Э

Э

ЭГОИЗМ

Многие поколения наших соотечественников выросли под благородными лозунгами: «Общественное выше личного», «Жить для других!», «Счастье в том, чтобы отдавать, а не брать»… На этом фоне всякое стремление отдельного человека отстоять свои личные интересы воспринималось подозрительно, как нежелательное антиобщественное поведение. Назвав человека эгоистом, можно было жестоко обидеть, подчеркнув тем самым, что он не таков, как все нормальные порядочные люди, а наоборот – самовлюбленный корыстный отщепенец.

Времена меняются, меняются и нравы. Самый популярный сегодня лозунг: «Каждый за себя, один бог за всех». И как часто бывает при резких переменах в общественном настроении, в сознании почти каждого отдельного человека наступила какая-то сумятица. Какие принципы исповедовать? Самопожертвования и самоотдачи? Но так не проживешь в нынешних непростых условиях и уж наверняка не добьешься ощутимых успехов. Может быть, сосредоточиться на себе, любимом? Но получить от этого полное удовлетворение не удается: мешают глубоко укоренившиеся в сознании (или даже в подсознании) гуманистические принципы. Да и отношения с окружающими складываются не очень гладко и большой радости не приносят: человеку, сосредоточенному на себе, искренней симпатии от других не дождаться.

Особенно беспокоятся родители: как воспитывать своих подрастающих детей? Альтруистами и бессребрениками? Но сможет ли тогда повзрослевший малыш самоутвердиться в условиях жесточайшей конкуренции и хоть чего-то добиться в изнурительной жизненной гонке? Но если он, наоборот, вырастет эгоистом, то не превратится ли в итоге в бездушного манипулятора, которому не только ближние и дальние, но и родные мама с папой нужны, лишь пока полезны? Поэтому неспособность ребенка учитывать интересы окружающих настораживает многих родителей.

Впрочем, родителей можно успокоить. На примере растущего ребенка можно, так сказать, в естественных условиях наблюдать общие законы становления личности, присущие всякому человеку.

Человек приходит в мир с неосознаваемой (сознания еще нет и в помине) установкой: этот мир существует ради него, вращается вокруг его персоны и служит удовлетворению его потребностей. Правда, потребности эти поначалу очень просты: насытиться, поспать, отправить естественные нужды, избавиться от боли и неудобства. Самостоятельно обеспечить свою жизнедеятельность младенец не может, эта обязанность всецело ложится на взрослых. И если они пренебрегут этой обязанностью, малыш попросту погибнет. Вот и прислушиваются мамы и папы, бабушки и дедушки к пока еще нечленораздельным требованиям малыша, спешат их удовлетворить. А как же иначе?

Первые годы жизни проходят под знаком сосредоточенности ребенка на самом себе. Это его естественное состояние, которое не должно внушать опасений. Сетования мамы трехлетнего малыша, что ее ребенок растет эгоистом, – неоправданное преувеличение. Эту стадию в своем развитии проходит любой ребенок. Правда, специалисты избегают слова «эгоизм», предпочитая в данном случае говорить о так называемом эгоцентризме. В психологической трактовке это понятие не содержит никакой моральной оценки, поскольку характеризует не столько уровень нравственности, сколько общую познавательную позицию.

Конечно, сетования старшего поколения на эгоизм молодых – это во многом дань традиции: во все века старшие упрекали младших. Однако сегодня для таких упреков оснований больше, чем обычно. Выросшие в атмосфере комфорта и благополучия, окруженные безотказной заботой родителей, современные молодые люди (и это объективно засвидетельствовано научными исследованиями) в массе своей более эгоистичны, чем их сверстники в былые времена. Какой же вывод из этого следует сделать родителям? Погрузить дитя для его же блага в пучину невзгод и испытаний? Разумеется, нет. Но и противоположной крайности желательно избегать. Ребенок с малых лет должен усвоить, что исполнение его желаний происходит не автоматически, а зависит от множества условий. И, идя навстречу запросам других людей, легче удовлетворить собственные желания.

Но возможно ли в принципе воспитать человека, абсолютно чуждого эгоистичности? Эгоистом принято называть того, кто самого себя любит больше, чем кого бы то ни было, и печется лишь о своих интересах, пренебрегая чужими. Попробуем построить своеобразный нравственный идеал, так сказать, от противного. И перед нами предстанет индивид, преисполненный бескорыстной любви к окружающим, но напрочь лишенный любви к себе. Чужие потребности он с готовностью спешит удовлетворить, а о своих думает в последнюю очередь. А теперь, положа руку на сердце, попытаемся вспомнить, часто ли в реальной жизни доводилось встречать таких людей. Наверное, вспоминать придется долго.

Хотя люди, не любящие себя, – отнюдь не редкость. С детства усвоив абстрактную идею, что любить себя дурно, они сурово искоренили в себе этот «недостаток». Но почему-то именно такие люди не очень приятны в общении, а по большому счету просто опасны для окружающих. Потому что никакой любви к ближним в них обнаружить не удается. Беспощадно требовательные к себе, они столь же суровы к другим, нетерпимы к ошибкам и промахам. Тех, кто безжалостен к самому себе, люди инстинктивно сторонятся, предчувствуя, что иного отношения и им не заслужить.

Недаром библейская заповедь призывает возлюбить ближнего… как самого себя! То есть любовь к себе, даже согласно строгим библейским канонам, – это вовсе не грех, а источник и отправная точка благодатной любви к ближнему.

Единственное затруднение состоит в том, что безусловное соблюдение этой заповеди несовместимо с биологическими законами. Нравится нам это или нет, но эгоизм – неотъемлемая черта всего живого. И если мы будем честны перед собой, то вынуждены признать: ни один из нас не любит всех своих собратьев, как самого себя. Когда сталкиваются противоречивые потребности и интересы, я не вправе ожидать от ближнего, что мои интересы он примет так же близко к сердцу, как свои собственные. Если допустить крайний случай: предстоит решить, чью жизнь сохранить – его или мою, я (возможно, не без колебаний и внутренних терзаний) выберу свою. Конечно, бывают и исключения – почти всякий родитель готов умереть ради спасения своего дитя. Но такого рода поступки не могут служить эталоном поведения, распространяющимся на всех окружающих.

Поэтому не будем лицемерить. Самообман порождает лишь ощущение неполноценности и чувство вины от того, что мы не на высоте провозглашенных принципов. Любовь к себе – естественное, биологически предопределенное свойство. Человек, утративший это свойство, становится в каком-то смысле ущербным. И именно в этом смысле можно говорить об ущербности эгоиста, который, как на поверку оказывается, не умеет себя любить и собственные интересы отстаивает грубо и неэффективно.

Тысячелетиями эгоизм был основой эволюции. Первоначально простейшие формы жизни типа единичных и полностью независимых клеток были подвластны закону естественного отбора. Клетки, неспособные себя защитить, быстро прекращали существование. Но было столь же естественно, что такой чистый «эгоизм» приводит к опасным столкновениям, поскольку выгода одного организма достигается в ущерб другому. И некоторая степень альтруизма возникла как более высокая ступень эволюции. Одноклеточные начали объединяться в более сильные и сложные многоклеточные организмы. Клетки отказались от независимости и специализировались, взяв на себя функции защиты, питания, перемещения в пространстве. При этом жизнеспособность целого значительно возросла, увеличив тем самым благополучие составляющих его единиц.

Точно так же и люди сформировали группы взаимного сотрудничества и страховки – семьи, племена и нации, в которых «альтруистический эгоизм» служит ключом к благополучию.

Так и в своем индивидуальном развитии человек первоначально сознает лишь самого себя, и только впоследствии, благодаря развитию мысли, начинает понимать, что между ним и ему подобными существует более или менее тесная связь, способствующая его собственному благополучию. Таким образом, чувство солидарности не является изначальным инстинктом, как себялюбие, а стало лишь позднейшим приобретением, как в истории человеческого рода, так и в жизни отдельного человека. Альтруизм вовсе не противоположен эгоизму, а только его углубление и расширение. Человек доходит до идеального понятия о солидарности так же, как он дошел до практической мысли об устройстве общественных учреждений, то есть после того, как он понял, что они ему полезны.

Тот, кого мы называем эгоистом, полноценного понимания этой истины просто не достиг. Он подобен неприкаянной клетке, которая тянет все жизненные соки на себя и рано или поздно отторгается организмом.

Канадский физиолог Ганс Селье, известный своим учением о стрессе, является также создателем философской концепции альтруистического эгоизма. По мнению Селье, благородную, но нежизненную заповедь «Возлюби ближнего как себя самого» следует заменить лозунгом «Заслужи любовь ближнего». Никто не может пользоваться жизненными благами, сам собой ничего не представляя и не составляя никакого интереса и пользы для других людей. Лишь тот человек, который сумел чего-то добиться в жизни, заслуживает подлинного самоуважения и любви окружающих, поскольку его достижения так или иначе приносят какую-то пользу людям. Понимая, что люди ценят его вклад в общее благополучие, человек может искренне любить себя, не мучаясь угрызениями совести. А его любовь к ближнему и выражается в тех реальных делах, которые позволяют ему благоденствовать самому и не могут не нести блага другим.

И не стоит рассуждать о преимуществах альтруизма или эгоизма. В нормальном человеке эти свойства неразрывно слиты, как инь и ян, как две стороны одной монеты. Разумное сочетание этих противоречивых, но взаимозависимых черт и есть основа душевного благополучия.

ЭГОЦЕНТРИЗМ (от лат. ego – я + centrum – центр) – позиция личности, характеризующаяся сосредоточенностью на собственных ощущениях, переживаниях, интересах и т. п., а также неспособностью принимать и учитывать информацию, противоречащую собственному опыту, в частности исходящую от другого человека. В основе эгоцентризма лежит непонимание человеком того, что возможно существование других точек зрения, а также уверенность, что психологическая организация других людей тождественна его собственной.

Важно отметить, что трактовка термина «эгоцентризм» неодинакова в психологии и в этике. Большинство философских энциклопедий и словарей определяют эгоцентризм как негативную личностную особенность, крайнюю степень эгоизма. Психологическая трактовка – иная, она не несет в себе отрицательной моральной оценки, хотя и подразумевает, что проявления эгоцентризма могут быть и негативными.

Группа американских психологов попыталась выяснить, какие понятия преобладают в суждениях и оценках маленького ребенка, прибегнув к довольно простому методу исследования. Записав на магнитофон продолжительные фрагменты детской речи, психологи подсчитали, какие слова в высказываниях детей встречаются чаще всего. Словом-рекордсменом в составленном списке оказалось местоимение «Я».

Кажется естественным, что не только для ребенка, но и для человека любого возраста собственная личность выступает точкой отсчета его мироощущения, «мерой всех вещей». Однако в живом разговорном языке возникло и такое понятие, как «ячество» – неумеренное выпячивание собственного Я, преувеличение значимости своих суждений при одновременном пренебрежении чужими мнениями и интересами. В нашем языке прочно укоренилось иноязычное слово «эгоизм», обозначающее преобладание в мировоззрении человека своекорыстных интересов. Желая упрекнуть ребенка, старшие иногда называют его эгоистом. С точки зрения психологов, это не совсем точно и далеко не всегда справедливо. Чаще речь следует вести об эгоцентризме, который неоднозначно заслуживает осуждения.

Эгоцентризм отличается от эгоизма, представляющего собой прежде всего моральную ценностную ориентацию личности и проявляющегося в корыстном поведении вопреки интересам других людей. Эгоист может осознавать цели и ценности окружающих, но намеренно пренебрегает ими; таким образом, он может и не быть эгоцентричным. Эгоцентрик же может вести себя как эгоист, но необязательно потому, что он противопоставляет свои интересы интересам другого, а потому, что чужую позицию он не воспринимает, будучи целиком сконцентрирован на собственных интересах.

В психологии эгоцентризм рассматривается в различных аспектах, выделяются следующие его виды: познавательный эгоцентризм, характеризующий главным образом процессы восприятия и мышления; моральный эгоцентризм, проявляющийся в непонимании моральных оснований поведения других людей; коммуникативный эгоцентризм, затрудняющий общение (прежде всего – речевое) за счет пренебрежения различиями смыслового наполнения понятий и т. п. В целом эгоцентризм так или иначе связан с познавательной сферой.

Ж. Пиаже проводит эксперимент

Крайне выраженный эгоцентризм представляет собой симптом ряда психических заболеваний (шизофрении, истерии и др.). При этом общение больных с окружающими искажается настолько, что собеседник перестает выступать партнером в разговоре и служит лишь «зеркалом» собственных высказываний больного.

По мнению ряда психологов, эгоцентризм представляет собой неотъемлемую особенность ребенка на ранних этапах психического развития. В подтверждение этого приводятся конкретные факты. Например, большинство дошкольников левую руку стоящего к ним лицом человека называют правой, так как она ближе к собственной правой руке ребенка.

Наиболее последовательно идея детского эгоцентризма развита в работах Ж.Пиаже. Небезынтересно, что в своей автобиографии сам Пиаже признавал термин «эгоцентризм» неудачным, однако именно им он был введен в научный лексикон в значении, отличном от философско-этического. В работах Пиаже описано множество проявлений детского эгоцентризма. Им, в частности, приводится в качестве примера такой диалог с малышом-дошкольником:

Скажи, у тебя есть брат?

Да, есть. Его зовут Пьер.

А у Пьера есть брат?

Нет, у него нет брата.

Четырехлетний ребенок просто не в состоянии отступить со своей точки зрения и мысленно встать на позицию брата. Очевидный факт, что он сам приходится братом Пьеру, ускользает от его внимания.

Пиаже, в частности, проанализировал феномен так называемой эгоцентрической речи, которую он считал проявлением общей эгоцентрической позиции ребенка. Он утверждал, что ребенок говорит лишь со своей точки зрения и не пытается встать на точку зрения собеседника. Ребенок полагает, что другие понимают его так же, как он себя, и потому не пытается сделать свое сообщение понятным собеседнику. Пиаже и его сотрудниками был также осуществлен ряд психологических экспериментов над познавательными процессами ребенка, призванных подтвердить концепцию детского эгоцентризма. В 60—70-х гг. полученные данные были подвергнуты критическому пересмотру многими учеными, указывавшими, что они скорее свидетельствуют об эгоцентризме экспериментаторов, неспособных понять и учесть своеобразную позицию ребенка.

Наиболее аргументированная критика концепции детского эгоцентризма принадлежит Л.С.Выготскому. Им, в частности, было показано, что эгоцентрическая речь выступает одним из этапов формирования мышления и речи – промежуточным между громкой устной речью и речью внутренней. То есть в ходе психического развития эгоцентрическая речь не исчезает, а превращается во внутреннюю речь. Эгоцентризм, согласно Выготскому, не является изначально предопределенным состоянием, а лишь характеризует особенности одного из этапов развития высших психических функций.

В современной психолого-педагогической литературе эгоцентризм преимущественно рассматривается как особенность познавательной сферы ребенка, обусловленная недостаточным развитием высших психических функций. По мере становления личности эгоцентризм преодолевается за счет развития механизма децентрации.

В ходе взросления, чтобы удовлетворять свои растущие запросы, ребенку приходится учиться ладить с окружающими, договариваться, идти на компромисс. А для этого необходимо понять, что другому человеку может быть присуща другая точка зрения. И ребенок, поначалу совершенно невосприимчивый к этому очевидному факту, постепенно научается с ним считаться. В нормальных условиях детский эгоцентризм изживается к 10–12 годам.

Но бывает, что родители сами замедляют этот естественный процесс. Столкнувшись в молодости со многими жизненными трудностями, такие родители стремятся оградить от них собственных детей, спешат удовлетворить любые их запросы. Неудивительно, что так формируется потребительская жизненная позиция, а окружающие люди начинают восприниматься растущим ребенком только как источники благ либо как нежелательные препятствия.

Однако эгоцентризм в той или иной степени свойствен любому человеку и может обостряться под влиянием различных обстоятельств. Недостатки воспитания, имеющие следствием несформированность произвольной регуляции поведения, проявляются в том, что человек бывает не способен отсрочить удовлетворение какой-либо потребности и подчиняет этому все свои мысли и чувства.

Обращает на себя внимание, что в пожилом возрасте способность к децентрации (учету иных позиций и точек зрения, нежели собственная) снижается; пожилые люди нередко становятся эгоцентричны (хотя далеко не всегда эгоистичны).

Эгоцентризм взрослых людей нередко служит причиной осложнения межличностных контактов. Неумение учесть точку зрения другого оборачивается конфликтами и одиночеством. В сфере семейного воспитания эгоцентризм родителей нередко проявляется в приписывании ребенку своих собственных интересов, привязанностей, страхов и т. п. Таким образом ребенку отказывают в проявлениях индивидуальности, формируют у него пассивную, зависимую жизненную позицию.

Преодоление эгоцентризма – одна из центральных задач воспитания. Его важнейший механизм – формирование у ребенка способности оценивать ту или иную ситуацию с различных точек зрения, терпимо относиться к непривычным мнениям и суждениям.

ЭДИПОВ КОМПЛЕКС – одно из центральных понятий теории Зигмунда Фрейда. Сегодня оно знакомо (по крайней мере на слух) очень многим. Нередко можно встретить родителей, которые желают разобраться, «страдает» ли их ребенок злосчастным комплексом и как с этим бороться. Чтобы ответить на такие вопросы, для начала разберемся, кто такой Эдип. Согласно древнегреческому мифу, так звали мальчика, который родился в семье фиванского царя Лая. Еще до рождения ребенка оракулы предрекли Лаю, что тот погибнет от руки собственного сына. Поэтому по приказу отца слуги перебили младенцу ноги (Эдип и означает «хромой»), унесли его из дворца и бросили на верную смерть в пустынной местности. Ребенок, однако, не погиб, а был подобран и воспитан совершенно чужими людьми, которых до поры считал своими родителями. Повзрослевшему Эдипу каким-то образом открылось касавшееся его пророчество, и он в испуге покинул дом, не желая, чтобы оно сбылось. Судьба (по мнению древних греков, неумолимая и всесильная) столкнула его на дороге с незнакомцем – Лаем, которого он и убил в результате завязавшейся ссоры. Позднее неподалеку от города Фивы ему удалось совершить чудесный подвиг и уничтожить чудовище, наводившее ужас на горожан. Восторженные фиванцы возвели Эдипа на пустовавший престол, и он, следуя традиции, женился на вдове Лая, не ведая, что это его родная мать. История на этом не закончилась и имела немало печальных последствий, что, однако, для нас уже не так важно.

Юный З. Фрейд с отцом

Миф об Эдипе получил неожиданную трактовку в трудах Фрейда. Для Фрейда центральной движущей силой поведения человека выступали глубинные неосознанные влечения, сексуальные по своей природе. Поскольку такие влечения считаются недопустимыми, для них не находится места в сознании и они «вытесняются» оттуда в сферу бессознательной психики, продолжая тем не менее влиять на мироощущение и поведение человека. Фрейд считал, что у мальчиков формируется комплекс Эдипа в результате вытеснения в раннем детстве влечения к матери и соответственно враждебности к отцу как к сопернику. Девочкам свойствен аналогичный комплекс Электры (по имени героини еще одного мифа); это совокупность враждебных чувств к матери, которые обусловлены ревностью к сопернице, мешающей безраздельно владеть отцом.

Важным понятием в фрейдистской схеме выступает так называемая «первичная сцена», когда ребенок в совсем еще нежном возрасте в той или иной форме впервые сталкивается с фактом интимной близости родителей. По мнению Фрейда, «первичная сцена» имеет место в жизни каждого человека, причем производит настолько ужасающее, травмирующее впечатление, что поспешно вытесняется из сознания в глубины бессознательной психики.

Но для понимания взаимоотношений родителей и ребенка наиболее существенно даже не это. Согласно фрейдистской доктрине детско-родительские отношения изначально амбивалентны, окрашены противоречивыми чувствами, причем мать и отец выступают для ребенка в совершенно разных ролях и сам ребенок матерью и отцом воспринимается совершенно по-разному. Поскольку речь в данном случае идет не просто о психическом, а о психосексуальном развитии, то и эти отношения следует рассматривать едва ли не в эротическом ключе (впрочем, если быть верным духу и букве первоисточника, то почему – едва ли?). Это соответственно накладывает отпечаток на роль сына или дочери как представителей разных полов.

Для мальчика мать изначально выступает первым и главным либидозным объектом, все его последующие отношения с противоположным полом будут неявно реализовывать те сексуальные влечения, которые впервые возникли по отношению к матери. И для матери сын является воплощением идеала мужчины, которому не в состоянии соответствовать ни один реальный муж, в том числе ее собственный. Именно поэтому впоследствии любая невестка будет ею встречена с тайной, деликатно скрываемой (даже от самой себя), а чаще – совершенно откровенной и явной неприязнью. Тандем мать – сын представляет собой тесный эмоциональный союз, эротическая форма которого жестко табуирована социумом и потому надежно вытеснена из сознания обоих.

Соответственно, отец выступает разрушителем этого тандема и потому воспринимается сыном как нежелательный соперник. Отношения с ним всю жизнь будут окрашены скрытой враждебностью и глубоко вытесненным страхом, борьбой за недопущение в сознание древнего мотива отцеубийства. Только смерть отца окончательно освобождает мужчину от инфантильного комплекса, хотя и это событие воспринимается амбивалентно – это и ликование в связи с избавлением от грозного соперника, и неизбывное чувство вины, связанное с социально табуированными агрессивными импульсами.

Для девочки эта ситуация отражается зеркально: отец – либидозный объект и мать – соперница. Соответственно, имеет место эмоциональный тандем отец – дочь, который, если верить фрейдистам, чуть ли не в каждой семье выливается в прямой инцест. И для матери взрослеющая дочь служит постоянным напоминанием о ее собственном женском увядании, и потому их отношения окрашены скрытой враждебностью. Впрочем, будущему зятю, как и невестке, не позавидуешь. На него теща станет бессознательно проецировать неудовлетворенность отношениями с противоположным полом, которую небезопасно направлять на собственного мужа. Ну а для тестя зять будет неявно выступать «обидчиком» дочери.

Разумеется, конкретный «расклад» в каждой семье не исчерпывается этим описанием, однако в целом, согласно фрейдистcкому подходу, основные (причем универсальные) тенденции именно таковы. Для аргументации этой теории приводятся конкретные жизненные примеры, которые весьма убедительны и кажутся бесспорными. Наблюдая ту или иную семью, легко можно подметить в ней хотя бы некоторые черты описанного «расклада», что многих заставляет хотя бы частично солидаризироваться с фрейдистской доктриной.

Впрочем, надо отметить, что многие специалисты не согласны с Фрейдом. Еще в 1920-е гг. английский антрополог Бронислав Малиновский (в ту пору ревностный фрейдист), изучая культуру примитивных обществ на островах Новой Гвинеи, столкнулся с весьма специфическими проявлениями эдипова комплекса. Для местных аборигенов, в отличие от западной культуры, половые отношения представляются настолько органичными и естественными, что их и не принято особо скрывать. Существует, правда, институт моногамного брака, то есть социально приемлемыми считаются только половые отношения мужа и жены, однако они в буквальном смысле не скрыты никакими покровами, в том числе и от их собственных детей. «Первичная сцена» в данном случае выступает как обыденное явление, то есть совершенно утрачивает травматическую окраску. (Небезынтересно, что культурные запреты в этом обществе касаются совсем другой сферы – питания. Есть принято в одиночку или в кругу близких; быть застигнутым посторонними за этим «интимным» занятием считается крайне неприличным.)

Специфическое явление данной культуры – особая роль отца, которая фактически сводится лишь к зачатию ребенка. Согласно принятым традициям в воспитании собственных детей отец никакого участия не принимает. Он, конечно, с ними общается, но совершенно «на равных». Реально отцовскую роль исполняет дядя – родной брат матери, который, разумеется, никаких интимных отношений с нею не имеет. Наблюдается экзотическое распределение ролей: отец живет половой жизнью с матерью, причем фактически на глазах у детей, а воспитывает детей другой мужчина.

Фрейд-подросток с матерью

И в этой необычной ситуации Малиновскому удалось наблюдать нечто подобное эдипову комплексу. Привязанность сыновей к матери в самом деле имела место, а вот тщательно подавляемая неприязнь адресовалась вовсе не ее половому партнеру – отцу, а дяде! Настороженность, враждебность, порой переходящая в агрессию (но при этом, повторим, глубоко укрытая в подсознании) адресовалась носителю определенной – директивной – социальной роли, тому, кто был вправе приказать, вынести строгую оценку и даже наказать. А вот какая бы то ни было сексуальная подоплека этого явления совершенно не просматривалась. Так, может быть, ее и нету вовсе?!

Иного, отличного от фрейдистского, подхода к детско-родительским отношениям придерживается Эрих Фромм, которому также не откажешь в проницательности. (Его концепция менее известна, чем фрейдистская, но также весьма популярна.) Анализируя разные формы любви, Фромм приходит к выводу о существовании двух типов родительской любви к детям – любви материнской и отцовской. Отцовская любовь более взыскательна и справедлива: ребенка любят за его достоинства и заслуги – не больше, но и не меньше. Материнская любовь безусловна, ей чужда объективность. Мать любит ребенка только за то, что он у нее есть, независимо от того, красив он или неказист, сообразителен или бестолков… Разумеется, формула Фромма относится скорее к идеальным типам, реальное родительское поведение располагается в некотором промежутке между ними.

По мнению Фромма, с которым трудно не согласиться, любой человек для нормального развития нуждается и в материнской, и в отцовской любви. Любой крен в сторону одного типа любви – материнской или отцовской – ведет к искажению мироощущения и нарушениям поведения. В самом деле, каждому из нас жизненно необходимо, чтобы хоть кто-то любил нас просто так, ни за что, такими, какие мы есть. Но, с другой стороны, если никто не укажет мне на мою слабость и не поощрит за реальные достижения, то как же мне узнать себе цену? Необходимо получать «позитивное подкрепление» за какие-то достоинства и успехи, иначе могу ли я быть уверен, что они у меня есть?

С этим подходом отчасти перекликается концепция стилей семейного воспитания, многократно воспроизведенная в разных источниках без указания авторства, а реально восходящая к идеям Альфреда Адлера (который, кстати, порвал с Фрейдом из-за несогласия с его апологией сексуальности). В разных работах под разными названиями фактически выделяются три основные стиля семейного воспитания, которые можно определить как авторитарный, либерально-попустительский и демократичный. С известными оговорками, отцовский тип родительской любви можно соотнести с авторитарным типом воспитания – в том и другом случае имеет место обусловливание любви исполнением родительских ожиданий и требований, то есть ребенок хорош, если он «хорошо себя ведет». Материнский тип любви условно можно связать с либерально-попустительским стилем – как бы ребенок себя ни вел, он все равно хорош. Понятно, что идеалом выступает «золотая середина» – демократичный стиль, чуждый полярных крайностей.

Данная концепция, хотя она, как и любое обобщение, требует уточнения в конкретных случаях, легко подтверждается многочисленными жизненными примерами. Проанализировав конкретную ситуацию, можно установить, к какому воспитательному стилю тяготеет та или иная семья и, соответственно, что желательно предпринять для устранения возникающих издержек и перекосов.

Использование любого из этих подходов, каждый из которых, безусловно, содержит рациональное зерно, позволяет кое-что понять в специфике того или иного конкретного случая социализации с его проблемами и «заусенцами». Беда в том, что ни один подход, по-своему уязвимый для критики, не позволяет исчерпывающе проанализировать конкретный случай, неизбежно сужает рамки психологического анализа (не путать с психоанализом!). А что, если попробовать, опираясь на бесспорные аспекты каждого подхода, найти их перекличку и взаимосочетание, с тем чтобы найти новый подход – пускай тоже не исчерпывающий, но по крайней мере более продуктивный?

К.Г.Юнг (которому сексуальная акцентуация Фрейда претила настолько, что и он с ним разошелся) поучал своих последователей: «Внимательно изучайте теории, но при столкновении с конкретным человеком отбрасывайте их все, потому что ему необходима своя теория». Но такая индивидуальная теория может сложиться только на основе изученных и отброшенных, другого материала для нее нет. Попробуем же с опорой на классические теории, а также на собственный житейский опыт продвинуться чуть дальше в понимании механизмов семейной социализации.

В семье, где растут мальчик и девочка, отношение мамы к дочери отличается большей взыскательностью, тогда как отношение отца скорее покровительственное и либеральное. В отношении сына имеет место зеркальная противоположность – отец к нему более требователен, мать – снисходительна. То есть, в терминах Фромма, отец демонстрирует «отцовскую» любовь прежде всего к сыну, к дочери – скорее материнскую, мать – наоборот. Для этого явления, подтверждаемого множеством примеров, у любого психоаналитика уже готово объяснение (см. выше), которое, однако, морально здоровому человеку просто претит. То есть, похоже, явление действительно имеет место. В некоторых случаях – безусловно патологических – оно, наверное, полностью покрывается фрейдистской трактовкой. В остальных трактовка, вероятно, должна быть иной. И для нее нет никакой нужды привлекать понятия извращенной сексуальности. Достаточно проанализировать эту ситуацию в терминах социальных ролей.

Мать сама была девочкой. Она знает, что значит быть хорошей девочкой (хотя сама едва ли была ею на 100 %). Поэтому ее восприятие дочери более окрашено личным пристрастием. В восприятии сына она опирается на абстрактное представление о хорошем мальчике, то есть на представление, лично не прочувствованное, не пережитое. Поэтому ее отношение к сыну в известном смысле более нейтрально (насколько это слово вообще применимо к материнским чувствам). То же касается и отца, только наоборот.

К тому же, не отдавая себе в том отчета или даже открещиваясь от этого, любой отец видит в сыне непосредственное продолжение себя самого; сыну надлежит преодолеть отцовские слабости, избежать отцовских ошибок, приумножить отцовские достижения. Естественно, в отношении дочери такая проекция затруднительна, если вообще возможна. На нее эти чувства проецирует мать.

Объяснение, похоже, вполне исчерпывающее и не требующее привлечения никаких эротических мотивов.

Не будем, однако, забывать, что большинство современных семей, особенно городских, составляют семьи однодетные, и для них означенный механизм имеет свою специфику. В семье, где растет единственная дочь, отцу в отсутствие сына волей-неволей приходится проецировать свои установки на нее (хотя отдать себе в этом отчет еще труднее, чем в случае с сыном). В результате в такой семье начинает преобладать отцовский тип любви, причем со стороны обоих родителей. Это легко может вылиться в авторитарный стиль воспитания, по крайней мере для единственной дочери вероятность этого наиболее высока. Для единственного сына в современных условиях, когда многие отцы фактически устранились от дела воспитания, выше вероятность столкнуться с либерально-попустительским стилем.

Там же, где в семье подрастают и сын и дочь, оба они, каждый по-своему, вероятно, испытывают на себе противоречивый стиль воспитания, неодинаковое отношение со стороны родителей. В норме в этом нет ничего дурного, ибо, возвращаясь к идее Фромма, человеку для личностного роста необходимо отношение того и другого рода. Если родительские позиции не заострены до крайности, их сочетание и дает тот вектор, который и обеспечивает полноценное развитие.

В случае же однополых детей, вероятно, начинает действовать другая закономерность. Отношение к ним также неодинаково, как бы родители это ни отрицали. Но явное или неявное предпочтение одного перед другим определяется с отцовской позиции очевидным реальным превосходством достоинств и достижений, а вот с материнской, наверное, даже наоборот – более тесная привязанность возникает к более слабому, достойному большего сочувствия. Впрочем, эта конструкция скорее гипотетическая, и кто-то еще заслужит ученую степень на ее опытной проверке.

Нелишне в этой связи упомянуть о таком, увы, широко ныне распространенном типе семьи, как семья неполная, где ребенок воспитывается одной матерью (отец-одиночка – явление столь редкое и экзотическое, что при широком обобщении может даже не приниматься во внимание, хотя частных исследований, конечно, заслуживает). Очень часто в этой ситуации мать вольно или невольно стремится восполнить для ребенка отсутствие отца попыткой совмещения органично присущей ей материнской роли и роли отцовской. Не говоря уже о том, что для одного человека это задача крайне трудная, почти непосильная, даже попытка ее решения в итоге оборачивается противоречивым стилем воспитания, в котором директивные нотки перемежаются умилением. А поскольку такая перемена трудно предсказуема (по крайней мере, от самого ребенка мало зависит), это чревато для растущего человека трудностями в самоопределении и формировании адекватной самооценки. Следует также лишний раз отметить, что такая ситуация может внешне походить на описанные Фрейдом комплексы, однако при непредвзятом рассмотрении оказывается вполне объяснима без всякой сексуальной подоплеки.

Все означенные тенденции приобретают особую роль в подростковом возрасте, определяя специфику протекания так называемого пубертатного кризиса. Ребенок, растущий в атмосфере преобладающей «материнской» любви и либерального стиля воспитания, оказывается в затруднении на этом серьезном этапе личностного самоопределения. Ему недостает объективной, взыскательной оценки его качеств, его успехов на пути взросления. Более того, семья, тяготеющая к «материнскому» стилю, невольно стремится воспрепятствовать взрослению, так как ее привычный подход к зрелой личности плохо применим. В результате нередки экстремальные, извращенные формы самоутверждения, словно призванные компенсировать аморфность семейной среды. Однако, в отдаленном итоге, такой семье фактически удается добиться своего (хотя никто и не признает, будто такая цель ставится): ребенок, переболев «детской болезнью» пубертатного бунтарства, так и не взрослеет по-настоящему – не имев возможности усвоить, перенять извне механизмы волевой саморегуляции, он на долгие годы, порой на всю жизнь остается инфантильно беспомощным, заслуживающим лишь либерального отношения, но не выдерживающим никакого другого.

«Отцовский» стиль также чреват обострением кризиса. Поскольку он довольно жестко задает определенные требования и нормы, для подростка велик соблазн ради самоопределения и обретения автономии отвергнуть эти нормы, найти им вызывающую альтернативу. Если требования строги и противиться им небезопасно, весьма вероятен острый внутренний конфликт.

Важно также лишний раз подчеркнуть, что подмеченные таким образом закономерности являются скорее гипотетическими и еще требуют обоснования и проверки. Более того, редкая семья соответствует им на 100 %, индивидуальные вариации, вероятно, очень значительны. Это, в частности, зависит от распределения супружеских и, соответственно, родительских ролей. Например, отнюдь не редкость авторитарная мать, выступающая фактическим главой семьи и в силу этого транслирующая «отцовский» стиль на детей, в том числе и на сына.

Тем не менее учет этих закономерностей с поправкой на конкретную семейную ситуацию может позволить более тонко разобраться в источниках детских проблем. Разумеется, в этом вопросе рано ставить точку, он продолжает оставаться дискуссионным. И продолжение такой дискуссии наверняка будет способствовать творческой переоценке традиционных подходов к семейному воспитанию и более глубокому пониманию механизмов семейной социализации.

ЭЙФОРИЯ (от греч. euphoria – веселье) – эмоциональное состояние, для которого характерны беспричинная веселость и беспечность, снижение критичности, моторное возбуждение. У людей с нормальной психикой и сохранным интеллектом эйфория иногда наступает при кислородном голодании, а также в результате введения в организм небольших доз наркотических веществ. Эйфория нередко является одним из симптомов травмы мозга (главным образом лобных долей), а также некоторых психических заболеваний. Иногда отмечается при олигофрении.

ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ РАЗДРАЖЕНИЕ МОЗГА

В 1952 г. тридцатилетний исследователь из Университета Мак-Гилла Джеймс Олдс допустил мелкую оплошность в своих лабораторных опытах, обернувшуюся революционным открытием. Под руководством профессора Милнера он занимался изучением функций мозга с помощью вживленных в различные зоны электродов. Олдс хотел выяснить, может ли раздражение центра, имеющего отношение к бодрствованию и расположенного в задней части гипоталамуса, привести к тому, что подопытная крыса будет избегать того из участков клетки, где она подверглась воздействию током.

Все крысы, с которыми проводился этот эксперимент, дали ожидаемую реакцию, кроме одной, которая по непонятной причине снова и снова возвращалась в опасный участок, словно стремясь получить новый разряд тока. Полагая, что эта крыса просто оказалась менее чувствительной, чем другие, Олдс стал увеличивать разряд. Крысу это, похоже, только подстегнуло: вместо избегания стимула она все более активно к нему стремилась.

Лишь после вскрытия мозга подопытного животного Олдс обнаружил, что электрод оказался вживлен с небольшим отклонением и в результате затронул совсем другой центр. Какой же? Большому числу крыс был вживлен электрод в этот случайно найденный центр, который в результате наблюдений за их поведением был назван центром удовольствия. Крысы, получившие возможность сами стимулировать себя нажатием на рычаг, доводили себя до полного изнеможения, забыв про пищу, сон, детенышей, сексуальных партнеров. Таким образом было со всей очевидностью доказано существование в мозгу определенного участка (центра), ответственного за «чистое» наслаждение.

Помимо нейрофизиологического аспекта этого исследования, трактовать который психологам затруднительно, возникает и целый ряд вопросов сугубо психологических, касающихся природы удовольствия и мотивации в целом. Не подтверждает ли эксперимент Олдса давнюю идею философов-гедонистов о самодовлеющей природе наслаждения в структуре мотивации? И в частности, нельзя ли в какой-то форме (пускай и не столь вызывающе материальной) стимулировать центр удовольствия в обход центров насыщения витальных потребностей?

Говорят, наука ставит больше вопросов, чем дает ответов. Вопросы, что и говорить, перед психологами поставлены нелегкие. Тем более что лежат они в самой что ни на есть материальной плоскости, которой психологи порою брезгуют. Впрочем, не все. Недаром же исследования такого рода обсуждают в своих весьма далеких от вульгарного материализма работах такие ученые, как Эрик Берн или Абрахам Маслоу. И отмечают, что помимо химических реакций и нервных импульсов человеческое мироощущение определяется еще множеством нематериальных параметров. Каких? Но и тут вопросов, увы, больше, чем ответов.

ЭМОЦИИ

Проблема человеческих чувств (различение эмоции и чувства – вопрос скорее терминологический, хотя не все с этим согласятся) занимала мыслителей всех времен и народов. Чтобы обозреть хотя бы самые значительные суждения на сей счет, накопившиеся за многовековую историю культуры, понадобилась бы не газетная полоса, а многостраничный том. Достаточно сказать, что хрестоматия по психологии эмоций, выпущенная несколько лет назад издательством МГУ, начинается с фрагмента сочинения Спинозы «О происхождении и природе аффектов» и заканчивается извлечениями из трактата Стендаля «О любви» – одного из ярких примеров конкретно-психологического анализа сложных феноменов духовной жизни человека.

По одной из оценок, которую авторы современных учебников прилежно списывают друг у друга, современная психология эмоций начинается с появления в 1884 г. статьи У.Джемса «Что такое эмоция?». Справедливости ради следует отметить, что этой работе логически предшествует изыскание Ч.Дарвина «Выражение эмоций у человека и животных», опубликованное 12 годами ранее. В этой работе Дарвин стремился доказать, что эволюционный принцип применим не только к биологическому, но и к психическому развитию живых существ. С удивительной проницательностью английский натуралист подметил очень много общего в поведении животных и человека, особенно в выражении разных эмоциональных состояний. В частности, он отметил большое сходство экспрессивных движений у антропоидов и слепорожденных детей. Данные этих наблюдений легли в основу теории эмоций, которая получила название эволюционной. Согласно этой теории эмоции появились в ходе эволюции как жизненно важные приспособительные механизмы. По Дарвину, телесные изменения, сопровождающие различные эмоциональные состояния, представляют собой рудименты реальных приспособительных реакций организма, целесообразных на предыдущей ступени эволюции. Например, увлажнение рук при переживании страха можно объяснить исходя из того, что некогда у наших человекообразных предков эта реакция при опасности облегчала схватывание за ветви деревьев.

В трактовке приспособительной целесообразности эмоциональных реакций Джемс пошел еще дальше. Он заявил: если отсечь от эмоции ее внешнее проявление, то от нее вообще ничего не останется. Более того – наблюдаемые признаки есть не столько следствие эмоции, сколько ее причина (подробнее см. Джемса – Ланге теория).

Поведенческое направление, которое на протяжении почти всего ХХ в. господствовало в мировой психологии, в трактовке эмоций продвинулось немногим дальше Джемса. По мнению Дж. Уотсона, эмоции представляют собой специфический вид реакций, проявляющихся в трех основных формах: страха, ярости и любви. Эти формы можно описать, указывая на характерные особенности поведения организма. Врожденное выражение упомянутых реакций подвергается при жизни многочисленным изменениям. Благодаря процессам научения увеличивается число факторов, способных вызвать эти реакции, и формируются новые типы реакций, проявляющихся вместе с врожденными. Но, по утверждению Уотсона, «хотя во всех эмоциональных реакциях проявляются такие внешние факторы, как движения глаз, рук, ног, туловища, доминирующими являются висцеральные и секреторные факторы».

То есть согласно бихевиористской концепции эмоции – это некоторый специфический вид реакций, прежде всего реакций внутренних органов. Таким образом, Уотсон фактически остался на позиции Джемса – Ланге, хотя и исключил из их теории интроспективные элементы. Сходную трактовку эмоциям давал и Бехтерев, который рассматривал их как мимико-соматический тонус и мимико-соматические рефлексы.

В полемике с Джемсом альтернативную точку зрения на соотношение органических и эмоциональных процессов высказал У.Кеннон. К этому его подтолкнули эксперименты, в ходе которых выяснилось: искусственно вызываемые у человека органические изменения далеко не всегда сопровождаются эмоциональными переживаниями. Но самым сильным аргументом Кеннона против теории Джемса – Ланге оказался проведенный им эксперимент, в результате которого обнаружено: искусственно вызываемое прекращение поступления органических сигналов в головной мозг не предотвращает возникновение эмоций.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.