Глава I. Зов тайны

Глава I. Зов тайны

В которой представляются действующие лица, в том числе и гриб, и обрисовываются их необычные интересы. На сцену выходят джунгли Амазонки и предпринимается плавание по одной из рек ее бассейна.

В течение тысячелетий видения, возникающие под действием грибов-галлюциногенов, являясь предметом поисков и благоговейного интереса, оставались поистине религиозной тайной. Последние двадцать лет или даже больше я много размышлял об этой тайне и пытался описать ее. Такой гриб, бдительно оберегаемый ангелами в хаотической россыпи драгоценностей ("Каждый ангел ужасен", — писал Рильке) — одновременно священный и нечестивый, — возник в моей жизни, как вполне может возникнуть когда-нибудь в будущем в истории человечества. Чтобы рассказать об этой истории, я избрал метод литературного повествования. Живая тайна может принять любую форму — она сама хозяйка места и пространства, времени и духа, — и все же поиск простой формы для передачи этой тайны заставил меня последовать традиции: написать хронологическую повесть об истории, правдивой и в то же время в высшей степени странной.

В начале февраля 1971 года я вместе с братом и компанией друзей пересекал Южную Колумбию, собираясь отправиться в экспедицию по колумбийской Амазонке. Наш маршрут пролегал через небольшой городок Флоренсию, столицу округа Какета. Там мы задержались на несколько дней, ожидая самолета, который должен был доставить нас к месту отправления, на Рио-Путумайо — реку, широкое течение которой служит границей между Колумбией и двумя ее южными соседями, Эквадором и Перу.

День отплытия выдался особенно жарким, и мы не выдержали гнетущей духоты гостиницы, стоявшей возле шумного центрального рынка и автовокзала. Выйдя из города, мы направились на юго-запад и прошли около мили. Здесь нас встретили теплые воды Рио-Хачи, видневшейся за волнующимися высокой травой пастбищами. Поплавав в реке и исследовав глубокие заводи, высеченные теплым потоком в черном базальтовом русле, мы пошли обратно через те же самые луга. Кто-то лучше меня знакомый с тем, как выглядит гриб Stropharia cubensis, указал на большой экземпляр, одиноко высившийся посреди сухой лепешки коровьего помета. Внезапно поддавшись на предложение своих спутников, я съел весь гриб без остатка. Это заняло всего несколько секунд, и мы, уставшие от купанья, побрели дальше. Тем временем с восточных отрогов Андийских Кордильер, где лежит Флоренсия, на нас надвигалась тропическая гроза.

Мы прошагали так, может быть, с четверть часа, большей частью молча. Я устало понурил голову, почти загипнотизированный зрелищем своих ритмично движущихся башмаков, прокладывающих путь через высокую траву. Чтобы размяться и сбросить сонливость, я остановился и стал потягиваться, оглядывая дали. Вот тогда на меня впервые и обрушилось ощущение огромности неба, которое я позже связал с псилоцибином. Я попросил друзей подождать и тяжело опустился на землю. Казалось, воздух передо мной сотрясается от беззвучного грома. Все предметы предстали в новом облике, наполненные новым смыслом. Это ощущение нахлынуло и пронеслось надо мной будто волна, и как раз в этот миг над головой яростно громыхнуло и разразился тропический ливень, вымочив нас до нитки. Жуткое ощущение, что с ярким тропическим днем пересеклось некое иное измерение или иной масштаб, длилось всего несколько минут. Смутное и тем не менее сильное, оно не походило ни на одно чувство, которое я мог бы припомнить.

Оказавшись в пропитанном сыростью укрытии, я ни словом не упомянул о растянутом, странно мерцающем мгновении, которое предшествовало нашему паническому бегству. Я понимал, что мое переживание было вызвано грибом, но не хотел, чтобы мысли об этом отвлекали меня: ведь впереди нас ожидала более заманчивая цель. Тогда я воображал, что в дебрях джунглей нам предстоит поиск других галлюциногенов: растений, содержащих перорально активный психоделик диметилтриптамин (ДМТ), и психоделического напитка аяхуаски. Эти растения издавна связывают с телепатическими способностями и подвигами, выходящими за пределы человеческих возможностей. Однако способы их применения, являющиеся уникальным достоянием жителей Амазонии, так и не были полностью изучены.

Придя в себя, я решил отложить опыт с грибом до лучших времен. Коренные жители Колумбии уверяли меня, что золотистая строфария растет исключительно на навозе зебу, и я полагал, что в гуще джунглей, где мне скоро предстояло очутиться, нас едва ли ожидают пастбища и рогатый скот. Выбросив из головы мысли о грибах, я стал готовиться к тяготам плавания по Рио-Путумайо на пути к цели нашего путешествия — отдаленной миссии, которая называлась Ла Чоррера.

Зачем наш цыганский табор отправился в парные джунгли Колумбийской Амазонии? Наша компания состояла из пяти человек, связанных узами дружбы, буйного воображения, наивности и страсти к путешествиям и экзотическим переживаниям. Ив, наша переводчица и с недавних пор моя любовница, была единственной в группе, кто не был знаком с остальными с давних пор. Как и все мы, она была американкой, прожила несколько лет в Южной Америке и путешествовала по Востоку, где я однажды и встретил ее в аэропорте Катманду в очень тяжелое для нас обоих время. Но это совсем другая история. Она недавно освободилась от одной длительной связи.

Оказавшись в одиночестве и не видя для себя ничего лучшего, Ив присоединилась к нашей группе. К моменту прибытия в Ла Чорреру мы были с ней вместе неполных три недели. Остальные три члена нашей группы — это мой брат Деннис, младший из нас и имевший за плечами наименьший опыт путешествий, студент-ботаник и испытанный друг, Ванесса, моя старая школьная подруга со времен совместного обучения в экспериментальном колледже в Беркли, антрополог и фотограф по профессии, путешествующая в одиночку, и Дэйв, еще один старый друг, жизнерадостный созерцатель, гончар, вышивальщик джинсов и, как и Ванесса, житель Нью-Йорка.

За четыре месяца до нашего сошествия в водную преисподнюю нижнего течения Рио-Путумайо мы с братом пережили утрату — у нас умерла мать. До этого я три года путешествовал по Индии и Индонезии, потом работал преподавателем в английских школах Токио, а когда мне это смертельно надоело, сбежал в Канаду. В Ванкувере наша компания встретилась и задумала эту экспедицию на Амазонку с целью измерить глубины психоделических переживаний.

Я не стану много рассказывать о каждом из нас. А в целом, хотя нас, возможно, обучали неправильно, образование, тем не менее, дали хорошее, это уж точно. Никому из нас еще не стукнуло двадцати пяти. Вместе нас свела политическая неразбериха, которой были отмечены годы нашего совместного пребывания в Беркли. Мы стали беженцами из общества, которое, как мы считали, было отравлено саморазрушительной ненавистью и внутренними противоречиями. Рассмотрев все возможности идеологического выбора, мы решили сделать ставку на психоделические переживания как на кратчайший путь к тысячелетию, в наступление которого наши политики призывали нас пламенно верить. Мы понятия не имели, что ждет нас на Амазонке, но собрали все доступные нам материалы по этноботанике. Эти данные подсказывали нам, где искать разные галлюциногены, но умалчивали о том, чего от них ждать, когда мы их найдем.

Я немало размышлял над тем, насколько мы были готовы к переживаниям, которые нам предстояло испытать с будущем. Зачастую наши истолкования событий не совпадали, как это обычно бывает у сильных личностей или свидетелей необычных событий. Мы были непростыми людьми, иначе мы не занимались бы тем, чем занялись.

В мои двадцать четыре года за плечами у меня было почти десять лет занятий, которые большинство людей сочли бы до крайности странными. Круг моих увлечений — магия, снадобья и самые темные заводи естественной истории и теологии — скорее подходил бы эксцентричному флорентийскому принцу, нежели пареньку, конца пятидесятых годов, живущему в самом сердце Соединенных Штатов. К отчаянию родителей, вполне заурядных трудяг, Деннис разделял эти мои интересы. Почему-то с самого детства мы оба были весьма странными, судьба избрала для нас слишком необычную участь, для того чтобы ее можно было предугадать заранее.

Перечитывая письмо, написанное за одиннадцать месяцев до начала нашей экспедиции, я обнаружил, что уже тогда у Денниса было на редкость четкое представление о том, что могло случиться с нами. Вот что писал он мне на Тайвань, где я находился в 1970 году:

Что касается главной загадки шаманизма и гипотезы о том, будто ее решение может повлечь за собой физическую смерть (мысль поистине отрезвляющая), то мне было бы интересно услышать, насколько правдоподобной ты считаешь такую возможность и почему. Я не думал о ней с точки зрения смерти, хотя и допускаю, что она вполне может дать нам, живым, сознательный доступ к тем вратам, которые ежедневно минуют мертвые. Я считаю это чем-то вроде гиперпространственной астральной проекции, позволяющей гипероргану, то есть сознанию, мгновенно проявляться в любой точке пространственно-временной матрицы, или одновременно во всех, ее точках.

Из его писем ко мне становится ясно, что за годы учебы в высшей школе нашего родного городка в Колорадо его воображение ничуть не атрофировалось. Постоянная подпитка научной фантастикой настолько развила воображение брата, что было истинным удовольствием следить за его игрой, правда, я не был уверен, насколько все это всерьез.

НЛО — это, no-существу, психический вихрь, движущийся в гиперпространстве, и полет его вполне может привести к контакту с какой-нибудь расой обитателей гиперпространства. Возможно, это будет встреча, напоминающая "учебный полет": инструкции по использованию транспространственного камня, о том, как передвигаться в гиперпространстве и, может быть, вводный курс космической экологии.

Деннис, как и я, стремился освоиться в населенных эльфами психических ландшафтах, которые открывались нам под воздействием диметилтриптамина, или ДМТ. С тех пор как посреди пьянящей сюрреалистической атмосферы Беркли в зените Лета Любви мы вкусили ДМТ, он стал для нас главной тайной и самым действенным средством для продолжения поиска.

При таких обстоятельствах сохранение физической формы было бы, на мой взгляд, скорее вопросом выбора, нежели необходимости, хотя это могло бы вообще утратить всякое значение, поскольку в паутине гиперпространства все существующие физические проявления оказались бы доступными. Я бы сказал, что для такой затеи время не было бы главным, если бы культурная гибель племен, поиском которых мы занимаемся, не надвигалась бы с такой ужасающей скоростью.

На галлюциногенах типа ДМТ мы сосредоточились не только из-за красочных фантазий, которые они нам дарили. С ними был связан и наш операционный метод исследования тайн галлюциногенного измерения. Дело в том, что из всех известных нам психоактивных препаратов действие ДМТ-содержащих галлюциногенов, пусть и очень кратковременное, представлялось нам наиболее сильным. Даже испытанные психонавты внутреннего космоса не так уж часто прибегают к ДМТ, поэтому необходимо сказать о нем хотя бы несколько слов. В своей чистой синтетической форме он представляет собой пасту из мелких кристаллов или порошок, который курят без всяких добавок, используя для этой цели стеклянную трубку. После нескольких затяжек начало переживаний наступает очень стремительно — через пятнадцать секунд, максимум через минуту. Галлюцинации, которые вызывает ДМТ, длятся от трех до семи минут и бывают необычайно своеобразны. Они до того причудливы и сильны, что даже самые рьяные поклонники галлюциногенов их, как правило, избегают. Тем не менее ДМТ — наиболее распространенный и часто встречающийся из природных галлюциногенов, туземные племена, населяющие тропики Южной Америки, используют его либо как основу для своих галлюциногенных снадобий, либо в чистом виде. Как продукт метаболизма растений, он никогда не встречается в природе в концентрациях, близких к тем, которые имеет лабораторный продукт. Однако южноамериканские шаманы, используя различные химические соединения, усиливающие действие ДМТ, умудряются выходить на тот же уровень забвения реальности, который дает чистый препарат. Сила и странность этого воздействия настолько превосходит все то, что могут дать другие галлюциногены, что диметилтриптамин и его химические сородичи стали определять — по крайней мере, для нашего кружка — максимальное раскрытие, наиболее полное и красочное развертывание галлюциногенного измерения, способное происходить без серьезного риска для психического или физического здоровья.

Поэтому мы решили, что приступая к феноменологическому описанию галлюциногенного измерения, следует для начала отыскать какой-нибудь сильный ДМТ-содержащий туземный галлюциноген, а потом объективно исследовать вызываемые им экстатические состояния, характерные для шаманов. Для этой цели мы проштудировали литературу по триптаминовым галлюциногенам бассейна Верхней Амазонки и выяснили, что здесь широко известна аяхуаска (Аяхуаска — термин, общеупотребительный в бассейне Верхней Амазонки. Он относится не только к изготавливаемому там галлюциногенному напитку, но и к главной его составляющей, водной лиане Banisteriopsis caapi. Эта произрастающая в джунглях лиана, часто достигающая гигантских размеров, измельчается в порошок и варится с каким-либо ДМТ-содержащим растением (как правило, это Psychotria viridis или иногда Diploterus cabrerena). Затем водный экстракт путем дальнейшего кипячения общается. Аяхуаска. которую еще называют натема, йаге или пилде, — наиболее широко распространенный среди встречающихся в экваториальной части Нового Света галлюциноген, используемый в шаманской практике.), или йаге — отвар из Banisteriopsis caapi с добавками ДМТ, а также несколько ДМТ-содержащих составов для вдыхания через нос. Имелся, правда, еще один ДМТ-содержащий галлюциноген, но на его применение был наложен строгий запрет.

У-ку-хе изготавливают из смолы деревьев вирола, относящихся к роду Myristicaceous, которую смешивают с золой других растений. Из этой смеси скатывают шарики и принимают их внутрь. К рассказам о приготовлении этого фантастического растительного препарата наше внимание привлек тот факт, что индейцы племени витото, обитающего в бассейне Верхней Амазонки (единственного племени, владеющего секретом производства у-ку-хе), ведут беседы с неким "маленьким народцем" и черпают у него свою мудрость.

Этот "маленький народец" — единственная связь между темой контакта с иными мирами и более традиционными историями о странных проделках лесных эльфов и фей. Распространенные во всем мире предания о "маленьком народце" подробно исследовал У.-Е. Эванс-Вентц в своей книге "Вера в фей в кельтских странах" — первом труде по кельтским обычаям, оказавшим влияние на поиски исследователя НЛО Жака Валле, да и на наши тоже. Упоминание о "маленьком народце" наводило на некоторые мысли: когда я сам еще в Беркли пробовал курить синтезированный ДМТ, у меня возникало видение, будто я залетал в пространство, населенное веселыми, самопроизвольно изменяющимися механическими созданиями, похожими на гномов. Десятки этих дружелюбно настроенных фрактальных существ, напоминающих подскакивающие яйца Фаберже, окружали меня и учили утерянному языку истинной поэзии. Если судить по эмоциональному воздействию их эльфовского лепета, они, похоже, болтали на зримой, пятимерной разновидности экстатического ностратического языка (Гипотетическая макросемья языков, включающая ряд языковых семей Евразии и Африки (индоевропейские, карельские, семито-хамитские, уральские, тюркские, монгольские тунгусо-маньчжурские и др.). — Прим. ред.). Вокруг меня, журча, лились ниспадающие зеркальные реки расплавленного смысла. Такое случалось со мной несколько раз.

Именно это преображение языка и сделало мои видения такими яркими и запоминающимися. Под воздействием ДМТ речь перешла из слышимого состояния в видимое. Синтаксис стал отчетливо зримым. Подыскивая параллели для этого понятия, я вынужден обратиться к чудесной сцене из диснеевского варианта "Алисы в Стране Чудес", где Алиса встречает гусеницу, сидящую на шляпке гриба и курящую кальян. "Who R U" — вопрошает гусеница, выписывая свой вопрос дымом над головой. Льюиса Кэрролла и его созданную в прошлом веке повесть о самопроизвольно изменяющейся стране чудес всегда подозревали в поистине психоделической изощренности. Под руками диснеевских мультипликаторов похожее на синестезию смещение чувственного восприятия преувеличивается и становится буквальным. То, что намеревается сообщить гусеница, не слышимо, но видимо, оно парит в воздухе, это зримая речь, средой для которой служит имеющийся под рукой дым, а его у гусеницы хоть отбавляй. (То, что фильм Диснея может служить иллюстрацией для данного понятия, не так уж и удивительно, как это может показаться на первый взгляд. Стоит только припомнить тщательно поставленные танцы восточных грибов в "Фантазии", чтобы задать себе вопрос: уж не вдохновлялись ли некоторые члены диснеевской съемочной группы шаманскими снадобьями? В конечном счете "Фантазия" была очень серьезной и изысканной попыткой сделать синестезию темой развлечения для зрителей. Ходят упорные слухи о том, что многие европейские мультипликаторы, которых Дисней привлекал к своим экстравагантным проектам, были знакомы с психоделическими переживаниями. Среди чешских мультипликаторов, присоединившихся к группе Диснея как раз в то время, возможно, были люди, знавшие о способности кактуса пейота и его химического составляющего, мескалина, вызывать видения.)

Однако из этого не следует, что ДМТ можно считать всего лишь стимулом для возникновения внутренних мультиков. Ощущение от встречи с ДМТ бывает до того странным, что волосы встают дыбом, и настолько сильным, что его с трудом можно перенести, не подвергая категории сознания постоянной переоценке. Иногда меня спрашивают, опасен ли ДМТ. Правильный ответ таков: он опасен только в том случае, если вы боитесь умереть от удивления. Волна изумления, сопровождающая исчезновение границы между нашим миром и другой средой, о которой мы и не подозреваем, бывает настолько огромной, что, надвигаясь на нас, она сама по себе становится экстазом.

Ощущение, вызванное этими странными опытами с ДМТ (будто ты и вправду попадаешь в иное измерение), стало главным фактором повлиявшим на наше решение сосредоточить внимание на триптаминовых галлюциногенах. Прочитав все, что удалось достать по психоактивным триптаминам, мы наконец наткнулись на исследование ботаника-первопроходца Ричарда Эванса Шульца. Должность профессора ботаники в Гарварде, которую занимал Шульц, позволила ему посвятить жизнь сбору и каталогизации всевозможных психоактивных растений. Его статья "Вирола — галлюциноген перорального применения" стала поворотным пунктом в наших поисках. Нас восхитило его описание использования смолы деревьев Virola theiodora в качестве перорального активного ДМТ-содержащего снадобья, а также тот факт, что использование галлюциногенов, судя по всему, было ограничено очень малым географическим районом. Шульц вдохновенно описывал галлюциноген у-ку-хе:

Потребуется дальнейшая полевая работа в местах коренного обитания индейцев, чтобы достичь полного понимания столь любопытного галлюциногена… Интерес к этому недавно открытому галлюциногену выходит за рамки исключительно антропологии и этноботаники. Он имеет прямое отношение к некоторым фармакологическим вопросам, и, если рассматривать его в совокупности с другими растениями с психомиметическими свойствами, обусловленными присутствием триптаминов, этот новый галлюциноген перорального применения ставит проблемы, на которые необходимо обратить внимание и которым нужно, по возможности, дать объяснение с позиций токсикологии.

Взяв за основу статью Шульца (R. Е. Schultes, "Virola as an Orally Adnlinistered Hallucinogen", in the Botanical Leaflets of Harvard University, vol.22, No.6, pp.229-40), мы решили забросить свои занятия и карьеру и на свой страх и риск отправиться на Амазонку, в окрестности Ла Чорреры, на поиски у-ку-хе. Нам хотелось выяснить, не станут ли те, в высшей степени странные измерения, которые открывались нам в ДМТ-трансе, еще более доступными, если использовать сочетания ДМТ-содержащих растений, изобретенные шаманами Амазонки. Именно об этих шаманских таинствах я и размышлял, когда расставался с мыслью о грибе строфария, найденном на пастбище близ Флоренсии. Я был преисполнен решимости ринуться на поиски экзотического, так мало известного витотского у-ку-хе. Разве мог я тогда вообразить, что вскоре после прибытия в Ла Чорреру мы и думать забудем о поисках у-ку-хе?

Наша новая находка — произрастающие там в изобилии псилоцибиновые грибы и та странная сила, которая, казалось, клубится вокруг окутанных туманами изумрудных пастбищ, где мы их обнаружили, — полностью затмила галлюциноген индейцев витото.

Первое предчувствие, подсказывающее, что Ла Чоррера — место, не похожее на другие, появилось у меня по прибытии в Пуэрто-Легисамо, откуда нам предстояло отправиться на Рио-Путумайо. Добраться до него можно было только самолетом, поскольку через джунгли туда не вела ни одна дорога. Это южноамериканский прибрежный городишко, именно такой гнетущий и тоскливый, какой рисовался нам в воображении. Уильям Берроуз, который в поисках аяхуаски оказался в этих краях в пятидесятые годы, описывал Пуэрто-Легисамо как "местечко, выглядевшее так, будто оно пережило потоп". К началу семидесятых оно мало изменилось.

Едва мы успели разместиться в гостинице и вернуться после ритуальной регистрации иностранцев, проводящейся в пограничных районах Колумбии, как хозяйка гостиницы доложила, что поблизости живет наш соотечественник. Казалось невероятным, что американец может жить в столь захолустном городишке, затерянном в джунглях Колумбии. Когда сеньора заметила, что эль сеньор Браун совсем старик и к тому же чернокожий, мы ощутили еще большее замешательство. Это возбудило мое любопытство, и я немедленно отправился к нему с визитом в сопровождении одного из сыновей хозяйки. Не успели мы выйти за дверь, как мой провожатый сообщил мне, что человек, к которому мы собираемся зайти, "mal у bizarre" (Дурной и странный (исп.)).

"El Senor Brown es un sanguinero" (Сеньор Браун — убийца (исп.)), — добавил он. Убийца? Что же это получается — я собрался в гости к убийце? Это казалось не слишком правдоподобным. Я ни на минуту не поверил. "Un sanguinero, dice? (Неужто убийца? (исп.))"

Страху что каучуковый бум, обрушившийся на индейцев Амазонки в начале века, может вернуться, воспоминания стариков и страшная легенда для молодых индейцев. В округе Ла Чорреры численность индейцев витото неуклонно снижалась — с сорока тысяч в 1905 году до приблизительно пяти тысяч в 1970-м. Я и представить себе не мог, что человек, с которым мне предстояло встретиться, имел реальное отношение к тем далеким событиям, и предположил, что сказанное означает, что вот-вот я увижу местное пугало, человека, обросшего нелепыми россказнями.

Вскоре мы добрались до ветхого, ничем не примечательного домишки с маленьким двориком, прячущегося за высоким дощатым забором. Мой спутник постучался и что-то прокричал. Вскоре появился молодой человек, похожий на моего провожатого, и открыл калитку. Мой эскорт испарился, и калитка закрылась за моей спиной. В самом сыром и низком углу двора возлежала большая свинья. На веранде, улыбаясь и жестами приглашая меня подойти, сидел очень тощий и очень старый сморщенный негр, это и был Джон Браун. Не часто доводится встретить живую легенду, и, знай я тогда больше о человеке, лицом к лицу с которым меня свела судьба, я проявил бы к нему больше почтения и испытал бы большее изумление.

"Да, — сказал он, — я американец". И еще: "Да, черт побери, я старик, мне стукнуло девяносто три. Моя история, сынок, длинная, ох, какая длинная". — Он надтреснуто рассмеялся — так шелестит тростник на крыше, когда пошевелится тарантул.

Джон Браун, сын раба, покинул Америку в 1885 году, чтобы больше никогда туда не вернуться. Он отправился на Барбадос, потом во Францию, был матросом торгового флота, видел Аден и Бомбей. Где-то в 1910 году прибыл в Перу, в Икитос. Там стал десятником в печально известном Доме Арана — силе, стоявшей за безжалостной эксплуатацией и массовым истреблением индейцев Амазонки во время каучукового бума.

С сеньором Брауном я провел в тот день несколько часов. Это был необычный человек — одновременно близкий и призрачно далекий, живой осколок истории. Он был личным слугой капитана Томаса Уиффена из Четырнадцатого гусарского полка, британского авантюриста, исследовавшего окрестности Ла Чорреры этак году в 1912-м. Браун, чье имя упоминается в малоизвестном сейчас труде Уиффена "Исследование Верхней Амазонки", был последним, кто видел французского ученого Эжена Робушона, пропавшего на Рио-Какете в 1913 году. "У него была жена витото и большая черная собака, которая не отходила от него ни на шаг", — вспоминал старик.

Джон Браун говорил на языке витото и в свое время прожил с женщиной из этого племени много лет. Он отлично знал края, куда мы направлялись. Об у-ку-хе он никогда не слышал, но в 1915 году впервые попробовал аяхуаску — это было в Ла Чоррере. Его рассказ о тогдашнем переживании добавил мне решимости не отступать от намеченной цели.

Лишь вернувшись с Амазонки, я узнал, что это был тот самый Джон Браун, который сообщил британским властям о зверствах каучуковых магнатов на Рио-Путумайо. Он первым переговорил с Роджером Кейзментом, в то время британским консулом в Рио-де-Жанейро, который в июле 1910 года отправился в Перу расследовать эти преступления. Теперь, когда у всех еще свежи в памяти ужасы истории XX века, немногие помнят, что еще до Герники и Освенцима Верхняя Амазонка использовалась как место для репетиции одного из эпизодов полного механического обезличивания людей, столь характерного для нашего столетия. Британские банки в сговоре с кланом Арана и другими попустительствующими сторонами финансировали акции по поголовному истреблению местного населения и насильственному принуждению, чтобы заставить индейцев, обитателей внутренних джунглей, собирать природный каучук. Именно Джон Браун вернулся с Кейзментом в Лондон, чтобы дать показания Королевской Высшей следственной комиссии. (Колумбийский историк Джон Эстасион Ривера рассказывает эту историю по-другому и обвиняет Брауна в убийствах, создавая почву для истории о "sanguinero")

Пока продолжались приготовления к спуску по реке, я еще дважды заходил к нему поговорить. На меня произвели впечатление искренность Брауна, то, как глубоко он меня видел, и то, как Роджер Ксйзмент, а с ним и почти забытый мир, знакомый только по кратким упоминаниям на страницах "Улисса" Джеймса Джойса, ожили и прошли передо мной на его веранде под нескончаемое бормотанье наших бесед.

О Ла Чоррере старик рассказывал пространно и красноречиво. Сам он не был там с 1935 года, но мне предстояло найти ее почти такой, как он описывал. Истрепанный лихорадкой старый городок в низине за озером не сохранился, но застенки для рабов-индейцев с изъеденными ржавчиной стальными кольцами, глубоко вмурованными в сочащийся влагой базальт, еще можно было разглядеть. Пользовавшегося дурной славой Дома Арана уже не существовало, да и Перу давно оставило свои притязания на этот район Колумбии. Но призрак старого города Ла Чорреры уцелел, как и остатки старой каучуковой дороги — троча, — по которой нам вскоре предстояло пройти сто десять километров, отделяющих Ла Чорреру от Рио-Путумайо. В 1911 году почти двадцать тысяч индейцев отдали свою жизнь, чтобы проложить эту дорогу через джунгли. А тем, кто отказывался работать, отсекали мачете ступни ног и ягодицы. И ради чего? Ради того, чтобы в 1915 году смог свершиться сюрреалистический акт, торжество гордыни, типичное для техноколониализма, — по всей длине дороги проехал автомобиль. То был пробег из ниоткуда в никуда.

Когда я проходил этой мрачной пустынной дорогой, мне часто казалось, что я слышу рокот голосов или шарканье ног, закованных в кандалы. Несмотря на невнятные монологи Джона Брауна, я не был готов к встрече со столь странным окружением. В то утро, когда корабль отплывал, унося нас вниз по реке, мы по пути на пристань зашли к старику. Его глаза и кожа блестели. Он был стражем инфернального мира, что начинался ниже Пуэрто-Легисамо, и сам отлично сознавал это. Рядом с ним 5 ощущал себя младенцем, и это он тоже знал.

"Пока, детки, пока", — таково было его краткое напутствие.