Принципиальность

Принципиальность

– последовательное проведение в теории и на практике определенных принципов, убеждений, строгое соблюдение их.

На этот раз мы просто почитаем переписку А. С. Пушкина и И. И. Лажечникова, автора романа «Ледяной дом». Переписка их носила эпизодический характер; интересна она нам тем, как Александр Сергеевич, великий поэт, был принципиален в оценке исторических фактов и корректен в форме изложения своего мнения. Их спор на исторические темы проходил в открытой форме, они оба высказывали свои мнения и спорили. Однако, высказав свое отношение однажды, Пушкин уже не возвращался к спору, не настаивал, не продолжал бессмысленное препирательство.

Милостивый государь, Александр Сергеевич!

...когда узнал, что Вы – Пушкин, творец «Руслана и Людмилы» и столь многих прекраснейших пиес, которые лучшая публика России твердила с восторгом на память – тогда я с трепетом благоговения смотрел на Вас, и в числе тысячей поклонников (Ваших) приносил к треножнику Вашему безмолвную дань. Загнанный безвестностью в последние ряды писателей, смел ли я сблизиться с Вами? Ныне, когда голос избранных литераторов и собственное внимание Ваше к трудам моим выдвигает меня из рядовых словесников, беру смелость представить Вам своего «Новика»: счастливый, если первый Поэт Русский прочтет его, не скучая. 3-ю часть получить изволите в первых числах февраля.

С истинным уважением и совершенною преданностию честь имею быть Ваш,

милостивого государя покорнейший слуга Иван Лажечников.

...С живейшей благодарностью получил я письмо ваше от 30 (марта) и рукопись о Пугачеве. Рукопись была уже мне известна, она сочинена академиком Рычковым, находившимся в Оренбурге во время осады. В вашем списке я нашел некоторые любопытные прибавления, которыми непременно воспользуюсь.

Несколько раз проезжая через Тверь, я всегда желал случая вам представиться и благодарить вас, во-первых, за то истинное наслаждение, которое доставили вы мне вашим первым романом, а во-вторых, и за внимание, которого вы меня удостоили.

С нетерпением ожидаем нового вашего творения, из коего прекрасный отрывок читал я в альманахе Максимовича. Скоро ли он выйдет? и как вы думаете его выдать – ради бога, не по частям. Эти рассрочки выводят из терпения многочисленных ваших читателей и почитателей.

С глубочайшим и проч. <А. С. Пушкин>

Милостивый государь, Иван Иванович!

Во-первых, должен я просить у вас прощения за медленность и неисправность свою. Портрет Пугачева получил месяц тому назад, и, возвратясь из деревни, узнал я, что до сих пор экземпляр его «Истории» вам не доставлен. Возвращаю вам рукопись Рычкова, коей пользовался я по вашей благосклонности.

Позвольте, милостивый государь, благодарить вас теперь за прекрасные романы, которые все мы прочли с такою жадностию и с таким наслаждением. Может быть, в художественном отношении «Ледяной дом» и выше «Последнего Новика», но истина историческая в нем не соблюдена, и это со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, конечно, повредит вашему созданию; но поэзия останется всегда поэзией, и многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык. За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В деле же Волынского играет он лицо мученика. Его донесение Академии трогательно чрезвычайно. Нельзя его читать без негодования на его мучителя. О Бироне можно бы также потолковать. Он имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты.

Позвольте сделать вам филологический вопрос, коего разрешение для меня важно: в каком смысле упомянули вы слово «хобот» в последнем вашем творений и по какому наречию?

Препоручая себя вашей благосклонности, честь имею быть с глубочайшим почтением,

милостивый государь, вашим покорнейшим слугою Александр Пушкин.

Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Считаю за честь поднять перчатку, брошенную таким славным, как Вы, литературным подвижником.

В письме своем от 3-го ноября Вы упрекаете меня в несоблюдении исторической верности и говорите, что со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, это повредит моему «Ледяному дому». Дело Волынского? В нынешнее время скептицизма и строгих исторических исследований примут ли это дело безусловно, как акт, на который можно положиться историку, потому только, что он лежал в Государственном архиве? Рассудок спросит сначала, кто были его составители. Поверят ли обвинениям и подписям лиц, из коих большая часть были враги осужденного и все клевреты временщика, люди, купленные надеждою почестей и других выгод, страхом Сибири и казни, люди слабые, завистники и ненавистники? Все были адвокаты ужасной власти: кто был адвокатом со стороны Волынского?.. Один Ушаков имел только смелость плакать, подписывая смертный приговор тому, которого в душе почитал невинным. Но это есть также своего рода акты. Приказано было обвинить Волынского во что б ни стало (а приказывал тот, кого боялась сама императрица), и на бедного взвалили всякую чепуху, лишь бы поболее обвинительных пунктов было – между прочим, такие преступления, за которые и в наше время не взыскали бы строго с людей сильных и знатных: например, что он был будто строг с своими людьми и поколотил Тредьяковского, которого только плохонький не бил. Где же тут логический вывод справедливости акта, на который Вы указываете? Скорей поверю я Манштейну, который, как немец, взял бы сторону немца Бирона. Еще скорей поверю совести Анны Иоанновны, видевшей, после казни Волынского, за царскою трапезою на блюдах голову кабинет-министра. Зачем бы ей тревожиться, если б она убеждена была в вине его?.. Живые предания рассказали нам это лучше и вернее пристрастных актов, составленных по приказанию его врага. Прочтите ныне статью из Энциклопедического словаря об Анне Иоанновне. С чего-нибудь да взяли эти господа написать эту статейку, как она есть!

Пункт второй: Тредьяковский. Низких людей, подлецов, шутов, считаю обязанностью клеймить, где бы они ни попались мне. Что он был низок и подл, то доказывают приемы, деланные ему при дворе.

...В моем романе я заставил Тредьяковского говорить и действовать как педанта и подлеца: в этом случае я не погрешил ни как историк, ни как художник, несмотря на суждения г. Сеньковского, который по своей системе хождения вверх ногами хочет вопреки здравому рассудку заставить педанта говорить, как порядочного человека. Тогда бы мне надобно было сказать в выносках: «уверяю вас, г.г. и госпожи, что это говорит не порядочный человек, а педант: в доказательство зри вступление к «Телемахиде», зри «Путешествие на остров любви» и проч. и проч.». В разговорах-де он не таков был, утверждает г. Сеньковский. Да кто ж слышал его разговоры? Ба, ба, ба! А донесение Академии!.. Раз удалось ему написать простенько, не надуваясь, и все огромные памятники его педантизма должны уступить этому единственному клочку бумаги, по-человечески написанному. Странно и больно! За подлого писачку, признанного таким уже целый век, игравшего роль шута при временщике, за писачку, которого заслуги литературные надобно отыскивать в кучах сору, готовы поднять меня на копья и закидать грязью память одного из умнейших сподвижников Петра Великого и патриота, нашу гордость народную. Что за мания ныне делать черное белым и наоборот?..

...Ваши упреки задели меня за живое. Ответом моим хотел я доказать, что историческую верность главных лиц моего романа старался я сохранить, сколько позволяло мне поэтическое создание, ибо в историческом романе истина всегда должна уступить поэзии, если та мешает этой. Это аксиома. Вините также славу Вашу за эту длинную тетрадь. Ваши похвалы так вскружили мне голову, что я в восхищении от них забыл время и записался.

Искренностью моего письма хотел я также доказать то глубокое уважение, которое всегда питал к Вам и с которым имею честь быть, милостивый государь,

Вашим покорнейшим слугою, Иван Лажечников.