С. С. Корсаков К ПСИХОЛОГИИ МИКРОЦЕФАЛОВ (106)[1]

С. С. Корсаков

К ПСИХОЛОГИИ МИКРОЦЕФАЛОВ (106)[1]

Наука, изучению которой посвящено место нашего сегодняшнего собрания, ставя часто задачи, которые для своего решения требуют знакомства с существующими психологическими воззрениями, со своей стороны дает нередко материал, благодаря которому некоторые психологические проблемы если не разрешаются, то по крайней мере выясняются и иллюстрируются.

Природа производит подчас эксперименты, которые дают возможность осветить многие темные области психологии. Так, всем известно, какое большое значение для выяснения акта человеческой речи имели наблюдения над больными, имевшими поражение левого рейлева островка и прилежащих частей лобных и височных долей головного мозга. Многие свойства человеческой памяти нам тоже стали известны из наблюдений над больными. Наконец, всеми признанное предположение о зависимости душевной деятельности от деятельности головного мозга с очевидностью доказывается в психиатрической практике на случаях параллельного упадка душевной жизни и уничтожения элементов мозговой ткани. Все это делает случаи психических аномалий научно интересными не только для специалистов-врачей, но и для психологов вообще, и внимательное изучение признаков душевных болезней, несомненно, может доставить профессиональным психологам большую пользу даже в области чисто теоретических воззрений. С этой точки зрения большой и всеми признанный интерес для психологов представляет та категория индивидуумов, у которых, благодаря неправильности в развитии организма, происходит недостаточное развитие головного мозга и, в зависимости от этого, неразвитие или недоразвитие психической жизни. Такие индивидуумы носят название идиотов, или слабоумных от рождения, и, представляя самые разнообразные степени развития различных сторон психической деятельности, дают громадный материал для изучения законов душевной жизни и у нормального, здорового человека.

Об одном индивидууме, принадлежащем к этой категории, идет речь и в предлагаемом очерке. Дело идет о случае микроцефалии.

По психическим проявлениям микроцефалов можно разделить на две группы. Одни из них крайне вялы, апатичны. Они большей частью неподвижны или совершают какие-нибудь однообразные автоматические движения; они тупо воспринимают окружающее; у некоторых из них, по-видимому, даже кожная чувствительность крайне понижена; микроцефалка Маргарита Мелер не чувствовала даже ожогов. Умственная жизнь их ничтожна. Другую группу микроцефалов составляют субъекты очень живые, подвижные. Движения таких микроцефалов очень разнообразны, правильно координированы; некоторые из них ловко влезают на деревья; мимика их очень живая, они чрезвычайно хорошо подражают жестам, мимике и голосу других людей. Они быстро воспринимают внешние впечатления и реагируют на них целым рядом соответствующих рефлексов. Представления у таких индивидуумов быстро сменяют друг друга, память не в состоянии их удержать. При этом поразительна нестойкость внимания. У некоторых микроцефалов существует способность к членораздельной речи, которая, впрочем, в громадном большинстве случаев незначительна, так что весь лексикон их состоит из немногих слов. Но иногда язык их с течением времени несколько совершенствовался. У других же микроцефалов речи вовсе не существует.

Марья Петрова, 45 лет. О ее происхождении известно очень мало. Известно, что их было две сестры, обе микроцефалки.

Первое впечатление, которое производит Маша, когда посетитель входит в отделение, в котором она находится, вовсе не дает понятий о действительной степени ее умственной недостаточности. Обыкновенно, когда входят в отделение, Маша быстро реагирует на это - или бросается к входящим и протягивает руку, или становится у стены и, сложа руки на груди, кланяется, как сиделка, или торопливо бежит, крича: «пришел, пришел» и, схватив стул, как будто старается привести в порядок комнату.

Не слыша разговора Маши, а только видя ее издали - сидящую или стоящую около другой больной, можно по ее оживленной жестикуляции и мимике подумать, что она о чем-то серьезно беседует и кого-то убеждает, - и только подойдя ближе, вы заметите, что она или ничего не говорит, а производит только мимические движения, или речь ее состоит из малоразборчивых звуков и совершенно бессмысленна. В её поведении вы также скоро отметите отсутствие всякого смысла: все, что она делает, имеет только внешний вид поступков, соответствующих поступкам здравомыслящих людей, а в сущности ее действия совершенно бессмысленны; так, например, здороваться она часто начинает не вовремя; начнет кланяться, как няньки, и кланяется без конца; приводя как будто в порядок комнату и носясь со стулом, только производит беспорядок - словом, очень быстро можно прийти к заключению, что ума у Маши нет, но что тем не менее у нее существует своеобразная психическая деятельность, которая становится более понятной только после довольно близкого знакомства с ее проявлениями.

Почти всегда, т. е. целый день, Маша находится в суетливом возбуждении: одевшись сама или с помощью других и умывшись, она целый день переходит из угла в угол, не надолго присаживаясь то на диване, то на стуле и потом начиная опять свое суетливое передвижение. Ходит она прискакивая, немного наклонясь вперед и переваливаясь, при этом охватывает попадающие предметы или просто размахивает руками. Очень часто, и ходя и сидя, Маша что-то говорит не очень громко, большей частью с серьезным видом; иногда что-то напевает; часто мимика и движения ее изображают какой-то переполох. Когда Маша сидит или стоит около другой больной, то она обыкновенно что-то бормочет с серьезной миной, кивает головой и как будто убеждает кого-то. Очень часто при этом наблюдается мимика какой-то таинственности и многозначительности, причем Маша тихонько произносит слова, покачивая головой и грозя указательным пальцем. Иной раз Маша с видом изумления разводит руками, пожимает плечами, а потом заливается добродушным смехом; при этом она говорит отрывочно фразы малопонятные, вроде «ишь ты, поди ж ты...»; часто можно подумать, что она действительно смеется чему-нибудь реальному, но в сущности при этом у нее совсем нет никакого сознательного повода для смеха, точно так же, как не бывает повода и для мимики серьезного обсуждения или удивления.

Во всех этих движениях при внешнем сходстве с поступками нормальных людей недостает главного - смысла. Весь сложный процесс ее бессмыслен по существу: она производит движения шитья без главного - без иголки и нитки, и смысла процесса шитья совсем не понимает. Перестанавливая в комнате стулья как бы для порядка, она тоже в сущности никакого понятия о порядке не имеет и производит беспорядок. Особенно резко отсутствие осмысленности и целесообразности в поступках Маши заметно, например, при таком опыте: покажите ей ключ, она узнает, что это такое, и назовет: «ключ». Взявши этот ключ, она побежит к двери, приставит его к ручке, постучит об нее некоторое время и с довольным видом принесет назад - как будто она сделала все, что нужно. В сущности же, очевидно, она воспроизвела ряд виденных ею движений, которые связаны были с образом ключа, решительно не имея понимания смысла всех этих актов, их цели и назначения.

Вот этот-то недостаток цели и осмысленности при существовании сложных действий, состоящих из подражательных актов, и составляет наиболее характерное явление в психической жизни малоголовых.

Впрочем, нельзя отрицать, что иной раз намеки на целесообразность действий существуют у Маши и при спокойном ее состоянии. Это приходится наблюдать, например, при уборке стола перед обедом и ужином. Маша иногда помогает в этом сиделкам, при этом она обнаруживает в большинстве случаев одно лишь подражание без осмысленности: иной раз она накроет скатерть так, что длинный размер ее придется поперек, и оставит какой-нибудь край непокрытым. Тогда Маша бежит к этому концу, потянет скатерть и раскроет другой конец; Маша опять перебегает и тащит скатерть и т. д. Маша может проделывать это много раз кряду, но иногда в конце концов словно догадается, сымет скатерть и накроет ею стол как следует. Несколько раз мне случалось производить такой опыт: я показывал Маше два ключа и потом, спрятав их на глазах ее под скатерть, говорил: «Где ключи?» Маша принималась их искать, поднимая скатерть, и притом с разных концов. Найдя один ключ и подавши со словами: «вот ключ», она, правда, далеко не всегда, продолжала поиски другого ключа. Правда, если эти поиски нескоро удавались, она забывала о цели, но некоторое, короткое время, она все-таки, очевидно, имела цель, и движения ее были сообразны с целью. Но если цель в таких случаях и бывает мотивом поступков у Маши, то все же нужно отметить, что цель эта всегда крайне близкая, притом нельзя отрицать возможности объяснить и некоторые из таких как бы целесообразных актов простым подражанием и заученными движениями.

Сделавши это общее описание главных особенностей психического склада Маши, бросающихся в глаза при наблюдении за нею, мы должны произвести более систематическое описание различных проявлений ее душевной и телесной жизни, чтобы составить достаточно полное представление об уровне развития ее душевной жизни.

Маша, как я уже заметил, принадлежит к классу индивидуумов человеческого рода, известных под названием идиотов, у которых замечается большая или меньшая степень остановки развития душевной жизни вследствие остановки развития мозга. Соответственно степени задержки развития мозга и проявления душевной жизни будут разнообразными, причем мы можем наблюдать очень постепенные переходы от самой глубокой степени идиотизма, при которой индивидуум почти совершенно лишен проявлений душевной жизни, до сравнительно легких проявлений полутупоумия (semimbecillitar). На самой глубокой степени полного идиотизма индивидуум лишен всякой способности восприятия; все его проявления суть простые рефлексы самого низшего порядка. Индивидуум такого рода часто не умеет брать груди матери, не видит и не слышит, а лишь автоматически ворочается. Наоборот, в слабой степени умственного недоразвития, при тупоумии, мы находим проявления, более близкие к норме. Такие индивидуумы обладают способностью понимания и способностью речи; они иногда даже односторонне талантливы: так, например, некоторые обладают музыкальными, рисовальным способностями, или особенно точной механической памятью, или необыкновенной способностью к счислению. Некоторые способны до известной степени к обучению и к последовательным занятиям, правда, не очень сложным. Во всем их психическом складе мы не находим только той степени ума и гармонического развития всех сторон душевной жизни, которая должна быть у нормальных, даже неумных людей.

Между самыми тяжелыми формами идиотизма и сравнительно слабыми проявлениями полутупоумия существуют бесчисленные переходы, соответствующие степени задержки развития душевной жизни. Переходы эти так многочисленны, что трудно по степени умственной слабости разделить идиотов на классы так, чтобы классификация была приложима для каждого случая. Вследствие этого в каждом случае нужно производить систематический обзор различных проявлений душевной жизни подлежащего исследованию идиота, чтобы определить степень развития той или другой ее стороны.

Выразительные движения ее довольно сложны. По своей форме они соответствуют выразительным движениям нормальных людей, но отличаются, во-первых, довольно большим однообразием, а во-вторых, неуклюжестью и как бы утрировкой. Так, например, когда она машет при радости руками, то размахи ее несоразмерно велики; кланяясь, она чрезмерно выдвигает голову и наклоняет ее слишком низко; протягивая руку и здороваясь, часто делает это чрезмерно энергично. Мимические движения ее тоже чрезмерно резки, так что напоминают по своей интенсивности утрирующих актеров. Мимика ее очень быстро меняется. Нужно прибавить, что мимика ее не всегда соответствует действительному ее настроению.

Но я не могу не отметить того интересного, по моему мнению, наблюдения, что все-таки Маша в своих действиях подражает гораздо более и гораздо чаще здоровым людям, существам разумным, чем больным, не обладающим полным разумом. Очень вероятно, что это обусловливается тем, что здоровые люди более активно относятся к ее поведению и своей интонацией, повелительными обращениями внушают ей чувство авторитета.

Виртуозность подражательности Маши, бросающаяся в глаза по отношению к интонации, далеко не так выражена по отношению к словесной речи. Как было сказано, Маша говорит довольно много: и сидя, и ходя, Маша что-то шепчет или говорит вполголоса. Так как до уха долетают только обрывки слов, которые она произносит, то можно подумать, что она говорит что-нибудь дельное, и трудно не поддаться импульсу переспросить ее, что она говорит, и не сделать усилия внимательно вслушиваться в ее речь, дожидаясь, что услышишь что-нибудь понятное. Но оказывается, что сколько ни вслушиваться, нельзя почти ничего разобрать, и что говорит она совершенно бессмысленно: речь ее не служит для выражения мыслей, а есть автоматическое воспроизведение звуков, похожих на слова. Не говоря уже о целой фразе, редкое слово ею произносится правильно; в большинстве случаев слово, которое она произносит, есть уродливо сокращенное русское слово, едва-едва напоминающее свой первообраз.

Однако есть некоторые слова, которые Маша произносит довольно отчетливо. Большей частью такое отчетливое произношение бывает тогда, когда Маша не пассивно болтает, а когда к ней обращаются с прямым вопросом или приказанием, т. е. когда возбуждают ее активное внимание. В это время она говорит ясно и отчетливо такие слова, как: дядя, тетка, нянька, Машуточка, нос, рот, копейка, косушка, платок, стол, стул и т. п. При этом оказывается, что с некоторыми из этих слов сочетается и представление об определенных предметах и они служат обозначениями этих предметов. Правда, таких слов чрезвычайно мало, но все-таки они есть. Она укажет, что такое нос, стул и т. п., и в большинстве случаев относительно вышеназванных слов она не путается; по отношению же к другим словам - в их значении путается довольно часто, а большей частью и совсем их не знает. Слова, более или менее знаемые Машей, относятся к различным частям речи, но самая большая часть их - имена существительные. Что касается до глаголов, то хотя она довольно часто употребляет в речи и глаголы, но почти всегда без всякого значения; впрочем, слова: кушать, подать, побеги, отдай - она понимает. Прилагательные и наречия употребляются ею почти всегда без смысла. Местоимения она путает: я, ты, он, она для нее не имеют значения; указательные местоимения имеют значение только тогда, когда сопровождаются жестикуляцией. Междометия употребляет большей частью как подражание, а не по смыслу.

Разделяя внимание на пассивное и активное, нужно признать, что пассивное внимание Маши привлекается далеко не всеми действующими на нее стимулами. Так, например, сильный стук, иногда даже над самым ее ухом, часто не привлекает ее внимания, а вход в отделение врачей для визитации привлекает его.

Разбирая, какие впечатления привлекают ее внимание более и какие менее, можно отметить, что, кроме непосредственных, сильных воздействий на органы чувств, внимание ее привлекается гораздо больше явлениями ей знакомыми, чем незнакомыми; явление незнакомое, хотя и довольно интенсивно действующее на органы чувств, сравнительно меньше привлекает ее внимание, чем явление знакомое, хотя и не столь интенсивное. Кроме того, ее внимание привлекается сильно и такими явлениями, которые вызывают резкую и очевидную реакцию в окружающих; так, например, стук в дверь или звонок у двери, вызывающий обыкновенно суетливую беготню сиделок, стремящихся отворить дверь, или приход врачей привлекают и ее внимание.

Что касается до активного внимания, то оно у Маши крайне слабо. Нельзя, однако, сказать, чтобы его не было вовсе. Так, если заставить ее отвечать на некоторые вопросы, то она слушает, а иногда отвечает, что может (чаще всего названия тех или других предметов). При этом выражение ее лица, фиксация глаз, положение головы указывают на то, что она делает напряжение, чтобы слушать, и что она действительно старается сконцентрировать свою восприимчивость. Точно так же, когда она производит ряд актов в определенной последовательности, например, подражает шитью, то это соединено с известной степенью активной концентрации внимания. Но, во всяком случае, эта активная концентрация очень слаба, может длиться лишь очень короткое время и притом является только под влиянием какого-нибудь внешнего побуждения, внушения в том или другом виде, а не самостоятельно. Когда Маша предоставлена самой себе, то, видимо, внимание ее совершенно пассивно, да и функция пассивного внимания очень слабо выражена. Большей частью она совершенно автоматично ходит по саду или по коридору, и по сменяющейся мимике и бормотанию трудно заключить, притягивается ли хоть сколько-нибудь ее бодрствующее сознание теми автоматически возникающими, бессвязными образами из давно прошедшего, которые выражаются в трудно разбираемых словах ее и жестах, или они лишь рефлекторно отражаются в ее движениях, совершенно не вызывая хотя бы очень неясного сознания.

Переходя к описанию состояния интеллектуальной деятельности Маши и принимая в основу разделение ее на четыре акта - получение образов, сохранение их, ассоциацию и продуктивность, мы можем прийти к заключению, что у Маши первый акт, получение образов, несомненно, происходит. Органы чувств ее, как было сказано, функционируют правильно, и она воспринимает через них много разнообразных впечатлений, из которых, как это видно из наблюдения за Машей, развиваются и конкретные представления, как простые, так и некоторые сложные, каковы представления о столе, стуле, носе и пр. По-видимому, больше всего представлений получено Машей через орган зрения, несколько меньше через орган слуха и очень мало через осязание, обоняние и вкус. Представлений, полученных через орган речи, через словесный язык, она, по-видимому, имеет весьма небольшое количество.

Однако образование и получение представлений, особенно сложных, чрезвычайно затрудняется, по-видимому, особенным состоянием памяти.

Память Маши очень своеобразна. Несомненно, что некоторые из получаемых ею впечатлений сохраняются надолго и затем воспроизводятся, как было сказано, в ее словах и действиях. Очень часто воспроизводятся ею с удивительной точностью некоторые впечатления, полученные в давно прошедшее время, слова «что ж ты скотину не гонишь?» с последовательной суетливой беготней, фраза «ну вот, и пошел в лес», - все это следы очень давних впечатлений, хранившиеся в глубине психической организации Маши и затем воспроизведенные совершенно автоматически, как бы рефлекторно. Как было сказано, Машей запоминаются не только отдельные впечатления, но и последовательный ряд их, но память последовательности уже значительно слабее. Выучившись известному ряду последовательных действий вроде шитья, Маша без упражнения скоро и разучивается. Еще слабее память сочетания слов с предметами. Как было сказано, названий знает Маша чрезвычайно мало, а имен людей, за исключением разве двух-трех сиделок, совсем не знает; даже на свое имя «Машута» или «Машуточка» она далеко не всегда обертывается.

Таким образом, хотя чисто органическая память и существует у Маши в смысле хранения простых впечатлений, но уже запоминание последовательности явлений слабо, а воспроизведение, соединенное с узнаванием, ничтожно. По-видимому, сложные представления, в которых связующим цементом должно быть какое-нибудь соотношение отдельных входящих в него элементарных представлений, ею совсем не помнятся, т. е. не сохраняются и не воспроизводятся. Поэтому та сторона памяти, которая нужна для узнавания, у Маши ничтожна, вследствие чего Маша и знает так мало слов с определенным значением, и новые впечатления, так сказать, скользят по ядру ее психики, не захватываясь им, или, употребляя термины Вундта, лишь перципируясь, а не апперципируясь.

Это, конечно, находится в соотношении и с третьей стороной интеллектуальной деятельности - с сочетанием представлений. Процесс сочетания представлений у Маши очень интересен. В самом деле, мы видим у нее с чрезвычайной резкостью существование механического сочетания представлений: вслед за данным впечатлением, за сказанным или услышанным ею словом она говорит ту или другую реплику, находящуюся в связи с первым словом в силу ассоциации по совместности. Этих сочетаний, обязанных совместности получения впечатлений, у Маши очень много, и они-то обусловливают почти все содержание ее душевной жизни. Но зато у нее в высшей степени мало сочетаний другого, более высшего порядка. Из них попадаются сочетания по сходству, но их уже немного; к ним принадлежит, например, то, что какой бы ключ ни показать Маше, большой или маленький, она скажет «ключ». Этими сочетаниями по сходству обусловливается узнавание Машей носа и глаз на картине и т. д. Еще меньше у Маши сочетаний таких, для которых нужно существование какого-либо соотношения между представлениями, например, сочетаний по причинной зависимости. Таких у нее почти совершенно нет, или если они и бывают, то существуют лишь очень короткое время и настолько не прочны, что почти не оставляют после себя следа. Вследствие этого Маша не может, например, считать; сколько ее ни учили счету, она постоянно путает и, видимо, не имеет понятия о счете. Хотя у Маши и есть в некоторой степени способность различения и узнавания, но она существует лишь относительно не многих предметов, и для различения у нее служат лишь грубые, чисто внешние свойства предметов. Различия и сходства предметов по какому-нибудь соотношению Маша не постигает. При существовании грубых признаков сходства и различия предметов у Маши возможен и акт суждения, но в громадном большинстве случаев суждение это и ограничивается лишь констатированием грубой связи. На вопрос: «Что это?» - Маша ответит часто правильно: ключ, стол, нос. Но это почти все; да и такого рода суждения существуют у нее лишь в очень небольшом количестве и бывают (на это я обращаю особенное внимание) лишь при прямом обращении к ней, следовательно, при особом напряжении ее активного внимания, т. е. лишь очень, очень редко. В продолжение же громадной части времени активное внимание ее бездействует, и акта суждения совсем не происходит.

Если суждения у Маши существуют в таком ограниченном количестве, то тем более ограничено количество умозаключений, силлогизмов. За исключением очень немногих случаев вроде вышеупомянутого, когда Маша сказала мне: «Пусти, батюшка», что произвело на меня впечатление результата умозаключения, я почти не видал в деятельности Маши признаков действительного умозаключения. Если у нее и приходится наблюдать как бы целесообразные действия, которые у нормальных людей обусловливаются умозаключением, то всегда есть какие-нибудь признаки, по которым можно убедиться, что у Маши эти действия не целесообразны, а автоматичны и обусловливаются лишь воспроизведением виденных ею целесообразных действий других людей. Даже при старательном напряжении ее внимания почти не удается получить признаков, указывающих на действительное существование умозаключения. Только во время аффектов умственная деятельность как будто повышается, и слова ее, а также и действия более соответствуют обстоятельствам.

В связи со слабым развитием процесса суждения находится и то, что у Маши замечается полное отсутствие тех сложных представлений, в которых связующим цементом должен быть «смысл», «причинная зависимость» и «целесообразность», т. е. понятий. Если у нее и бывают суждения, которые у нормальных людей дают основание для развития понятий, то суждения эти слишком мимолетны и редки; они не хранятся в психике и потому скользят мимо нее бесследно, не оставляя прочных следов в виде понятий; притом, как сказано, и эти суждения бывают лишь при искусственном возбуждении активного внимания Маши, а при обычном течении ее душевной жизни их совсем нет. У нее нет поэтому и возможности образоваться новым представлениям из запаса хранящихся в ее психике представлений без влияния внешних стимулов. Отсюда - отсутствие сообразительности, так как то, что в действиях Маши может быть объяснено хотя бы ничтожным запасом сообразительности, почти всегда можно толковать и как результат подражания и воспроизведения по памяти примеров действий людей, бывших в таком же положении. В связи с этим недостатком сообразительности, умозаключений и понятий находится, конечно, и крайняя бедность содержания умственной жизни Маши. Все то, что составляет содержание умственной жизни человека, даже крайне глупого, у Маши отсутствует; никаких самых простых, обиходных понятий у нее нет.

Переходя к описанию явлений, относящихся к области душевного чувства, прежде всего следует отметить, что душевные чувства у Маши вообще очень примитивны. Несомненно, что она может испытывать чувство удовольствия и неудовольствия, но трудно определить, обусловливаются ли у нее различные чувствования какими-нибудь внешними впечатлениями или почти исключительно ощущениями, связанными с процессами органической жизни. Что она испытывает иногда удовольствие и неудовольствие от внешних впечатлений, доказывается тем, что она, например, радуется при игре с подаренным ей красным яйцом, с видом удовольствия ест сладкое и, наоборот, часто проявляет все признаки неудовольствия, когда ей приходится надевать старое, полинявшее платье. Чаще всего, однако, как удовольствие, так и неудовольствие не определяются у нее внешним мотивом; особенно это относится к чувству неудовольствия. Такие впечатления, как укол в руку, вкус горечи и т. п., чаще всего не вызывают в ней никакого неудовольствия; это чувство чаще всего бывает у нее совершенно без внешнего повода, и хотя изливается на какой-нибудь внешний предмет или на саму себя, то вовсе не потому, чтобы этот предмет был действительно причиной ее неудовольствия.

Неудовольствие выражается у Маши в угрюмости лица, в ворчливости, в удалении от людей, в отмахивании, в бросании предметов, разрушении их, в стремлении раздеться, в колотушках самой себе и очень редко в колотушках другим людям, и то исключительно тем, которые в это время стараются надеть на нее платье или делают что-нибудь подобное. Самостоятельно на людей она не набрасывается, в чем, пожалуй, тоже можно видеть недостаток активности. При сильном гневе у Маши раздуваются ноздри, она крайне сердито бормочет или нечеловечески взвизгивает и начинает кусать себе руку и царапать лицо, иногда до крови. Обыкновенно такой взрыв гнева бывает непродолжительно; его можно прекратить, отвлекши внимание Маши какой-нибудь картинкой, яблоком, надевши на нее новое платье и т. п.

Чувство удовольствия выражается у нее в веселой мимике и в жестикуляции, в наклонности бежать к людям, в пении и смехе. Так как у Маши преобладает приятное настроение, то наклонность ее к смеху очень велика. Смех является и самостоятельно, и по подражанию. Он поражает утрировкой; Маша всегда, когда смеется, заливается смехом; простой улыбки у нее нельзя заметить. Притом в манере смеяться видна черта неосмысленности, так что по характеру ее смеха невероятно, чтобы он был реакцией на какую-нибудь смешную идею; это простой автоматический акт, свидетельствующий лишь - и то не всегда - о повышенном самочувствии.

Настроение Маши большей частью ровное, веселое: она смотрит на все довольно благодушно и, как сказано, часто хохочет. Иной раз, правда, настроение ее несколько хуже, и она не так много смеется, чаще произносит слова укоризны с соответствующей мимикой, напоминающей брюзжащую и делающую внушительное наставление женщину. Иной же раз настроение ее становится совсем дурным, и она приходит в гневное раздражение. В это время она как будто бранится с кем-то, говорит бранные, иногда неприличные слова, бросает стулья, колотит их, колотит себя, снимает и бросает свое платье, иногда плачет. В некоторых случаях переход в гневное настроение является у Маши без всякого заметного повода, иногда же по поводу того, что ей не дают надевать какого-нибудь нравящегося ей платья или новых ботинок.

Обращаясь теперь к другим сторонам эмоциональной сферы Маши, я должен прежде всего отметить, что Маша вообще представляет из себя существо очень добродушное, милое, возбуждающее общую симпатию. Каких-либо злых проявлений у нее нет. Хотя нельзя сказать, чтобы она очень стремилась к обществу, но все-таки, когда она видит людей, входящих в отделение, она чаще направляется к ним, чем бежит от них. Впрочем, она не имеет привычки постоянно находиться рядом с другими людьми. В саду она большей частью ходит одна, совершенно бесцельно, иногда поднимая и бросая сучья, листья, снимая и надевая платок и т. п. Если ее позвать и усадить, она подойдет и сядет как будто с удовольствием, но скоро опять пойдет продолжать свою бесцельную ходьбу.

Беззаботность у нее полнейшая, предусмотрительности нет и следа. О лживости или хитрости нет и речи. Чувства справедливости в истинном смысле этого слова нет. Но говоря об этом, я не могу не отметить, что в ее действиях тяготение к тому, что по обычной человеческой мерке относится к хорошему, гораздо более заметно, чем тяготение к дурному. Чем это обусловливается, трудно сказать. Может быть, тем, что Маша восприимчива к интонации, с которой с нею разговаривают, и благодаря тому, что мимикой и интонацией ей можно внушить, хотя не надолго, приятное настроение или вызвать несколько неприятное, этим пользовались для приучения ее к необходимым хорошим действиям. Вероятно, от постепенного накопления следов у нее и развились некоторые императивы и общее, хотя и смутное, чувствование того, что следует делать и чего не следует. Благодаря этому, ее и удалось приучить к чистоплотности, и эта привычка уже сделалась ее потребностью. Конечно, этого нельзя назвать сознательным чувством долга в смысле чувствования, связанного с сознанием своих обязанностей; у Маши сознания обязанностей нет; признаков, напоминающих упреки совести, у нее незаметно. Но если и нет сознания обязанностей, то все-таки потребность выполнения некоторых определенных действий у нее заметна. Это можно видеть уже из того, что Маша исполняет некоторые приказания: если сказать ей «позови», она побежит, если сказать «отдай» - отдаст.

Что касается до способности подавления дурных побуждений, то вообще нужно сказать, что дурных побуждений у Маши немного; поступки ее в большинстве случаев нельзя назвать дурными или хорошими - они безразличны; они суть проявления подвижности, ни на что не направленной. Некоторые из этих поступков могут быть механически неудобны для окружающих, например, беготня, перестановка стульев и т. п., и в таком случае Маша под влиянием приказания может их прекратить: она сядет и может сидеть долго, покуда ей приказывают. Таким образом, способность прекращать те или другие действия у нее существует, но, конечно, это происходит не из сознания того, что ее действие дурно или кому-либо мешает; такого сознания у нее, по-видимому, совсем нет. Как сказано, управлять Машей можно приказанием и внушением ей того или другого чувствования интонацией и мимикой; это почти всегда на нее действует (за исключением тех случаев, когда Маша разгневана). Этим только достигается дисциплина Маши, а не причинением ей боли. Хотя мне не случалось видеть, чтобы Машу отучали от чего-нибудь причинением ей боли, но я не думаю, чтоб этот способ вообще мог быть для нее пригоден, так как она мало помнит неприятности и совсем не боится ударов. Во всяком случае, какой-либо надобности в этом средстве для дисциплины Маши и не чувствовалось, потому что все, чего у нее удалось достигнуть, достигнуто при помощи повторного внушения, путем интонации и мимики, то одобрительной, то запретительной. Но, конечно, для допущения влияния этого внушения нужно признать хотя бы и туманно чувствование, что есть что-то, что должно делать и чего - не должно. Но если это и так, если и верно, что у Маши, может быть, существует какое-то туманное чувствование того, что должно и чего не должно, следует признать, что это чувствование у нее очень смутно и не может быть дифференцировано в какие-нибудь отдельные чувствования, как стыд, чувство собственности и тому подобные. Стыдливости у нее совсем нет, хотя у нее путем обучения удалось развить привычку к аккуратности в одежде, но это не обусловливается стыдливостью. Нередко случается, что Маша, приводя в порядок спустившийся чулок, при публике поднимает платье далеко выше, чем следует, и хотя на замечание, что «так стыдно», повторяет «стыдно матушка», но действия ее совершенно не соответствуют ее словам.

По отношению к волевым проявлениям у Маши как видно было и из предыдущего, можно отметить только элементарные проявления ее; она имеет произвольные движения, довольно хорошо координированные. Она может управлять сфинктерами, может удерживать свои движения, т. е. оставаться в полном покое. Она может совершать сложные двигательные акты, требующие значительной доли ловкости: она сама ест, сама одевается, здоровается, подавая руку, наконец, выражает, хотя и крайне бедно, в словесных звуках содержание своей душевной жизни.

В этом заключаются внешние проявления деятельности Маши. Внутренние проявления ее тоже существуют. Маша может, как было сказано, сконцентрировать содержание душевной жизни на чем-нибудь одном, имеет, следовательно, некоторую способность внимания, хотя в большинстве случаев внимание ее. кратковременно, и для возбуждения его нужно влияние внешнего стимула.

Таким образом, ряд действий, как внешних, так и внутренних, у Маши существует. Спрашивается, что же собственно служит мотивом действий Маши? Главным, самым обычным мотивом действий служит непосредственное разряжение возбуждения, существующего в нервных центрах. Маша бегает, бормочет, большей частью под влиянием одной автоматической потребности в движении. Разнообразие в движениях, производимых ею в силу этой автоматической потребности, обусловливается частью современными внешними впечатлениями, частью следами прежних впечатлений, восстановляющихся из запаса. Некоторые из движений, происшедших таким образом, составляют сложные акты, вошедшие в привычку и повторяющиеся при разнообразных условиях иногда кстати, иногда некстати. Но некоторые из движений Маши принадлежат к другой категории и обусловливаются другого рода мотивами. Мы видели, что некоторые внушения со стороны окружающих вызывают в Маше особое состояние, которое заставляет ее иногда останавливать свои движения и изменять их. Под влиянием такого состояния Маша в большинстве случаев повторяет в той или другой последовательности различные заученные ею акты, но это же состояние, вызванное внушением, смутным чувством обязанности, является условием для обучения Маши каким-нибудь новым действиям и для развития способности задержки некоторых стремлений. При совершении действий под влиянием такого мотива у Маши бывает иногда заметно состояние нерешительности, соответствующее тому, какое бывает у нормальных людей, чувствующих, что от них хотят, чтоб они что-то сделали, но они не знают, что именно, не имеют определенной цели. Нужно, впрочем, прибавить, что это бывает заметно у Маши далеко не всегда. Гораздо чаще Маша очень решительно делает что-нибудь, хотя бы и совсем не подходящее: ей говорят «принеси», а она отвечает «здравствуй» и подает руку. Тем не менее существование туманного чувства, побуждающего к выбору того или другого действия, у Маши иногда заметно. Это чувство внушается, как было сказано, интонацией и живой энергической мимикой говорящего с Машей лица и, следовательно, является исключительно при внешнем воздействии. Внутренними же стимулами оно не возбуждается. Почти ни разу не было замечено, чтобы действия Маши могли обусловливаться такими представлениями, как представление о вреде и пользе, или вообще рассудочными актами, и, как сказано, если действия Маши и носят характер целесообразных и рассудительных действий, то это только потому, что они суть подражания, образцами для которых служат действия разумных людей. Их целесообразность поэтому лишь внешняя. Действительной целесообразности в них нет, что и доказывается тем, что деятельность Маши не может быть приложена к чему-нибудь разумному, например к работе. Несмотря на то что Маша очень подвижна и не ленива, работать она не может вследствие отсутствия понимания и смысла действий. Самая простая работа - вытирание стекол - производится ею настолько бессмысленно, что она только трет и размазывает по стеклу, а не вытирает его. Прибирая стулья в комнате, она только бессмысленно переставляет их. Маша, как сказано, с виртуозностью воспроизводит движения шитья, но шить с иголкой она не может: она не может усвоить того, что нужно провести иголку с ниткой сквозь ткань.

Таким образом, осмысление совсем не бывает мотивом действий Маши. Иногда бывает мотивом смутное чувство обязанности, послушание. Но и это только при внешнем воздействии, при старательном напряжении ее внимания со стороны окружающих лиц, следовательно, сравнительно в очень небольшом числе случаев. Чаще же всего действия ее являются автоматическим воспроизведением заученных или привычных движений.

В заключение описания состояния Маши следует сказать несколько слов о состоянии ее сознания. Не вдаваясь в определение того, что такое, сознание, чего я касаюсь в другой своей работе[2], я должен, однако, упомянуть, что в том, что дает психическим процессам признак сознательности, я различаю главным образом две стороны: одна - интенсивность данного процесса, другая - своеобразное гармоничное сочетание приобретенного из опыта, сочетание «знаний» (сознание).

Что касается до первой стороны, то у Маши существует известная степень сознания, так как все те психические акты, которые возможны при низкой степени ее душевного развития, представляют, как и у здоровых людей, колебание состояний бодрствования и сна, и во время бодрствования она испытывает массу впечатлений и реагирует на них, чего нет в состоянии сна. Но и во время бодрствования сознание ее крайне неясно, потому что и знаний-то у нее почти нет, да и невозможно то гармоничное сочетание знаний, которое нужно для ясного сознания, - невозможно вследствие громадного дефекта в процессе ассоциации представлений, о котором было сказано выше. Вследствие этого сознание ее во всю жизнь не достигло такой степени, чтобы она могла сознать саму себя, т. е, чтобы у нее явилось самосознание, свойственное даже очень маленьким детям.

Сопоставляя все вышеизложенное, нужно прийти к заключению, что по уровню психического развития Маша стоит на очень низкой ступени. В самом деле, психическая жизнь ее в 45 лет не развилась даже до составления каких бы то ни было понятий, она не имеет сознания самой себя, она почти не имеет слов с определенным значением, и речь ее не служит для общения. Хотя она и имеет представление и образы, но проявления психической жизни ее почти исключительно суть акты автоматические, почти рефлекторные. Таким образом, Маша по уровню своего развития должна быть причислена к резко выраженным формам идиотизма, именно идиотизма в тесном смысле этого слова, а не тупоумия.

Прежде всего мы должны остановиться на том, насколько организм Маши приспособлен к первому акту развития психической жизни, к получению ощущений. Без ощущений не может развиться психическая жизнь человека, и образование их составляет первый акт в процессе развития его психической деятельности. С этой стороны Маша, по-видимому, не представляет никаких резких особенностей, так как все органы чувств ее функционируют и чувствительность ее в отношении некоторых родов чувств довольно тонкая.

Второй акт в развитии психической деятельности, в частности ее интеллектуальной сфере, составляет образование представлений. Что представления у Маши образуются и хранятся в запасе в виде образов воспоминаний, в этом не может быть сомнения. У нее, как было видно из всего предыдущего, существует много образов тех предметов, которые на нее производили впечатление. Она различает предметы и некоторые из них называет определенными названиями (ключ, рот, нос, платок, стол и пр.). Но предметов, которые имеют определенные словесные знаки, у нее немного. Несомненно, что масса образов, которые являются в ее психике, не имеют определенных названий; на эти образы она реагирует различно, смотря по их свойствам, но не может их назвать какими-либо словами. Она различает меня от сиделки, больную от сиделки, хотя назвать никого не умеет.

Но если и существуют у Маши образы и довольно стойкие, все-таки их гораздо меньше, чем у нормальных людей. Самое большое количество впечатлений, по-видимому, совсем не вызывает в Маше восприятий, не вызывает восстановления образов воспоминания, и эта масса впечатлений проходит, не оставляя следа в ее психике. Таким образом, во втором акте психического развития мы встречаемся у Маши уже с резко выраженным уменьшением тех психических процессов, которые характеризуют при нормальных условиях этот акт психического развития, по крайней мере по отношению к интеллектуальной сфере, но и в других - в сфере чувства и воли. Так, тому акту, который в интеллектуальной сфере характеризуется образованием представлений, в сфере чувства соответствует образованию элементарных чувствований удовольствия и неудовольствия. Мы видели, что и в этом отношении Маша представляет довольно резкое количественное отличие от нормальных людей. Она, несомненно, испытывает эти чувствования, но все-таки очень многие внешние впечатления вовсе не сопровождаются у нее чувственным тоном. К громадному большинству предметов и внешних влияний она безразлична: дифференцировка чувствований у нее ничтожна.

В сфере воли мы видим то же самое. Второму акту в этой сфере будут соответствовать движения, не только координированные, но составляющие в своей последовательности двигательные проявления, имеющие вид какого-либо действия. О таких двигательных проявлениях у Маши мы уже говорили: она одевается, проделывает подражание шитью, делает крестное знамение, наконец, произносит фразы. Но все эти действия крайне однообразны. В ее репертуаре есть, так сказать, только несколько заученных пьес, но нет того разнообразия, того множества поступков, которое характеризует деятельность нормального человека.

Таким образом, во втором акте развития душевной жизни мы встречаемся у Маши с крайней бедностью ее, с резким уменьшением психических продуктов, и эта бедность в сфере интеллекта выражается в малом числе представлений, в том, что масса впечатлений, действующих на Машу, не вызывает образов воспоминания, а потому и проходит бесследно для душевного содержания.

Я, конечно, разойдусь во взгляде со многими профессиональными психологами в определении того, что такое понятие, но я считаю необходимым выяснить, что для меня это слово имеет значение очень определенного продукта психической деятельности, притом тесно связанного с его филологическим смыслом: понятие должно иметь в себе элементом понимание или попытку понимания. Это будет яснее видно из следующего.

Когда я вижу несколько раз один и тот же предмет и знаю, с какими другими предметами этот предмет находится в соотношении, я не только имею образ этого предмета в своей душе, но и начинаю понимать его значение, понимать, что составляет основной признак этого предмета; с данным представлением сочетается представление о смысле, лежащем в основе различия предмета, соответствующего этому представлению, от других предметов, о значении и цели этого предмета. Это я и называю понятием. Например, я вижу знакомого и говорю, что это - человек. «Человек» может обозначать и представление, и понятие; это - понятие, если я под ним разумею не образ одного человека, а основные признаки человеческого существа. Возьмем другой пример: когда я вижу ключ, которым отпирают замок, у меня является сочетание представлений его формы, блеска, тяжести и т.п., и в конце концов образуется сложное представление ключа. До поры до времени это только представление, хотя и сложное.

Но ведь я могу говорить о ключе, и не представляя себе формы этого ключа, а имея в виду только смысл ключа, т. е. предмета, при помощи которого можно отворять то, что заперто. В этом случае слово «ключ» будет обозначать уже не представление, а понятие. Итак, для понятия необходимо, чтобы у меня складывался не только образ предмета, но была бы, хотя и элементарная, попытка понять его значение, понять, что составляет основной признак этого предмета, что объединяет все составные элементы его. Понятия образуются из комбинаций представлений, как и все сложные представления; а от других сложных представлений они отличаются тем, что в них связующим представления цементом должно служить то, что короче всего можно назвать осмыслением. Для образования понятий недостаточно сочетаний по смежности и одновременности или по одному внешнему сходству, а должна быть связь представлений «по смыслу».