Символизм физиологизма: образ тела и образ мира

Символизм физиологизма: образ тела и образ мира

Антропоморфный принцип в космогонии представляет человеческий организм и продукты его жизнедеятельности в качестве аллегории структурных компонент мира и законов их функционирования. В некоторых архаических мифах физиологические акты богов и первых людей акцентированы в качестве архетипа территориальной деятельности по обустройству вселенной. Так, японский бог-демиург Идзанаги проводит водораздел между миром живых и миром мертвых следующим образом:

В одной книге сказано, Идзанаги-но микото тогда направился к большому дереву и пустил струю. Струя тут же превратилась в огромную реку. Пока ведьмы страны Ёмо-ту куни собирались перебраться через эту влагу, Идзанаги-но микото уже добрался до склона Ёмо-то пирасака, так сказано. И тогда он перегородил путь через этот склон скалой, которую может сдвинуть лишь тысяча человек, и произнес слова заклятия, разрывающие брачный союз. А потом рек: дальше этой границы не ступай.

(Нихонсёки, 1997: 125)

Точно так же в японской мифологии из частей тела богини плодородия появляются жизненные блага этого мира. Схожесть сюжетов, их структур и функций в мифоритуальных системах может свидетельствовать о происхождении мифологических универсумов из усилий, направленных на познание человеком собственной природы в универсалиях символического мышления.

Антропологизация космоса и космологизация социума, в результате которой части тела становятся аллегориями космических зон и социальных страт, становится средством семиотического познания природы и общества. Соответственно, образы органов и функций в архаической картине мира представлены в максимально обобщенном виде. Весь спектр архетипических образов и представлений будет восходить к одному — к представлениям о жизненной силе, закладывающим не меняющийся фундамент онтологического знания.

Говоря об архетипах мировосприятия в связи с физиологией, мы имеем в виду знаково-символическое осмысление половой функции и прочих элементарных физиологических актов, вплоть до дефекации и мочеиспускания. Культура во многом начинает себя с попыток подчинения, упорядочивания, табуизации естественных физиологических процессов, с попыток как можно более полного вовлечения всех проявлений биологического в сферу социального. В логике культуры не духовное является следствием физиологического, но физиологическое — следствием духовного. В идеале культура в стремлении к контролю над природой доходит практически до полного переосмысления физиологии в сфере социальных отношений.

Сама постановка вопроса о функционировании физиологии на уровне языка знаков переводит проблему сексуального поведения в область семиотики культуры. «Коренная ошибка фрейдизма, — пишет Ю. М. Лотман, — состоит в игнорировании того факта, что стать языком можно только ценой утраты непосредственной реальности и переведения ее в чисто формальную — „пустую“ и поэтому готовую для любого содержания сферу. Сохраняя непосредственную эмоциональную (и всегда индивидуальную) реальность, свою физиологическую основу, секс не может стать универсальным языком. Для этого он должен формализоваться, полностью отделиться, — как это показывает пример признающего свое поражение павиана, — от сексуальности как содержания. Попытки возвратить в физиологическую практику все те процессы, которые культура производит, в первую очередь, со словом, делают не культуру метафорой секса, как утверждал Фрейд, а секс — метафорой культуры».^{61} Культурогенез, естественно, не исчерпывается символизацией физиологии, но характеризуется.

Армейские реалии убеждают нас в том, что законам генезиса и развития культуры присущи нелинейность и обратимость. За детабуизацией интимного в армии прослеживается тенденция декультурации социальных отношений, в которой общественному сознанию почему-то требуется заново осмыслить архетип.

В информационном поле экстремальных групп, с его повышенной физиологичностью, знаком социальной компетенции выступает компетенция сексуальная. Каждые полгода в воинскую часть приходит молодое пополнение, общая непосвященность которого в дела части дает возможность для розыгрышей. Во многих частях имеется стандартный набор шуток, в которых участвует вся часть, воспроизводя себя, как единый организм, в оппозиции «посвященный — неофит».

Предметом таких шуток, как правило, становятся особенности женской физиологии, объектом осмеяния — молодой боец, не имевший сексуального опыта.

В присутствии такого духа два деда заводят разговор:

— У тебя есть клитор?

— Сейчас посмотрю, — (роется в тумбочке и достает пустую трехлитровую банку). — Ты знаешь, вчера кончился.

— Что же мне делать?

— Спросить в санчасти!

— Точно — (и, обращаясь к ничего не подозревающей «жертве»). — Слушай, сбегай в санчасть за клитором.

Ласковые интонации, с которыми дед обращается к духу, вызывают у него не подозрение, а воодушевление. А само слово ассоциируется с каким-то медицинским термином. Он берет банку и идет в санчасть, где просит дать ему клитор. Фельдшер говорит, что уже все разобрали, и посылает его на склад. На складе говорят, что надо попросить в штабе. И так далее, пока кто-нибудь из посвященных в эту шутку не пошлет его «за клитором» к какому-нибудь высокому начальнику, желательно из недавно переведенных в эту часть. Его реакция на просьбу солдата непредсказуема, и это есть кульминационный момент карнавала.

(ПМА, Кишинев, 1989 г.)

В приведенной истории карнавальная ситуация разыгрывается как заговор всех посвященных против всех непосвященных, и оппозиция — дух/штабной чин — обозначает границы лагеря непосвященных, нижнего и верхнего порога аутсайдности экстремальных групп. Дух в поисках клитора буквально совершает обход всей территории и подразделений части.

Его в прямом смысле отправляют «принести то, не знаю что», и взять его «там, не знаю где» опять же в прямом и переносном смысле. В этой шутке все общество потешается над духом, попавшим в нелепейшую ситуацию, в которой он демонстрирует незнание важных, конституирующих его социальную сущность вещей: незнание в области женской физиологии; незнание ландшафта воинской части; незнание социальной структуры. В такой многоуровневой некомпетенции растворяется половая, социальная и даже антропометрическая сущность духа, персонифицирующего неполноценность всей низшей страты.

Такие игры ритуальны и по своей социальной функции, и в общей смысловой парадигме. Всякий ритуал работает на консолидацию общества в целом и каждой его страты в отдельности. В данном случае это, во-первых, интеграция посвященных (высших) посредством высмеивания непосвященных (низших); во-вторых, это консолидация низших, поскольку каждый из духов искренне рад, что выбор жертвы пал не на него; в-третьих, общесоциальная интеграция, поскольку смеются все, и духи тоже, стремясь смехом обозначить свою лояльность к шуткам элиты.

Актуализация физиологических актов и/или половых органов в качестве знаков социальных отношений служит индикатором огрубления и оскудения символических средств: выражением социального состояния становится непосредственно состояние физическое. А. Левинсон отмечает детабуизацию телесности, интимность которой характеризует определенное состояние культуры. «В казарме низменная, табуизированная телесность непременно выставляется наружу. Интимность уничтожается».^{62} Язык крайне обедняется. В разговорах, структура которых воспроизводится в логике доминантных отношений, доминируют фекально-анальные аллегории. Притом это совершенно не случайно, и далеко не из особой любви военных к сквернословию. В терминах полового акта и дефекации, принятых в качестве аллегорий служебных и неформальных отношений, на мой взгляд, проявляют себя архетипы доминирования и территориального поведения, восходящие к дочеловеческому состоянию культуры.

В социально-психологической сфере власть определяется осознанной волей и целеполаганием. Филогенетически же феномен власти можно понимать как реализацию общей для всех существ экспансии в пространстве и во времени, среди и за счет других им подобных. Экспансия являет собой феноменологию жизненной силы, осознанную в культуре и представленную на всех стадиях культурогенеза.

На базовом, исходном и первичном уровне семантических проявлений архетипа жизненных сил знаком их экспансии и, следовательно, символом власти становится активное и доминантное физиологическое состояние. Наиболее естественный пример из этнографии и этологии — фаллос как символ власти.

Полисемантика как знаковая проекция культурной динамики предполагает многосложность знаковых построений, в которых каждый знак состоял бы в связи со всеми остальными знаками. Семиотической прогрессией — выведением символов во второй, третьей и далее степенях — обусловлен генезис и развитие символических систем. Тогда жезл вождя одновременно контаминируется и с фаллическими символами, и с общими знаками экспансии, но может быть и самостоятельным символом власти.