальной работе. От предположения, что восприятие является интерпретацией, до того, чтобы рассматривать всю воспринимаемую нами реальность в качестве интерпретации, а не воспроизведения, совсем недалеко.

Когда я писал эту книгу и спросил Грегори, каково его представление о реальности, он просиял и ответил: «Реальность — это гипотеза. Вот как я это называю — гипотеза». Это утверждение отлично суммирует вклад Грегори в экспериментальную психологию.

Когда смех, вызванный возможностью получения еще лучшей гипотезы, затих, следующий вопрос был такой: «А можно ли рассматривать реальность как симуляцию?».

«О, так, пожалуй, даже лучше», — быстро ответил он. Великий человек.

Симуляция — это реконструкция, реплика, слепок чего-либо. Если вы можете симулировать процесс, это значит, что вы можете воспроизвести самые важные его аспекты, и без необходимости проводить сам процесс вы сможете выяснить, где этот процесс заканчивается. Симуляция — это динамическая интерпретация, гипотеза, а, следовательно, предсказание. Наше восприятие реальности — это в определенном смысле восприятие нашей симуляции того, что там происходит.

Важное открытие, которое дают нам зрительные иллюзии, заключается в том, что мы никогда не воспринимаем вещи напрямую — мы видим их как интерпретацию. Мы не можем воспринимать куб Неккера иначе как трехмерный, и нам приходится делать усилие, чтобы воспринять его просто как линии на бумаге. Сначала мы воспринимаем интерпретацию, симуляцию — не то, что именно мы ощущаем, а лишь нашу симуляцию того, что мы ощущаем.

Мы не ощущаем, затем воспринимаем и далее симулируем, интерпретируем, оцениваем и предполагаем.

Мы ощущаем, симулируем — а затем воспринимаем. Возможно. А иногда мы ощущаем и симулируем — а затем действуем, так как времени воспринимать нет.

Это урок, который дают нам зрительные иллюзии — ощущение, симулирование и только потом восприятие. Весьма радикальный урок.

«Что глаз лягушки говорит мозгу лягушки» — таким было название выдающейся научной работы, которая была опубликована в журнале «Proceedings of the Institute of Radio Engineers». Статья была посвящена тому, как видит мир лягушка — и более ничему, несмотря на тот факт, что ее авторы благодарили за финансирование проекта американскую армию, американские ВВС и американский флот (проект также поддерживала «Bell Telephone Labs, Inc.»). «Эта работа была проделана на лягушках, и наша интерпретация применима только к лягушкам», — написали четыре автора — Джером Леттвин, Умберто Матурана, Уоррен МакКаллок и Уолтер Питтс, сотрудники Массачусетского технологического университета.

Но результатам этой работы предстояло изменить взгляд на мир людей, а не лягушек. И не потому, что она черпала свое финансирование из подобных источников (в 50-е годы вооруженные силы были стандартным источником финансирования чистых исследований), а благодаря открывшимся для эпистемологии перспективам. Четырем авторам работы удалось доказать существование «синтетического априори», генетически встроенного в лягушек.

«Синтетические априори» — это термин, введенный Иммануилом Кантом для предпосылок знания, от которых мы не можем избавиться. Кант вызвал революцию в философии в 1700-е годы, указав на то (как описано в Главе III), что человеческое знание обязательно должно иметь какие-то предпосылки, определенные априорные суждения, которые предшествуют восприятию — время, место и причинность. Без подобных предпосылок мы вообще ничего не можем узнать — но когда они у нас есть, мы познаем не сам мир: мы познаем мир, который видим сквозь рамку, которую устанавливают наши априорные суждения. Мы никогда не сможем познать мир как таковой — мы познаем мир только таким, каким он является для нас. Кант проводит различие между вещами такими, какие они есть — Das Dingansich — и вещами такими, какими мы их знаем — Das Dingfuruns.

И вот теперь благодаря военному финансированию исследований четверо ученых набрели на Das Ding для лягушек.

Глаз лягушки сообщает мозгу лягушки всего четыре вещи об окружающем мире, когда он попадает в ее поле зрения: (1) четкие контрастные линии (которые определяют, к примеру, местонахождение горизонта); (2) внезапные изменения освещения (которые, к примеру, говорят о том, что приближается аист); (3) очертания движений (которые, к примеру, говорят о перемещении аиста); и самое важное, (4) контуры очертаний небольших темных объектов. Авторы пишут, что у них был соблазн назвать последний пункт «жуко-датчиками».

Мозг лягушки не получает информации о том, как выглядит окружающий мир — или получает, но только в той его части, которая представляет интерес: друзья, враги и поверхность воды. Лягушиный мозг не заботит проблема формирования «реалистичного» образа окружения. Он заинтересован в том, чтобы найти что-то поесть и не быть съеденным самому.

Эти черты способа видения мира лягушки встроены в ее анатомию. Каждое из нервных волокон, которые проходят от глаза к мозгу, соединяется со множеством зрительных клеток. Поэтому они не только сообщают, есть ли в данной клетке свет или нет. Они формируют модель. Мозг получает результат этих вычислений. Четверо ученых пишут об этом так:

«Каковы следствия этой работы? Главное — это то, что она показывает: глаз говорит с мозгом на языке, который уже является высокоорганизованным и интерпретированным, а не просто проводит более-менее аккуратную копию картины распределения света в рецепторах».

Вот почему лягушка поймет, что вы — принц, только после того, как вы ее поцелуете.

Четверо ученых были не первыми, кто изучал зрение лягушек. Хорейс Барлоу, британский ученый, опубликовал работу по зрению лягушек в 1953 году. Двадцать лет спустя он писал: «Результат неожиданно позволяет осознать, что значительная часть сенсорного механизма, который задействован в пищевых ответах лягушки, может на самом деле находиться на сетчатке, а не в таинственных «центрах», которые будет очень сложно исследовать физиологическими методами». — И далее: «Каждый отдельный нейрон может выполнять гораздо более сложную и тонкую задачу, чем мы ранее полагали … Если говорить проще, деятельность нейронов — это процесс мышления». Подсознание лягушки находится в ее глазах.

С тех пор подобный механизм отсеивания информации в глазах был обнаружен и у животных с более продвинутыми пищевыми привычками, чем у лягушек. У котов, обезьян, людей и многих других существ было обнаружено соответствующее разделение информации, поступающей от окружения.

У человека нервные импульсы проводятся от глаза к мозгу по сложному пути. Сигналы проходят через структуру, которая находится глубоко в мозге — таламус — откуда они проводятся в зрительные области коры головного мозга. В первой зрительной области, которой достигает импульс, находится сотня миллионов нервных клеток. Это довольно много, так как в глазу всего несколько миллионов зрительных клеток. В 60-е годы американец Дэвид Хубей и швед Торстайн Вайзель, работавший в США, показали, что у клеток коры есть специальные задачи: они могут обнаруживать определенные особые характеристики в поле зрения — угол, линию, контраст, направление и др.

Работы Хубея и Вайзеля породили определенную веру в то, что нам удастся объяснить, каким образом человек может видеть. Их вклад стал продолжением работ по лягушкам, которые проводили Барлоу и другие.

Поначалу открытие, что каждая клетка зрительной области коры головного мозга может принимать участие в интерпретации того, что мы видим, вызвала большой энтузиазм. Но постепенно ученые начали разочаровываться. В 70-е годы стало ясно, что не хватает чего-то очень важного.

В 1990 году, к примеру, Хорейс Барлоу написал о сотне миллионов нервных клеток в зрительной области коры, каждая из которых интерпретирует определенную характеристику поля зрения:

«Это очень интересный способ репрезентации образа, и тот факт, что каждая индивидуальная нервная клетка передает важный кусочек информации, заставляет нас чувствовать: мы добились определенного прогресса в понимании того, как «перевариваются» образы. Но в этом есть и кое-что глубоко неудовлетворительное: для каких таких целей нужны 100 миллионов клеток, каждая из которых отвечает за довольно специфические характеристики небольшой части поля зрения? Образы, которые являются для нас знакомыми, обладают целостностью и полнотой, которая отсутствует у этой репрезентации, фрагментированной на огромное число крошечных кусочков мозаики. Почему все представлено именно таким образом? Как в этой мозаике обнаруживается картинка, или, скорее, какие нейронные механизмы проводят дальнейший анализ образа и какова цель этих дальнейших шагов? Я могу предположить, что основным препятствием здесь является то, что мы не можем охватить истинную проблему». Возможно, истинная проблема заключается в том, что образа и нет, а имеется только мозаика. Барроу тактично предполагает, что сначала появляется образ, а затем этот образ разделяется между сотней миллионов нервных клеток, чтобы потом снова сложиться обратно и быть увиденным/воспринятым.

Можно возразить, что образ должен присутствовать, ведь то, что мы видим — это мир. Наши глаза составляют картину того, как выглядит этот мир. Отлично — но кто вообще видел мир иначе, чем пропущенным через сотню миллионов кусочков нашей мозаики? В конце концов, мы видим только Das Dingfuryou или вещь для себя, и мы никогда не видели Das Dingansich — вещь саму по себе.

Вы не можете видеть иначе, нежели через собственные глаза, а собственными глазами вы можете видеть только через сотню миллионов нервных клеток первичного зрительного центра мозга (который, кстати, находится в задней его части, а не непосредственно за глазами). Вы видите цвета, формы и углы, мух и лягушек. Но то, что вы видите — это результат вычислений и симуляции.

И нет совершенно никаких оснований верить, что то, что мы видим, схоже с тем, на что мы смотрим.

Но на это вы можете возразить: все мы видим одинаково. Мы видим одно и то же дерево, один и тот же автобус, одну и ту же пожарную машины. Ну да — постольку, поскольку нам удается об этом договориться. Но наш разговор будет происходить при очень низкой пропускной способности. Несколько бит в секунду — пропускная способность сознания. Эта способность не в состоянии передать, что такое воспринимать красный цвет. Она только может указать и заставить себя согласиться с остальными «уполномоченными лицами» насчет пожарных машин, деревьев и автобусов.

Мы можем нарисовать картину того, что видим. Тогда, безусловно, мы сможем увидеть, что видим одно и то же? Да — если только мы не имеем дела с ме-ен или с Пабло Пикассо, так как они могут задать вопросы, для ответа на которые нам придется призвать на помощь историю всей своей жизни.

Мы соглашаемся с тем, как выглядят вещи — но соглашаемся ли мы с тем, что такое «красный»? Будет ли ваш красный таким же, как мой?

Это классическая философская проблема, которую очень кратко выразил американский философ Томас Найгель: «Когда вы и ваш друг едите шоколадное мороженое, откуда вы можете знать, что он ощущает тот же вкус, что и вы? Вы можете попробовать его мороженое — но если на вкус оно такое же, как и ваше, это будет означать лишь то, что этот вкус для вас является таким же: вы не можете воспринимать вкус так же, как воспринимает его он». И далее: «Если мы будем продолжать задавать подобные вопросы достаточно последовательно, то мы можем продвинуться от умеренного и безопасного скептицизма насчет того, будет ли вкус шоколадного мороженого одинаковым для вас и вашего друга, к гораздо более радикальному скептицизму о том, имеется ли вообще хоть какое-то сходство между вашим и его восприятием …».

«Откуда вы вообще можете знать, что ваш друг обладает сознанием? Откуда вы можете знать, что существуют и другие умы помимо вашего собственного? Единственный пример, когда вы сможете наблюдать непосредственно связь между умом, поведением, анатомией и физическими обстоятельствами, будет вашим собственным», — пишет Найгель.

Эта штука известна как «проблема других умов». Есть ли вообще другие умы?

Проблема эта довольно упрямая, так как, безусловно, другие умы существуют. Если бы вы так не думали, вы бы не потрудились читать эту книгу.

Но на самом деле интересно не то, существуют ли другие умы — они существуют. Интересно то, что хотя философы обсуждают эту проблему сотни лет, они все еще не пришли к убедительному логическому подтверждению, которое позволило бы доказать: да, другие умы есть. Небольшая упрямая и в основном молодая группа философов постоянно поддерживает идеи солипсизма, которые заключаются в том, что человек — один: «Есть только я». Что, конечно, является чушью. «Если бы я был солипсистом, я, скорее всего, не писал бы эту книгу, так как я не поверил бы, что существует тот, кто может ее прочитать», — пишет Найгель.

Проблема существования других умов тесно соотносится с проблемой существования внешнего мира. Как мы можем утверждать, что он есть? Датский философ Петер Цинкернагель решает эту проблему, указывая: мы не можем говорить, что внешней реальности нет: язык полностью разрушается, если мы предположим, что языку не о чем будет говорить».

Соответственно мы можем утверждать, что общение полностью разрушается, если мы не признаем, что существуют другие умы. Все общение базируется на предпосылке, что с кем бы вы ни общались, они будут людьми и будут иметь внутри дерево речи. Без этой предпосылки общение не имеет смысла.

Но это не является доказательством того, что существуют другие умы (или, если уж на то пошло, внешняя реальность). Это просто раздражающее утверждение о том, что перед нами проблема, которую мы не можем обсудить. Так как само обсуждение предполагает, что ответом будет «да», есть кто-то еще помимо нас, с кем можно говорить.

Таким образом, если вы не признаете существование других умов, вам не с кем будет говорить об этой своей точке зрения.

Давайте еще раз рассмотрим путь, по которому оптические импульсы из глаза попадают в кору мозга. Для чего существует релейная станция в таламусе, глубоко в мозгу? Особая структура таламуса, который выступает в качестве передатчика импульсов по зрительному нерву, известна под внушительным названием «corpus geniculatum laterale», что переводится как «латеральное коленчатое тело» — LGN.

Информация от сетчатки проходит через LGNв таламус перед тем, как достичь зрительных центров мозга, которые находятся в задней части головы.

Таламус находится глубоко в головном мозге и служит воротами в кору мозга. Почти вся информация из окружающего мира проходит через таламус перед тем, как достичь коры.

Датским медицинским студентам говорят об этой очень важной анатомической детали таким образом: «Многие исследования позволяют предположить, что corpus geniculatum laterale — это не просто ретранслирующий центр, а структура, имеющая интегративные функции». Если говорить подобным образом, то это будет отличным примером того, как наши сравнительно небольшие знания о мозге могут привести к подобным хорошо звучащим, но пустым утверждениям. Выражение «интегративные функции», несмотря на традиции нейропсихологии, не слишком информативно: практически оно подразумевает, что имеется нечто, что мы не в состоянии объяснить».

Таламус и LGN играют основную роль в процессах обработки мозгом сенсорной информации из внешнего мира. В 1986 году Фрэнсис Крик писал: «Важная роль неокортекса заключается в том, что почти вся информация, которую он получает (как с сенсорной периферии, так и из других субкортикальных центров), за исключением определенной части обонятельной информации, проходит через таламус … О таламусе потому часто говорят как о «воротах» в церебральный кортекс».

Таламус — не просто ворота: он также получает обратную связь от коры головного мозга. Между таламусом и «высшими» функциями кортекса происходит интенсивный обмен «входящими» и «исходящими» сообщениями. В таламусе находятся много центров, или ядер, которые принимают участие в этом взаимодействии. В случае зрения это LGN.

Русский нейрофизиолог Иван Павлов более всего известен благодаря своим экспериментам с собаками в начале 20 века, у которых он провоцировал условные рефлексы, звоня в звонок каждый раз, когда собак нужно было кормить — и в конце концов они начали выделять слюну просто на этот звук.

Павлов указал на важность, которую имеют для коры мозга структуры, расположенные значительно глубже. Фактическая обработка информации из окружающего мира происходит в коре мозга, но уровень активности коры регулируется более глубокими структурами, такими, как таламус. Средний уровень активности кортекса (тонус) может меняться от бодрствующего к сонному состоянию; аналогично активность в бодрствующем состоянии может меняться локально вокруг коры, когда наше внимание переключается. Павлов описывал это перемещение внимания как «мобильный, концентрированный прожектор, который двигается по коре вместе с изменениями активности», как писал другой великий русский невролог Александр Лурия в своей работе, обобщающей идеи Павлова.

Отделы мозга по Лурия: весь мозг покрывает кора. Таламус и несколько других жизненно важных центров находятся глубоко в мозгу. Кора делится на задний отдел, который в основном обрабатывает сенсорную информацию, и на переднюю часть, которая имеет дело с планами и идеями.

Лурия продолжил ход мысли Павлова, разделив мозг на три блока: один для регулирования бодрствования/тонуса/внимания (глубокие структуры), один для обработки сенсорной информации (задняя часть коры) и один для планирования и познания (передняя доля коры). Таламус играет ведущую роль в работе первого блока.

Таким образом, мы можем рассматривать первый блок как прожектор, который определяет какая часть коры будет освещаться — и, следовательно, куда будет направлено наше внимание. Анатомическая версия метафоры сознания, с которой мы встречались ранее — фонарика, который движется в темной комнате. В середине 80-х годов Фрэнсис Крик попробовал уточнить эту модель, указав определенную область — ретикулярный комплекс с наружной части таламуса — в качестве оператора, который контролирует прожектор сознания. Но потом Крик понял, что эта идея слишком проста.

Но метафора все же достаточно хороша — метафора, которая сравнивает внимание и сознание с прожектором, который выхватывает что-то на сцене в то время, когда там еще много чего происходит.

Одним из авторов работы «Что глаз лягушки говорит мозгу лягушки» был Умберто Матурана. В прошедшие десятилетия он и другой чилиец, Франсиско Варела, стали ведущими сторонниками точки зрения, что наше восприятие окружающего мира не подразумевает представления или отражения нашего окружения. Эти два биолога готовы поспорить, что не происходит никакой репродукции. Правда тут намного более изящна.