М. Мерло-Понти «Внимание» и «суждение»[125]

Наше обсуждение традиционных предрассудков направлено, таким образом, против эмпиризма, но фактически мы выступаем не только против него. Мы должны теперь показать, что и его интеллектуалистский антитезис лежит в том же плане, что и сам эмпиризм. Оба они, когда это случается, берут объективный мир как объект своего анализа прежде всего вне времени и не через его смысл, и оба они не способны выразить тот особенный способ, посредством которого перцептивное сознание конституирует свой объект. Оба выдерживают известную дистанцию по отношению к восприятию, вместо того чтобы держаться к нему как можно ближе.

Это мы могли бы показать на примере истории понятия «внимания». В мышлении эмпирициста внимание выводится из «гипотезы константности», или, как мы это показали, из первичности объективного мира. Даже если то, что мы воспринимаем, и не соответствует объективным свойствам источника стимуляции, гипотеза константности заставляет нас признать, что «нормальные ощущения» были и в этом случае. Просто они не восприняты, и функция, которая их выявляет, подобно прожектору, падающему на уже предсуществующий в темноте объект, и называется вниманием. Внимание, таким образом, ничего не создает, оно словно вспышка света выхватывает именно те объекты, которые способны дать ответ на то, что мы спрашиваем. Поскольку «bemerken», или «подмечивание», не является действительной причиной идей, которые этим актом пробуждаются, то оно оказывается одним и тем же во всех актах внимания, как одним и тем же является луч прожектора, какой бы ландшафт при этом ни освещался. Внимание поэтому есть всеобщая и безусловная сила в том смысле, что в любой момент она может быть безразлично приложена к любому содержанию сознания. Будучи везде бессодержательной, она нигде не может иметь своей собственной цели {…}.

Чтобы привязать внимание к жизни сознания, нужно было бы показать, как восприятие пробуждает сознание и как внимание затем, в свою очередь, развивает и улучшает его. Должны быть описаны некоторые внутренние связи, а эмпиризм имеет в своем распоряжении лишь связи внешние и не может делать ничего сверх сопоставления состояний сознания. Эмпиристский субъект, поскольку ему отводится некоторая инициатива, которая и является оправданием для теории внимания, может выступать лишь в виде абсолютной свободы.

Интеллектуализм, с другой стороны, исходит из продуктивности внимания: поскольку я сознаю, что благодаря вниманию я воистину прихожу к объекту, то последовательность картин, доставляемых вниманием, не является случайной. Каждое новое проявление объекта отводит подчиненное место предыдущему и выражает все то, что пытался передать его предшественник. Воск уже с самого начала есть пространственное тело, одновременно и податливое и изменчивое; я лишь реализую более или менее ясно это свое понимание «соответственно тому, как мое внимание в большей или меньшей степени прикладывается к вещам, которые находятся в его поле и на которых оно останавливается»[126]. Поскольку я переживаю прояснение объекта, то воспринимаемый объект уже должен содержать определенную интеллигибельную структуру, которая в нем и раскрывается. Если сознание обнаруживает геометрическую окружность в круглой форме тарелки, то происходит это потому, что окружность уже заложена в ней {…}. Нет никакой необходимости в анализе акта внимания как перехода от неотчетливости к ясности, поскольку никакой неотчетливости для интеллектуализма просто не существует. Сознания с этой точки зрения просто не существует до тех пор, пока оно не положит границы какому-нибудь объекту, и даже фантомы «внутреннего опыта» возможны только как нечто заимствуемое из внешнего опыта {…}.

Но в сознании, которое {…} вечно овладевает интеллигибельной структурой всех своих объектов и которое именно как эмпирическое сознание вообще ничего не конституирует, в таком сознании внимание остается абстрактной и бездейственной силой, поскольку здесь ему просто нечего делать. Сознание не менее интимно связано с объектами, к которым оно невнимательно, чем с теми, к которым оно проявляет интерес, и дополнительная ясность, доставляемая актом внимания, не возвещает никакого нового отношения. Внимание поэтому снова становится неким светом, который не изменяет своего характера при смене объектов, на которые он падает, — таким образом, снова вводятся пустые акты внимания, которые занимают место «модусов и специфических направлений интенции»[127].

Наконец, акт внимания с точки зрения интеллектуализма ничем не обусловлен, поскольку все объекты находятся в его распоряжении, точно так же как и «подмечивание» эмпиристов, поскольку по отношению к нему все объекты являются трансцендентными. Да и как может объект, уже выделенный самим своим наличием, вызывать еще и внимание, коль скоро сознание уже включает в себя все объекты? Если уж где эмпиризм и оказывается несостоятельным, так это в понимании внутреннего отношения между объектом и актом, который его выполняет. Если уж чего и лишен интеллектуализм, так это представления о случайности в сфере мысли. В случае первого — сознание оказывается слишком бедным, а в случае второго — слишком богатым, поскольку всякий феномен неотразимо притягивает его. Эмпиризм не видит того, что мы должны уже знать о том, что мы ищем (или, иначе говоря, не видит того, что мы вообще не должны были бы искать); а интеллектуализму недостает понимания того, что мы не должны были бы знать про то, что мы ищем (или в равной мере — того, что и в этом случае мы не должны были бы ничего искать). И там и тут оказывается невозможным ни постичь сознание в акте приобретения знания, ни придать должного значения тому, описанному выше незнанию, которое хотя еще и «пусто», однако уже определяет интенцию, которая и есть само внимание {…}. Стало быть, вопреки намерениям интеллектуализма обе доктрины разделяют одну и ту же идею, что внимание вообще ничего не создает {…}.

Вопреки такому представлению о бездействующем субъекте психологический анализ внимания приобретает значение самооткрытия, и критика «гипотезы константности» перерастает в критику догматической веры в «мир», который оказывается или реальностью самой по себе (для эмпиристов), или же имманентной границей знания (для интеллектуалистов).

Внимание предполагает прежде всего трансформацию смыслового поля, некий новый способ, которым сознание предстоит своим объектам.

Так, совершая акт внимания, я тем самым локализую некоторую точку на своем теле, ту, которая испытала прикосновение. Анализ психических нарушений, наблюдающихся при поражениях центральной нервной системы, которые делают такую идентификацию невозможной, раскрывает глубинные слои работы сознания. Опрометчиво можно было бы говорить в этом случае о «локальном ослаблении внимания». В действительности, однако, дело тут вовсе не в одном или большем числе «локальных сигналов» или в ослаблении вторичной силы понимания. Решающее условие такого расстройства состоит в дезинтеграции сенсорного поля, которое теперь уже больше не остается стабильным во время восприятий субъекта, но приходит в движение в ответ на исследующие действия и по мере его обследования отступает от субъекта[128].

Смутно локализованная точка является противоречивым феноменом, который выдает существование некоторого дообъектного пространства, в котором уже существует протяжение, поскольку различные точки на теле, которых касаются одновременно, не смешиваются субъектом, однако пока еще и не имеют однозначного положения, ибо еще нет пространственной системы отсчета, которая бы сохранялась при переходе от одной перцепции к другой. Первым делом внимания поэтому и является создание для себя некоего поля, перцептивного или умственного, которое могло бы быть «просмотрено», внутри которого стало бы возможным перемещение взгляда, или развитие мысли, но в котором сознание уже не теряет того, что оно однажды завоевало, и тем более не теряет себя самого среди тех изменений, которые оно вызывает. Точное положение точки прикосновения будет тогда неким инвариантным фактором в ряду ощущений, которые я испытываю соответственно положениям своих конечностей и тела. Акт внимания может локализовать или объективировать этот инвариантный фактор, коль скоро он отделяется от изменений восприятия. Внимания поэтому как некоей общей формальной активности вообще не существует[129]. В каждом отдельном случае должна быть завоевана определенная свобода, а также определенное смысловое пространство, в котором она могла бы быть наилучшим образом реализована. Пространство это должно сохраняться для того, чтобы можно было вызвать на свет сам объект внимания. Здесь мы имеем дело буквально с актом творения. Например, давно уже известно, что в первые десять месяцев жизни дети различают только вообще окрашенное и лишенное цвета; затем окрашенные области начинают образовывать «теплые» и «холодные» формы, и только потом для детей открываются, наконец, те или иные конкретные цвета. Психологи, однако[130], могут допустить здесь не более как игнорирование или смешение ребенком названий цветов, что, по их мнению, и препятствует различению. Ребенок, утверждают они, должен видеть зеленый цвет именно там, где он действительно есть; и вся беда состоит-де только в том, что ребенок не может обратить на это внимания и понять свои собственные переживания. В основе подобных утверждений лежит то, что психологи все еще не способны представить себе мир, в котором цвета были бы неопределенными, или, иначе говоря, такой цвет, который не обладал бы точной качественной определенностью. Критика этих предубеждений, напротив, должна исходить из того, что видимый мир цветов может оказаться вторичным образованием, имеющим в своей основе ряд «физиогномических» различий, таких, как «теплые» и «холодные» формы или формы «окрашенные» и «неокрашенные». Мы не можем соотнести эти феномены переживания цвета ребенком с каким бы то ни было определенным качеством, точно так же как мы не можем отождествить ни с одним из цветов спектра те «странные» цвета, которые воспринимаются людьми при некоторых психических расстройствах[131]. Первое восприятие цвета есть поэтому некое изменение структуры сознания, установление некоторого нового измерения опыта {…}.

Внимание следует рассматривать по аналогии с этими изначальными актами, поскольку вторичное внимание, которое ограничивалось бы вызыванием однажды уже приобретенного знания, было бы только еще одним отождествлением внимания с приобретением. Уделить внимание — не значит просто высветить предсуществующие данные, но значит предать им новое расчленение[132]. Эти данные преформированы только как горизонт. Фактически они конституируют новые области внутри мира в целом. Именно изначальная структура, которую они вводят, есть то, благодаря чему выявляется идентичность объекта до и после акта внимания. Только после того как определенное качество цвета уже усвоено и только посредством этого, предшествующие данные выступают как материал этого качества {…}. Именно посредством преодоления этих данных настоящий акт внимания соотносится с предыдущим, и единство сознания, таким образом, строится шаг за шагом посредством своеобразного «синтеза перехода». Чудо сознания состоит в том, что оно приводит к свету (посредством внимания) феномены, которые восстанавливают единство объекта в некоем новом измерении именно в тот самый момент, когда они его разрушают. Внимание не есть ни ассоциация образов, ни возвращение к себе мысли, уже имеющей власть над своим объектом; оно есть активное конституирование нового объекта, который делает явным и расчлененным то, что до этого существовало не более как неопределенный горизонт. И в то самое время, когда объект приводит внимание в движение, в каждый момент он вновь и вновь оказывается в состоянии зависимости от него. Он вызывает «доставляющее знание событие», которое должно видоизменить его лишь посредством все еще двусмысленного значения, необходимого ему, дабы прояснить себя; он есть поэтому мотив[133], а не причина события.

{…} Этот переход от неопределенности к определенности, эта переплавка в каждый момент собственной истории сознания в единство нового смысла и есть сама мысль. «Работа ума существует только в акте»[134]. Результат акта внимания не следует искать в его начале. Если луна у горизонта кажется мне не больше, чем в зените, когда я смотрю на нее в телескоп или через картонную трубку, то отсюда еще нельзя делать вывода о том, что и при обычном зрении ее видимая величина тоже будет постоянной. Но это именно то, во что верит эмпиризм, поскольку он имеет дело не с тем, что мы видим, но с тем, что мы должны видеть в соответствии с проекцией на сетчатке. И это также то, во что верит интеллектуализм, поскольку он фактическое восприятие описывает в соответствии с данными «аналитического», или внимательного, восприятия, при котором луне действительно возвращается ее истинный видимый диаметр. Точный и полностью определенный мир стоит тут все еще на первом месте, возможно, правда, уже не как причина наших восприятий, но как их имманентная цель {…}

Когда я смотрю совершенно свободно и естественно, то различные части поля взаимодействуют друг с другом и мотивируют эту огромную луну у горизонта, эту лишенную меры величину, которая тем не менее есть величина. Сознание должно обратиться к своей собственной, нерефлексивной жизни в вещах и прийти к осознанию своей собственной истории, которую оно предало забвению; такова истинная роль, которую должна играть философская рефлексия, и таков путь, которым мы действительно придем к истинной теории внимания.