Глава 3. ПРЕДВЕСТНИКИ САМОУБИЙСТВА И СУЖЕНИЕ СОЗНАНИЯ: СКРЫТОЕ САМОУБИЙСТВО И ПРИБЛИЖЕНИЕ СМЕРТИ

Глава 3. ПРЕДВЕСТНИКИ САМОУБИЙСТВА И СУЖЕНИЕ СОЗНАНИЯ: СКРЫТОЕ САМОУБИЙСТВО И ПРИБЛИЖЕНИЕ СМЕРТИ

Сегодня с полным правом можно утверждать, что открытие предвестников (clues) суицида явилось наиболее важным результатом исследований, начавшихся в 1950-х годах в Центре профилактики суицидов в Лос-Анджелесе. Следовательно, возможны реальные стратегии предотвращения самоубийства. Предвестники представляют собой доступные для наблюдения явления, предваряющие (и, в каком-то смысле, предсказывающие) интересующее нас событие. Это признаки, указывающие на приближение некоего трагического события, например, болезни, самоубийства или другой катастрофы. Синонимами термина «предвестники», которыми пользуются профессионалы, например врачи-клиницисты, могут служить также такие понятия как «продромальные симптомы», «форпост-признаки». Таким образом, выражаясь метафорически, эти явления как бы отбрасывают тень перед собой и служат предостережением.

Уже в то время, когда я начал работать в области суицидологии, было известно, что существуют два типа предвестников: словесные (вербальные) и поведенческие. В общем смысле, вербальными предвестниками самоубийства являются любые высказывания человека, которые можно трактовать как прощание, если он косвенно, в виде намеков, а иногда и прямо говорит о том, что его в недалеком будущем не станет. «В следующем году меня здесь уже не будет»; «Я навестил вас в последний раз»; «Вы со мной больше не увидитесь»; «Я больше не могу выносить это». Заслуживающим внимания парадоксом самоубийства является тот факт, что люди действительно подают предвещающие сигналы. Возможно, это объясняется выраженной амбивалентностью, двойственностью чувств, когда стремление остановить душевную боль сочетается с желанием постороннего вмешательства и спасения. Как бы то ни было, часто вербальные предвестники бывают замаскированы, зашифрованы или обладают скрытым смыслом. Как будет видно из этой главы, нередко наблюдается и противоположное явление; некоторые люди, совершающие самоубийство, способны диссимулировать, скрывать свои истинные намерения и не предоставляют никаких признаков своих летальных устремлений. Общим эмпирическим правилом является следующее: если в каких-либо высказываниях человека — пациента или коллеги, друга или члена семьи — звучит что-то непонятное или имеющее скрытый подтекст, касающийся вопросов жизни и смерти, то лучшей реакцией станет выясняющий вопрос — что он конкретно подразумевал под своим замечанием. И если после полученного ответа у вас возникнут подозрения, что речь идет о суицидальных намерениях, то следует спросить прямо: «Вы имеете в виду самоубийство?».

Предвестники самоубийства, проявляющиеся в особенностях поведения, ставят перед потенциальным спасателем задачу иного рода. Они схожи с поступками человека, который собирается надолго уехать. К ним относятся такие очевидные для суицидального контекста занятия, как неожиданное приведение в порядок своих дел, различных бумаг и документов, решение написать завещание, и, особенно, дарение или возврат владельцам ценных вещей безо всяких объяснений. То, что Аризль в холодный зимний вечер возвратила друзьям тостер, было ее способом продемонстрировать, что он ей больше никогда не понадобится. Можно предположить, что некоторые из подобных поступков являются настолько очевидными, что само собой напрашивается их объяснение суицидальными намерениями. Однако в моей практике, например, имел место реальный случай, когда студент-медик подарил сокурснику свой бинокулярный микроскоп (у того был только монокулярный). Тот с благодарностью принял более совершенный прибор, а на следующий день узнал, что его однокашник ночью повесился. Простой вопрос: «А что случилось?» или «Почему ты это делаешь?» (в самом деле, зачем студенту-медику отдавать нужную вещь, свой микроскоп?) вместо бездумной благодарности: «Вот спасибо!», мог бы привести к разговору, который, возможно, позволил бы спасти эту жизнь.

Молодая девушка, бросившаяся с балкона верхнего этажа больницы (оставшись в живых, она рассказала об этом), описывала, как она в одном легком больничном халате ходила по узкой стальной балке, расположенной высоко над землей, от одного здания к другому «…в надежде, что меня увидят из окон; ведь все здания сделаны из стекла».

Те формы поведения, которые я привел, обычно не относят к симптомам расстройства психической деятельности — депрессии, как, например, нарушения сна или аппетита. Более того, в этой книге подчеркиваются именно психологические аспекты, касающиеся самоубийства, такие как побуждение поговорить о нем (хотя и в скрытой, завуалированной манере), и формы поведения, наводящие на мысль, что человека скоро не станет и ему больше не понадобятся часы, ручка, свитер, украшения, или тостер, или охотничье ружье, или микроскоп. Откуда все это стало известно? Описанные предвестники были выявлены в 1950-е годы путем проведения «психологической аутопсии»39 людей, погибших в результате самоубийства.

Мой коллега, Роберт Литман, много лет возглавлявший Центр профилактики самоубийств в Лос-Анджелесе, со страниц своих работ напоминает мне, что вопрос о предвестниках суицида не так прост. Существуют два вида данных: проспективные и ретроспективные. Проспективные предвестники включают в себя высказывания о возможном самоубийстве, предшествующие покушения на свою жизнь, саморазрушающие формы поведения, виды деятельности, ведущие к смерти, состояния безнадежности, глубокой подавленности, стрессовые ситуации, вызывающие смятение чувств и страдания, обращения в службы неотложной телефонной помощи и т.п. Существуют также и ретроспективные предвестники. При психологической аутопсии, проводимой в тех случаях, когда возникают сомнения в истинной причине смерти, следует принять во внимание ряд факторов, имеющих отношение к самоубийству, в том числе скрытую или нечетко выраженную депрессию, недавнюю смерть любимого человека, неразрешенную конфликтную ситуацию на работе, напряженность в семейных отношениях, алкоголизм, шизофрению, внезапное соматическое заболевание, суженное или дихотомическое (в соответствии с принципом «все или ничего») мышление, мысли и беседы о смерти и т.д. Естественно, что количество людей с подобными проявлениями во много раз превышает число тех, кто реально пытается покончить с собой. В своей записке ко мне Р. Литман добавил: «Причина недостаточной эффективности превенции суицидов на основе их предвестников состоит в том, что этим способом обнаруживалось чрезмерно большее число потенциально склонных к самоубийству людей, тогда как ресурсы помощи им оказывались слишком ограниченными».

В обычном свидетельстве о смерти, используемом в 50 штатах США и большинстве стран мира, имеется графа «Несчастный случай, самоубийство, убийство». Если причина смерти не относится ни к одной из этих категорий, то ее называют «естественной». Одна из главных целей регистрации смертей состоит в классификации в соответствии с этими четырьмя видами смерти; я дал ей название «Классификация причин смерти (ЕНСУ)»: Е (Естественная смерть), Н (Несчастный случай), С (Самоубийство), У (Убийство). В смерти, как и в жизни, на некоторые критические вопросы не всегда можно найти четкий ответ; причины значительной доли смертей (приблизительно 10 %) остаются недостаточно ясными. Сомнения обычно возникают в отношении двух причин смерти: было ли случившееся несчастным случаем или самоубийством?

Даже после получения результатов судебно-медицинской и токсикологической экспертиз ответ может остаться неясным. «Понимаете, все зависит…» — скажет судебный эксперт. «От чего же?» — спросите вы. «Все зависит от того, что было на уме у покойного. Точнее, от того, каковы были его намерения». Приняла ли умершая таблетки, чтобы хорошо выспаться и пробудиться к жизни с новыми силами, или же она намеревалась уснуть и никогда больше не просыпаться. Однако как выяснить ее намерения после того, как она умерла? Вполне по силам оказывается провести опрос, побеседовать с людьми, которые ее знали, реконструировать личность, исследовать ее образ жизни, особенно в те дни, которые непосредственно предшествовали смерти, уточнить, о чем она говорила и чем была занята. Иными словами, можно провести то, что называется психологической аутопсией.

В начале 1950-х годов ныне покойный Теодор Керфи, работавший главным судебным экспертом Лос-Анджелеса, обратился к ведущим сотрудникам недавно созданного Центра профилактики суицидов (в число которых входили Норман Фарбероу, Роберт Литман и я) за консультацией в связи с некоторыми недавними случаями смерти, причины которых оставались спорными или неясными. Принявшись за это дело, мы встретились и побеседовали с членами семей, друзьями, а также коллегами погибших. У нас не было изначально какого-либо предвзятого мнения в пользу той или иной причины смерти. Нам хотелось прежде всего накопить как можно больше психологических фактов, и одновременно немного смягчить горе и утешить близких. Общий итог наших усилий подтвердил предположение, что дополнительная имеющая отношение к делу информация всегда оказывается полезной. Во многих спорных случаях нам удалось на основе убедительных доказательств помочь судебным экспертам прийти к заключению о той или иной причине смерти. Очевидным оказался и другой факт: наши усилия ни в коей мере не усугубили страдания близких, а наоборот, оказали им помощь и утешение — это следовало из писем, присланных ими позднее в отдел судебной экспертизы.

В последующем в интересах научных исследований мы провели психологическую аутопсию в нескольких случаях несомненных самоубийств, когда причина смерти подтверждалась наличием предсмертной записки, зажатого в руке пистолета, и т.п. В итоге нами было обнаружено, что около 90% самоубийц демонстрировали словесные или поведенческие предвестники самоубийства в течение последней недели жизни. Таким образом, оказалось, что предвестники сопровождают абсолютное большинство суицидов. Но тем не менее некоторые вопросы все же остались открытыми. Например, каким образом можно согласовать тот факт, что у большинства людей, совершающих самоубийство, наблюдаются характерные предвестники, с фактом, казалось бы, противоречащим этому: большинство людей, говорящих о самоубийстве, не совершают его? И как быть с 10% людей, которые добровольно уходят из жизни безо всяких предвестников?

Итак, возникает дилемма: большинство суицидентов предупреждают о своем намерении, а большинство людей, высказывающих мысли о самоубийстве, так и не предпринимают его. Чему же верить? Ответ таков: оба утверждения истинны. Просто они отражают два различных подхода к анализу данных, представляющих проспективную (взгляд вперед) и ретроспективную (взгляд назад) точки зрения. Это можно представить схематически, обозначив обсуждаемые явления кругами. На проспективной схеме круг самоубийств (в количественном отношении) будет крошечным по сравнению с кругом предвестников, в то время как на ретроспективной схеме круг предвестников будет по величине практически равным кругу совершенных самоубийств.

Если взять всех людей, которые угрожают самоубийством, и проследить за ними, скажем, в течение пяти лет, то окажется, к счастью, что лишь очень немногие из них — около 2 или 3% — покончат с собой. Такова проспективная точка зрения. С другой стороны, если исследовать группу людей, на самом деле совершивших самоубийство, и выяснить, какая часть высказывала угрозы свести счеты с жизнью, то, как свидетельствуют наши исследования, проведенные в Лос-Анджелесе, их окажется около 90%. Это отражает ретроспективную точку зрения. Понимая, что оба взгляда на вещи являются теоретически верными, на практике разумнее всего, приняв консервативную (ретроспективную) точку зрения, относиться всерьез к любым разговорам о самоубийстве. При выборе между этими двумя подходами здравый смысл подсказывает нам, что лучше ошибиться в сторону избыточной осторожности.

Другая оставшаяся открытой проблема такова: если около 90% людей, намеревающихся покончить с собой, проявляют характерные предвестники, то остаются еще 10% людей, способных скрывать или маскировать вынашиваемые втайне намерения, находясь на грани самоубийства. Как им это удается? «Он выглядел совершенно нормальным, таким, как всегда», — вот наиболее характерный пример описаний, которые зачастую можно встретить в газетных заметках, посвященных самоубийствам. Эта фраза концептуально обращает наш взор к миру диссимуляции. Это мир тех людей, которые не раскрывают секретов даже (или в особенности) своим супругам. Они ведут замкнутую жизнь, полную нераскрытых тайн. Таким образом, приподняв занавес, мы оказываемся в мире масок и притворства, в мире двойной жизни, обычно свойственной шпионам или тайным агентам, но характерной и для молчаливых, малословных, замкнутых от природы людей; людей, живущих с другими, как кажется со стороны, в полном согласии и любви, однако все же никогда не делящихся своими важнейшими личными планами, например, намерением в ближайшем будущем добровольно уйти из жизни.

Ниже приводится описание переживаний выдающегося современного писателя Уильяма Стайрона. Он рассказывает о том, что, испытывая суицидальные намерения, «…воспринимал всех остальных людей, нормальных и здоровых, как живущих в параллельных, но изолированных мирах».

Мы с женой и еще полудюжиной друзей были приглашены на обед в отличный итальянский ресторан в Нью-Йорке. Я очень боялся этого часа. <…> Ко времени обеда я чувствовал, что буквально задыхаюсь от душевного волнения. Конечно, в тот вечер я мог бы остаться дома, но страдание — оно ведь гнездится в душе, и не так уж важно, где находится телесная оболочка; человек одинаково может испытывать опустошение и одиночество дома, сидя в своем кресле, или заставляя себя есть обед в «Примавере». Я говорю «заставляя себя» есть обед, поскольку аппетит у меня пропал на прошлой неделе до такой степени, что я ел только для того, чтобы поддержать свои силы. Двое из моих сотрапезников были очаровательными друзьями, которых я знал много лет. Я тыкал вилкой в еду, совершенно не разбирая вкуса. В тот вечер, безо всякой видимой причины, предчувствие надвигающейся беды, какой-то роковой опасности было у меня особенно сильным. Но дурацкий стоицизм <…> удерживал от того, чтобы выдавить из себя хотя бы намек на мое внутреннее опустошение. Я болтал с приятелями, дружелюбно кивал, хмурился или в нужные моменты беседы изображал улыбку. Туалет в ресторане располагался недалеко от обеденного зала, нужно было только спуститься по лестнице, покрытой ковром, на один пролет. По пути туда фантазии о самоубийстве, которые ежедневно вторгались в мои мысли на протяжении нескольких недель и которые я усиленно отгонял во время застольной беседы, вдруг нахлынули на меня бурным потоком. Избавление от этого мучения (но как? и когда?) превратилось в самую насущную потребность… Я с отчаянием подумал о том, смогу ли я совладать с оставшейся частью вечера, не выдав своего состояния. На обратном пути в зал я очень поразил самого себя, выразив свое страдание вслух внезапным восклицанием, чего обычно никогда не позволил бы сделать из-за стыда. «Я умираю», — простонал я, вызвав явное смятение у мужчины, проходившего мимо меня по лестнице. Эти случайно вырвавшиеся у меня слова были одним из грозных предзнаменований моего стремления к саморазрушению; уже через неделю мне предстояло в окаменелом неверии писать предсмертные записки.

Через несколько месяцев <…> двое из моих сотрапезников вспоминали, что в тот вечер внешне я вел себя совершенно нормально. Монументальный апломб, который я демонстрировал, свидетельствовал о почти уникальном внутреннем характере этой боли <…> боли, которая практически не поддается описанию, и потому для всех, кроме страдающего от нее, является почти бессмысленной.

Похоже на то, что драма самоубийства как бы автономно пишет сама себя, как если бы пьеса имела свое собственное сознание. Поэтому нас должно отрезвлять осознание того факта, что, поскольку люди, сознательно или нет, способны успешно диссимулировать, то ни одна программа превенции самоубийств не может быть эффективной на 100%.

Естественно, можно рассматривать эту диссимуляцию и в психологическом плане, и увидеть, что она представляет собой нечто большее, чем просто притворство. В каждом самоубийстве присутствует некоторая, пусть невероятно малая доля шизофрении или безумия, в том смысле, что возникает некоторый разлад между мыслями и чувствами. В современной психиатрии это состояние обозначается термином «алекситимия» и предполагает сочетание сознательного и явного душевного страдания, проявляющегося в печали, тоске, отчаянии или унынии, и невозможности связать его с соответствующими мыслями. У человека это приводит к нарушению способности опознавать свои эмоциональные переживания, четко определять их или отличать в них более тонкие оттенки значений, а также описывать свои чувства другим людям. Именно таким образом проявляется патологическое расщепление мыслей и чувств. Оно порождает иллюзию контроля над поведением, но в нем же берет начало безумие. При естественном фоне настроения мы переживаем мысли и чувства вместе, как единый элемент сознания. У субъекта с суицидальными тенденциями заряженные смертью мысли потому и представляются исключительно опасными, что не уравновешиваются достаточным количеством положительных эмоций.

И все же существует единственный характерный для суицидального состояния души признак, аспект психической жизни и поведения, практически не поддающийся диссимуляции, который почти никогда не удается скрыть. Он называется сужением сознания (констрикцией)40, при котором внимание концентрируется как бы в одном узком «туннеле». В обыденной речи потенциального самоубийцы сужение проявляется в использовании определенных слов, отражающих пресуицидальное дихотомическое мышление («все или ничего»).

С точки зрения суицидологии самым опасным из всех можно считать простое слово «единственный» — в том смысле, в котором оно используется в рассказе молодой женщины, бросившейся наземь с высоты, но по счастью оставшейся в живых. Вот краткая выдержка из него (стоит сосчитать, сколько раз в тексте появляется слово «единственный»).

Я находилась в полном отчаянии. Я чувствовала: Боже мой, я просто не в силах этого вынести. Все вокруг было вовлечено в ужасный водоворот смятения. И я подумала, что у меня остался один-единственный выбор. Мне нужно просто потерять сознание, решила я. Это казалось единственным путем к избавлению. А единственным способом лишиться сознания, было, как мне представилось, забраться куда-то повыше и броситься головой вниз.

Далее она продолжает:

Когда я добралась до пятого этажа, внезапно все окружающее как-то потемнело, и я видела только балкон перед собой. Вокруг него все тонуло во мраке. Был узкий круг, в котором я видела только балкон, и ничего больше. Один только балкон. И выйдя на него, я перемахнула через перила и бросилась вниз. Я была в совершеннейшем отчаянии!

Своим леденящим душу описанием сужения сознания рассказ вызывает в воображении читателя образ диафрагмы фотоаппарата, отверстие которой максимально сужается при фокусирозании изображения на мелких деталях. Аналогичным образом, в ситуации самоубийства резко сужается диафрагма сознания, и оно концентрируется на одной-единственной цели бегства, исключая из своего поля все остальное содержание — родителей, супруга или детей. В тот момент эти близкие люди не забыты; они просто не вмещаются в узкий фокус суицидальной линзы — они вдруг оказываются за пределами кадра.

А. Альварес, английский писатель и критик, неудачно пытавшийся покончить с собой, описал свои переживания в замечательной книге о суициде «Жестокий Бог». Он так повествует об этом «закрытом мире самоубийцы»:

Как только человек принимает решение уйти из жизни, он оказывается в изолированном, замкнутом, непроницаемом, но совершенно убедительном мире, в котором одна деталь подходит, соответствует другой, и каждое происходящее событие подкрепляет принятое решение. Каждая из таких смертей обладает своей собственной внутренней логикой и неповторимым отчаянием.

Другой писатель, Борис Пастернак, тоже описал суицидальное сужение, касаясь судеб некоторых молодых русских поэтов, преследовавшихся сталинским режимом:

Приходя к мысли о самоубийстве, ставят крест на себе, отворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными. Эти воспоминания уже не могут дотянуться до человека, спасти и поддержать его. Непрерывность внутреннего существования нарушена, личность кончилась. Может быть, в заключение убивают себя не из верности принятому решению, а из нестерпимости этой тоски, неведомо кому принадлежащей, этого страдания в отсутствие страдающего, не заполненного продолжающейся жизнью ожидания.

Из изложенного с полной очевидностью вытекает одна из первоочередных задач любого добровольного помощника или психотерапевта: «раскрыть ставни», впустив немного света, и хоть в какой-то мере расширить перспективу, помогая человеку увидеть ситуацию под новым углом зрения. Терапевту следует мягко выразить несогласие с предвзятой обращенностью к смерти человека, склонного к самоубийству. Мышление такого человека сужено, часто сведено к дихотомии, включающей только два варианта выбора поведения: да или нет; жизнь такая, как я хочу — или смерть; величие — или прах; будет по-моему — или вообще никак. Следом возникает отчаяние, порожденное ограниченным видением только двух альтернатив, а не трех или большего числа вариантов выбора, какие обычно предлагает повседневная жизнь. Фотоаппарат суицидального сознания заряжен только черно-белой пленкой, не воспроизводящей полутонов.

Я вспоминаю случай, когда одна студентка университета сообщила своей подруге, что купила револьвер с единственным намерением — покончить с собой. Подруга уговорила ее обратиться ко мне, и она пришла в мою приемную в университете. Ей было 20 лет, она не состояла в браке и производила впечатление привлекательной, скромной, серьезной, хорошо материально обеспеченной и преисполненной викторианских предрассудков девушки. За несколько месяцев до нашей беседы она впервые вступила в интимную связь и забеременела. Языком бессознательного она сказала мне, что «не в силах вынести жизнь». Изложила два варианта выбора, которые, как она считала, имелись в ее распоряжении: каким-то образом перестать быть беременной, — то есть повернуть время вспять и вернуться к состоянию до роковой ночи, — или умереть. Роковая, неразрешимая альтернатива. Естественно, что при наличии только этих двух вариантов выбора, самоубийство виделось ей единственно возможным решением.

Я сделал несколько вещей. Сначала взял лист бумаги и с ее, правда очень неохотной, помощью стал составлять некий список, назвав его «Паршивым списком Шнейдмана». Наша беседа протекала приблизительно следующим образом:

— «Вы могли бы доносить беременность, родить ребенка и оставить его у себя» — «Я не могу этого сделать»;

— «Вы могли бы родить ребенка и передать его для усыновления» — «Так я тоже не могу поступить»;

— «Вы могли бы сделать аборт здесь, в этом городе» — «Ну, этого я делать не стану»;

— «Вы могли бы уехать и сделать аборт в другом месте» — «Нет, это не подходит»;

— «Вы могли бы посоветоваться со своими родителями» — «И не собираюсь им об этом говорить!»;

— «Вы можете поговорить с тем молодым человеком» — «Никогда!»;

— «Ну и наконец, у вас остается возможность совершить самоубийство в любое время, зачем же обязательно сегодня?» — Ответа с ее стороны не последовало.

Изначально непререкаемые и непоколебимые установки человека — «не буду», «не могу», «должен», «никогда», «всегда» — это основные темы психотерапии. «Теперь, — произнес я, — давайте взглянем на наш список. Пожалуйста, оцените и расставьте решения по порядку, начиная с тех, которые являются для вас совершенно неприемлемыми, и заканчивая теми, которые менее всего вызывают у вас протест».

К этому моменту уже сам по себе процесс участия в составлении этого списка и атмосфера безоценочного принятия оказали на нее успокаивающее воздействие. Совместными усилиями мы разорвали дихотомию и расширили поле ее зрения. Она проставляла номера напротив решений в списке, каждый раз что-то бормоча о своем несогласии. Но самым важным оказалось то обстоятельство, что самоубийство уже не являлось для нее первым или вторым вариантом выбора. Цифры «1» и «2» она ставила долго и со слезами, но когда она написала «3», я понял, что ее жизнь спасена и мы просто торгуемся, определяя цену жизни, что является вполне приемлемым занятием, а для некоторых людей, по крайней мере изредка, и вполне нормальным состоянием.

Решить в тот момент стоявшую передо мной насущную задачу — ослабить решимость этой молодой женщины совершить самоубийство — оказалось возможно путем снижения интенсивности чувств смятения, стыда и паники, а также расширения суженного спектра вариантов выбора в поведении. Ее изначально дихотомический выбор, включавший только самоубийство, уступил место нескольким допустимым вариантам решения, выбранным из всего разнообразия жизненных возможностей. И тогда появилась надежда.

Кроме того, я помог ей кое-чем и практически, например, сделав (в ее присутствии) несколько телефонных звонков и начав приводить в действие то решение, которое она сочла «…наименее нежелательным при данных обстоятельствах»; оно, кстати, оказалось одним из оптимальных. С ним она могла продолжать жить. И кто знает, возможно, в момент нашей встречи было предотвращено самоубийство.

Помимо самоубийства существует немало способов укорачивания собственной жизни. Эти случаи можно назвать скрытым суицидом41.

Что сказать о людях, которые ведут себя таким образом, будто боятся не поспеть к возможному несчастному случаю или аварии, пренебрежительно относятся к медицинским рекомендациям, направленным на сохранение жизни, следуют неправильному стилю или формам поведения, сокращающим жизнь? У них как бы действует установка на преждевременное саморазрушение, они очертя голову подставляют себя под удары судьбы, лелеют привычки, подвергающие их жизнь опасности, и выглядят худшими врагами самим себе. В качестве объяснения подобного поведения можно использовать идею о скрытом самоубийстве и подсознательном намерении умереть.

Мы часто слышим о «реализации всех своих способностей», придании жизни остроты, самоактуализации, стремлении и достижении пиковых переживаний. Но с другой стороны, мы способны причинять себе и очевидный вред, особенно две его разновидности: мы можем укорачивать продолжительность своей жизни и сужать ее рамки, то есть делать ее меньше, чем она могла бы быть, или превращать ее в более ограниченную, чем ей следует быть — узкую, неполную и несчастную.

Известного психиатра Карла Меннингера по праву можно считать дедушкой американской суицидологии42.

В своих широко известных и получивших признание читательской аудитории книгах он обращал внимание на бесспорное наличие бессознательного элемента в скрытом саморазрушении человека. К. Меннингер писал о неявных эквивалентах, характеризующих скрытое самоубийство. Оглавление его итоговой монографии «Человек против самого себя» отражает значимые области его интересов и беспокойств: «хроническое самоубийство», которое включает аскетизм, мученичество, невротическую иквалидизацию, алкоголизм, антиобщественное поведение и психоз; «частичное самоубийство», в число его проявлений входят нанесение телесных самоповреждений, симуляция, стремление подвергаться многочисленным оперативным вмешательствам и несчастные случаи с психологической подоплекой; «органическое самоубийство» — относящееся к определенным психологическим факторам соматических заболеваний. Все эти проявления, писал К. Меннингер, являются изощрёнными окольными путями, с помощью которых человек укорачивает или обтесывает свою жизнь, делая ее меньше, чем она могла бы быть; сторонится ее тепла и света; отгораживается от нее уходами или самоограничениями. Эти феномены, по его мнению, означают частичную смерть. Это проявления скрытого самоубийства — того, что я, в свою очередь, именуюподсознательно преднамеренной смертью (subintentioned death).

Мне довелось знать Карла Меннингера, и я относился к нему с большим уважением, но моим учителем и идеалом в интеллектуальном плане был Генри Мюррей — знаменитый психолог, профессор Гарвардского университета, с которым я имел счастье провести ряд совместных исследований и к которому всегда относился с безусловным почтением. Однажды по моему приглашению он посетил Лос-Анджелес, чтобы сделать доклад, названный им «Умершие для мира». В нем он делился своими размышлениями о частичных смертях и скрытом самоубийстве:

[Это мне напомнило] о других сходных состояниях, таких, как временное или постоянное прекращение какой-то существенной части психической жизни — например, об угасании эмоций (когда человек чувствует себя омертвевшим), или блокировании какой-либо ориентации в сознательной жизни, в частности, социальной (смерть для внешнего мира) или духовной жизни (смерть для внутреннего мира); или же о большей или меньшей остановке жизни — присутствие тенденций к ее уменьшению вплоть до почти полного ее прекращения («почти что мертв»).

Каждую смерть можно охарактеризовать, используя два важных критерия: (1) одну или несколько причин (например, острая сердечная недостаточность, рак, пневмония и т.д.) из широкого круга возможных, перечисленных в «Руководстве по применению Международной статистической классификации заболеваний, повреждений и причин смерти»; (2) один из четырех вариантов вида (mode) смерти: естественная смерть, несчастный случай, самоубийство и убийство. В большинстве случаев сама причина смерти подразумевает ее вид: острая сердечная недостаточность свидетельствует о естественной смерти; несовместимая с жизнью травма грудной клетки, полученная во время дорожно-транспортного происшествия, говорит о несчастном случае; огнестрельная рана в области правого виска (и обнаруженная неподалеку от тела записка) определенно указывает на самоубийство; а огнестрельное ранение головы в затылок подразумевает убийство.

Вместе с тем, если причина смерти человека практически всегда может быть установлена точно, случается, что ее вид остается невыясненным или сомнительным. В то же время для близких установление вида смерти чрезвычайно важно не только в связи с решением практических вопросов, таких как получение возмещения по страховому полису или подтверждение юридической силы завещания, но и в моральном плане, с точки зрения репутации погибшего, памяти о нем и психологических и духовных вопросов, связанных с переживанием горя.

Однако следует принимать во внимание, что установление вида смерти является слишком грубой, упрощенной попыткой категоризации и часто не учитывает роли, а также намерений погибшего в отношении сво ей смерти. Была ли она по своему характеру преднамеренной? Тогда это самоубийство. Или этот случай (например, крушение авиалайнера) произошел с человеком вне зависимости от его желания? Тогда это несчастный случай. Или, быть может, умерший сыграл бессознательную, косвенную, скрытую роль в своей кончине, ускорив приближение смерти? Если так, то стоит говорить о подсознательно преднамеренной смерти.

Очевидно и то, что многие так называемые «несчастные случаи» нельзя признать с полной достоверностью совершенно случайными, то есть следствием простой неудачи, ударом слепой судьбы, нанесенным жертве «извне». Ясно также и то, что некоторые убийства подсознательно провоцируются жертвой43.

Кроме того, многие случаи так называемой «естественной смерти» тоже возникают в связи со специфическими «неправильными» формами поведения человека. Конечно, не все случаи смерти имеют этот подсознательно преднамеренный характер, но достаточно большая их часть.

Несколько лет тому назад мы с главным судебным экспертом графства Марин на севере штата Калифорния провели небольшой эксперимент. Все случаи смертей, в течение двух лет рассмотренные судебным экспертом (всего 974 случая) — случаи естественной смерти, гибели, наступившей в результате несчастного случая, самоубийства и убийства — были исследованы с точки зрения отсутствия или наличия у умершего летальности высокой, средней или низкой степени. Смерти, наступившие в результате самоубийства (131 случай), естественно, по определению оценивались как преднамеренные, происшедшие на фоне высокой летальности. Из оставшихся 843 случаев летальность оказалась высокой у 4 человек, а у 132 — средней степени выраженности. Иными словами, 16% смертей, зарегистрированных как происшедшие вследствие естественных причин, несчастных случаев или убийств, содержали в себе определенный компонент преднамеренности. Они, как свидетельствовала статистическая отчетность, составляли одну шестую часть всех смертей в этой области. Если этот показатель экстраполировать на всю территорию США, то можно прийти к выводу, что ежегодно наступает много миллионов подсознательно преднамеренных смертей, когда умерший играл определенную роль в приближении своего конца.

Однако этот впечатляющий факт отнюдь не является откровением; всем, даже непрофессионалам, прекрасно известно, что кампании, проводимые органами здравоохранения по борьбе с курением, употреблением наркотиков, половыми контактами без использования презервативов, уличным хулиганством и другими опасными явлениями, наблюдающимися в современной жизни, особенно в условиях больших городов, направлены как раз на предотвращение этого приближения собственной смерти. Нескончаемые дискуссии, ведущиеся вокруг роли общества в решении проблем бедности, социальной несправедливости и отчаяния, также по сути касаются подсознательно преднамеренных смертей, поскольку социальные условия непосредственно влияют на формы поведения, несущие смерть огромному числу жертв задолго до предначертанного срока.