Цветы Персефоны

Маки, маленькие адские огоньки,

Вы не причиняете зла?

(Плат С. «Июльские маки». Пер. А. Пустогарова)

И пошел волк рядом с Красной Шапочкой и говорит:

– Красная Шапочка, погляди, какие кругом красивые цветы, почему ты не посмотришь вокруг? Ты разве не слышишь, как прекрасно распевают птички? Ты идешь, будто в школу торопишься, а в лесу-то как весело время провести! Глянула Красная Шапочка и увидела, как пляшут повсюду, пробиваясь сквозь деревья, солнечные лучи и все кругом в прекрасных цветах, и подумала: «Хорошо бы принести бабушке свежий букет цветов, – это будет ей, наверно, тоже приятно; еще ведь рано, придти вовремя я успею».

И она свернула с дороги прямо в лесную чащу и стала собирать цветы. Сорвет цветок и подумает: «А дальше вон растет еще покрасивей», – и к тому побежит; и так она уходила все глубже и глубже в лес… Красная Шапочка все цветы собирала, и когда она уже их набрала так много, что больше нести не могла, вспомнила она о бабушке и отправилась к ней.

Все здесь действует против Красной Шапочки: и болезнь бабушки, и потеря связи с природой настолько, что она, идя по тропинке, не замечает ни пестрого цветочного ковра, ни искрящихся солнечных кружев. А напутствия матери, боящейся до ужаса всего, что связано с миром теней (леса и его обитателей, темных углов комнаты), должны усыпить инстинкты Красной Шапочки.

Страх настолько велик, что на его существование нет даже намека: никто не прячется в неосвещенных углах комнаты, в лесу не водятся волки, а если кто-то и упадет, не ударится, и больно не будет – только бутылка разобьется…

Красная Шапочка сворачивает с дорожки материнских пустых предостережений и углубляется в лес волчьих обещаний. В этот миг устанавливается первичная связь между воспитанницей и миром инстинктов. Перед ней открылась дверь в подсознание, и оттуда раздаются хоть и приглушенные, но ясно различимые звуки леса.

На первый взгляд, казалось бы, земля не проваливается под ногами у каждой сказочной девушки, протянувшей руку, чтобы сорвать цветок: ни крошка Брайт из «Волшебных сказок» графини де Сегюр, ни Красная Шапочка, ни другие героини не оказываются, подобно Персефоне, в преисподней. Но все они дорого платят за это невинное будничное занятие.

Рвать цветы в ухоженном саду сознательного – это одно, а собирать букеты в лесу – учат нас сказки, – за это надо платить. Цветы в лесу, как и юные девушки в лесу, символизируют гремучую смесь, источающую сладковатый запах табу.

Братья Гримм, Шарль Перро и особенно графиня де Сегюр, которые зачастую в своих повествованиях берут на себя роль представителей «общества», описывают эти лесные прогулки с явным осуждением, придавая им другой (не так уж старательно скрытый) смысл: срывание цветка для них – «дефлорация», позариться на цветок – позариться на девственность.

Так Златовласка удаляется все глубже и глубже в чащу заколдованного леса, выбрасывая на ходу уже сорванные ею цветы, потому что ей кажется, что там, вдали, цветы еще красивее. Она срывала и бросала, и срывала вновь, пока не оказалась в самой гуще таинственного лесного лабиринта, откуда уже нет дороги назад. И Красная Шапочка, собирая цветы, тоже потеряла счет времени: она опомнилась лишь тогда, когда наступили сумерки. А Персефона оказалась на лугу среди цветов «красоты невообразимой» и так и не смогла насытиться, пока не увидела и не сорвала нарцисс. Только после того, как эта ненасытная, напоминающая вакханалии во имя Диониса, оргия сбора цветов наконец-то утихла, вспомнили девушки о себе самих, о продолжающейся где-то рядом жизни, о своих обязанностях, о своих семьях. Красная Шапочка, Персефона, Златовласка протирают глаза, будто очнувшись после экстаза эротической пляски с природой, и теперь, придя в себя, они точно знают, что уже никогда не будут такими, как прежде.

Вот какими предстают перед нами женщины Древней Греции, поклоняющиеся Вакху:

«Все, и молодые и старые, но особенно девы… прежде всего, они распустили себе волосы на плечи, прикрепили небриды, если у кого успели развязаться узлы, и опоясали эти пятнистые шкуры змеями, лизавшими себе щеку. Другие тем временем, у кого после недавних родов болела грудь от прилива молока, а ребенок был оставлен дома, – брали в руки сернят или диких волчат и кормили их белым молоком. После этого они увенчались зеленью плюща, дуба или цветущего тиса. И вот одна, взяв тирс, ударила им о скалу – из скалы тотчас брызнула мягкая струя воды; другая бросила тирс на землю – ей бог послал ключ вина; кому была охота напиться белого напитка, тем стоило концами пальцев разгрести землю, чтобы найти потоки молока; а с плющевых листьев тисов сочился сладкий мед»[59].

Возможно, в ранних версиях нашей сказки красная богиня сбрасывает с себя свою алую накидку и кружится в танце обнаженной. Вот она сливается с лесной опушкой; солнечные лучи робко проникают сквозь густую листву, еле различимым шепотом журчит ручей, а издалека слышно, как рычит река, вгрызаясь в неподатливые бока валунов. Трели птиц, жужжание насекомых и пьянящий аромат цветов. Так, вероятно, воздает Персефона, дочь Деметры и возлюбленная Диониса, хвалу величию весны.

Благодаря серому Волку – посланнику леса прозревает и Красная Шапочка: она открывает для себя резвящиеся блики солнечных лучей и дурманящий аромат цветов; она освободилась от груза пуританских запретов, которыми снабдила ее мать и которые заслонили, как тучи, солнце, все то дикое, красочное, неприрученное, чем так богат лес и чему она (из-за этих запретов) не была в состоянии радоваться. Опьяненная восторгом она рвет цветы, чтобы роскошным букетом порадовать бабушку, которая, если бы была здорова, должна была (она, а не волк) посвятить ее в таинства леса, наполненного светом и тенями, пахнущего цветами и прелыми листьями, упирающегося в землю и в небосвод, укрывающего поющих птиц и рычащих хищников.

Несомненно, что даже этого погружения в глубины души достаточно, чтобы обеспечить Красной Шапочке, оказавшейся на пороге бабушкиной избушки, доступ – пусть и ограниченный – к естественным механизмам предостережения и особого чутья, которых она была лишена ранее. И все же, условности и правила поведения, которыми ее безжалостно пичкали с детства, по-прежнему мешают ей прислушаться к заложенному природой инстинкту самосохранения:

Она удивилась, что дверь настежь открыта, а когда вошла в комнату, все показалось ей таким странным, и она подумала: «Ах, боже мой, как мне нынче тут странно, а ведь я всегда бывала у бабушки с охотой!»

Перекормленная материнскими назиданиями, она игнорирует предупреждающий об опасности внутренний голос и, как ни в чем не бывало, направляется прямо в волчью пасть.