Глава 7. Измена любви

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7. Измена любви

По мере того как пациенты вступают в более тесный и непосредственный контакт с самими собой и с событиями своего детства, они, как правило, начинают вполне отчетливо осознавать бывшее прежде смутным ощущение того, что родители предали их, изменили им. Подозрение в измене и предательстве рождает в ответ интенсивный гнев. После двух с половиной лет терапии Моника сказала: «Теперь я чувствую, насколько сильно мой отец предал меня. Он просто использовал меня. Я-то любила его, а он использовал меня сексуально. Когда я сильно сжимаю ягодицы, то прямо физически ощущаю, как же он предал меня. Не могу понять, почему мужчины так поступают». И добавила немного погодя: «Я себя чувствую так, словно превратилась в зверя. Во мне пробуждается такой жесточайший, животный гнев! Мне хочется кусаться, но я боюсь сфокусировать это чувство на пенисе».

Такого рода чувства выплеснулись из нее по причине недавнего разрыва отношений с мужчиной, которому она отдала свою любовь. Тот принимал любовь Моники, но часто бывал настроен к ней критически. А ведь принимать любовь молодой женщины и не платить ей при этом ответным чувством, а также не выказывать своего уважения — это означает использовать ее. Отец Моники в свое время тоже использовал ее, ведя себя поначалу как заправский соблазнитель, возбуждая в ней любовные чувства, а затем отвергая ее в качестве сексуального объекта и отсылая к приятелям-парням. Невзирая на то, правомерно ли будет интерпретировать такое поведение как сексуальное злоупотребление или нет, оно в любом случае представляло собой предательство по отношению к той любви и доверию, которые ребенок питает к родителю. Разумеется, всякий акт сексуального злоупотребления со стороны родителя или старшего по возрасту человека есть предательство по отношению к чувствам любви и доверия, свойственным детям. Однако я убежден и в обратном: всякий акт родительского предательства таит в себе элемент сексуального злоупотребления, независимо от того, проявляется ли оно в открытом действии или в скрытом намеке.

Еще один мой пациент, на сей раз представитель сильного пола, испытывал подобное чувство предательства со стороны своей матери. В детстве он был не в силах противостоять ей. Мать пыталась так или иначе контролировать практически любую грань его жизни и поведения, в результате чего, став взрослым, он оказался не в состоянии действовать в собственных, личных интересах, даже если речь шла о самых благородных и достойных целях. Ему обязательно требовалось добиться успеха в рамках таких поступков, которые выглядели бы правильными в глазах общества и позволили его мамочке гордиться своим замечательным сыном. Когда-то он был ее маленьким «домашним мальчиком» и, став взрослым мужчиной, продолжал функционировать в том же качестве по отношению к жене. В ходе одного из сеансов этот пациент развернуто жаловался на сухость в горле, по причине которой не мог издавать громкие звуки, а также полноценно и глубоко дышать. Из-за этого он испытывал временами настоящий шок, а в мозгу у него все время возникал образ собаки, которую волокут то ли за ошейник, то ли за сворку. Если продолжить данный образный ряд, то в его случае речь шла не о простом ошейнике, а о строгом, снабженном шипами и не позволявшем даже дернуться. Мамочка модно наряжала своего любимчика и прогуливала его примерно так же, как делала бы с выставочным пуделем. Поняв в конце концов этот факт, мой пациент сказал: «Моя задача была такой: доставлять ей возможность гордиться и позволять чувствовать, что она целиком соответствует образу первоклассной матери».

Точно так же как отец Моники использовал ее, чтобы получить определенную дозу сексуального возбуждения и удовлетворения благодаря наличию обожавшей его дочери, упомянутая мать использовала своего сына. Эта мамаша абсолютно не осознавала, что своим поведением буквально грабит своего сына, лишая его мужественности. Действия этой особы отчетливо выражали мучившую ее потребность обращаться с мужчинами так же, как поступали в детстве с ней. Мы уже видели в главе, посвященной гневу, что многие взрослые люди отыгрываются на тех, кто беспомощен и зависим, за все те оскорбления и травмы, которые они получили, когда сами в детстве были точно такими же — беспомощными и зависимыми.

Применение силы и власти против другого человека всегда окрашено сексуальными обертонами. Родители используют свою власть вроде бы с целью добиться от ребенка дисциплинированности с тем, чтобы он стал «хорошим» ребенком, а позднее — «хорошим» взрослым. С другой стороны, чтобы стать в их глазах плохим, вовсе не обязательно проявлять негативизм или враждебность; для этого будет достаточно всего лишь сексуальности. «Хороший» ребенок — это послушный ребенок, который делает то, что ему говорят. Ему обещают, что подобное поведение в будущем дарует ему любовь, но такое обещание насквозь лживо, поскольку единственное, что он получит, — это одобрение, а вовсе не любовь. Любовь нельзя оговорить какими-то условиями. Любовь, зависящая от соблюдения определенных условий, — это не настоящая любовь. В попытке частично оправдать и защитить родителей следует признать, что определенную дисциплину все-таки следует насаждать принудительно. Это действительно необходимо — для поддержания некоторого порядка в доме, а также для того, чтобы не позволить малышу причинить себе вред. Но одно дело — дисциплина, и совсем другое — стремление сломить ребенка. Пациенты, обращающиеся ко мне как к терапевту, — это индивиды, дух которых был искривлен или вообще сломлен. То же самое, можно сказать и по поводу многих из тех, кто ни разу в своей жизни не приходил на прием к психотерапевту. Совершенно не раздумывая и не действуя по зрелому размышлению, большинство родителей будут машинально обращаться со своими детьми точно так же, как обращались с ними самими их собственные отцы и матери. В отдельных случаях они поступают так даже невзирая на внутренний голос, явственно нашептывающий им, что они действуют неверно. Ребенок, которого обижали, часто становится родителем, который сам обижает своих детей, поскольку подобная динамика поведения оказалась структурно встроенной в его тело. Дети, которые когда-то были предметом насилия, как правило, потом проявляют насилие по отношению к собственным детям — ведь последние в их глазах представляют собой благодатные объекты для того, чтобы легко и без проблем разрядить на них подавленный в себе гнев. Характерно, что дети в подобных ситуациях зачастую целиком отождествляют себя с родителями и оправдывают подобное поведение с их стороны как необходимое и даже заботливое.

Приводимый ниже краткий отчет о единственном сеансе терапии с одной моей недолговременной пациенткой наглядно иллюстрирует те довольно-таки извращенные, едва ли не перверсивные взаимоотношения, которые могут существовать между родителем и ребенком, в данном случае — между матерью и дочерью. Рейчел было немного за сорок, и она захотела проконсультироваться у меня в связи с тем, что страдала депрессией. В этот момент она уже подвергалась терапии у аналитика в том штате, где постоянно проживала. Со мною она столкнулась на семинаре, который я проводил в ее родном городе, и была заинтригована идеей поработать с телом, чтобы попытаться решить мучившие ее проблемы.

Рейчел была внешне привлекательной женщиной высокого роста, с хорошей фигурой и гибким, тонким телом, которое, однако, не казалось достаточно сильно заряженным энергией. Лицо у нее выглядело моложаво, что указывало на присутствие в ее личности детских черт. Ноги Рейчел были тонкими и не казались крепкими. То, о чем я собираюсь рассказать, произошло во время нашего третьего или четвертого сеанса совместной работы.

Начала она со слов о том, что с момента нашей последней встречи ей довелось пережить три очень трудных месяца: «У меня была самая настоящая тяжелая депрессия, и я была всерьез напугана, что никогда не смогу выкарабкаться из нее. Полагаю, что мне удалось ближе подобраться к той части моей личности, которая сопротивляется и проявляет упрямство. Когда я подумала о том, чтобы отправиться сюда, на свидание с вами, то прямо затрепетала от ужасного страха. С одной стороны, я ждала этой встречи с большой надеждой, но трусила при мысли о предстоящей физической работе. Когда я посещала вас здесь в последний раз, то лежала, если помните, свернувшись калачиком, на этой кушетке во внутриутробной, эмбриональной позе, и это было как раз то, что мне в тот момент хотелось делать».

Далее она продолжала: «В процессе терапии у другого специалиста мне пришлось иметь дело со сновидениями, одно из которых касалось змей. В мои сны постоянно возвращался образ одной и той же змеи. Вообще-то мне снилась масса всяких и разных змей, но эта конкретная змея все время повторялась. Она висела в проеме входной двери, вся скрученная кольцами и угрожающая. Это была огромная змея вроде анаконды или питона, которая легко могла бы обхватить меня и задушить насмерть. А в последнем сне мне привиделись змеи, клубившиеся за стеклом террариума в каком-то зоологическом музее, и я заставляла себя не отводить от них пристального взгляда. У двух из них черепа имели такую форму, как у приматов, а не у нормальных пресмыкающихся. Они становились все более и более человекоподобными.

В этот период лечения я пыталась как-то превозмочь страдания из-за того, что мой брат в свое время мучил меня и постоянно издевался. Когда я подумала о том своем сновидении повнимательнее, у меня возникло смутное ощущение, что этот самый музей располагался в Филадельфии и был чем-то вроде Филадельфийского музея искусств. В дальнейших размышлениях по поводу Филадельфии меня вдруг осенило, что в переводе с латинского это название означает "город братской любви". А потом я подумала, что братская любовь крепко-накрепко перепуталась у меня с сексуальностью».

В ответ на мой вопрос о возрасте брата она сказала, что тот на четыре года старше нее, и добавила: «Я раньше любила его настолько сильно, что сделала бы буквально все, о чем бы он меня только ни попросил. Когда я более или менее подробно описывала другому своему терапевту, что он вытворял со мною, то чувствовала, что вот-вот сойду с ума. Все истекшие годы эта тема была для меня полным табу, и я не могла изложить словами, что же именно он делал. Мне было боязно, что слушатель пройдет мимо этого, считая чем-то банальным и широко распространенным, а на мою долю останется один лишь ужасный стыд.

Я настолько боялась за себя, что решила в порядке самодеятельности пройти психологическое тестирование. Когда я взяла в руки тест Роршаха, то везде, во всех его бесформенных пятнах видела сплошные женские половые органы. Зато в верхней части листа для меня наличествовал четкий фаллический символ, на который я показала со словами: "Понятия не имею, чем бы могла быть эта маленькая штуковинка". Экзаменатор, проводивший тестирование, только хихикнул».

Когда я поинтересовался у Рейчел о соображениях ее аналитика по поводу того, что в аморфных пятнах широко известного психологического теста ей везде виделись вагины, она ответила, что лишь совсем недавно проходила указанное тестирование и получила его результаты, а с того момента не встречалась со своим постоянным терапевтом. Сам же я подумал, что факт обнаружения моей пациенткой сплошных вагин и влагалищ во всем, что она видела, как-то связан с ее матерью, и потому попросил детальнее рассказать о взаимоотношениях, сложившихся между ними.

Она ответила так: «Ну, понимаете, я… я… у меня… такое ощущение, что моя мать сексуально использовала меня».

Моя интуиция подсказывала мне примерно то же самое.

Рейчел добавила к этому: «Мне уже доводилось рассказывать своему аналитику об инциденте, который имел место, когда я была совсем ребенком. Я всадила в ногу занозу или что-то в этом духе и ни за что не хотела позволить матери подойти вплотную и тем более прикоснуться ко мне. Она же силой усадила меня к себе на колени, в то время как я визжала: "Эй, кто-нибудь, подойдите и помогите мне!" Почему-то я была просто в ужасе. Это отвращение к ней сохраняется у меня до сих пор, и в нем присутствует несомненный сексуальный оттенок».

Рейчел описала свою мать как человека, располагавшего в семье всей полнотой власти. «Она, что называется, командовала парадом и, кроме того, восстанавливала нас друг против друга и натравливала так, что у нас не хватало сил ни на что другое, кроме домашней войны. Я… Знаете, у меня все прямо-таки трепещет внутри, когда я рассказываю вам про это».

Я наговорил Рейчел кучу комплиментов за то, что у нее достает мужества смотреть в лицо всем этим неприятным фактам, и услышал в ответ: «Все это верно, но сама я полагаю, что это мужество идет мне во вред. Один из друзей высказал мне свое мнение, что я, мол, шагаю прямиком в пасть льва. Я же полагаю, что действительно направляюсь именно в эту сторону, но только держу в руках клещи, чтобы повырывать оттуда все клыки».

В этой связи я подчеркнул, что влагалище вполне напоминает пасть. Оно тоже заглатывает человека. «А ощущали ли вы желание матери завладеть вами?» — спросил я у Рейчел.

«Да, причем не только завладеть мною, но и изничтожить меня».

«Воспринимали ли вы всерьез ее враждебность по отношению к вам? Думали ли вы когда-либо, что она в состоянии и вправду убить вас?» — спросил я.

После длительной паузы прозвучал такой ответ: «Знаете ли, за одну мелкую провинность она хлестала меня почти целый день».

Я был по-настоящему потрясен этим фактом и прокомментировал его таким образом: «Наверняка это делалось для того, чтобы заставить вас подчиниться, чтобы сломить ваш дух».

«У меня в момент экзекуции было что-то вроде галлюцинаций, — продолжала Рейчел, — а еще я ломала голову над тем, насколько же далеко она все-таки зайдет. Когда вот так стегают и стегают, то должен наступить переломный момент. Я приняла решение ни за что не плакать. Такого удовольствия я ей не доставлю. Но потом все-таки заплакала — просто для того, чтобы как-то ее утихомирить. Я немного по-детски боялась, что если на самом деле не зареву, то она меня забьет до смерти. Я прямо физически ощущала, как она все больше теряет контроль над собой, а также ее нарастающую ярость против меня за то, что не поддаюсь».

В этом месте ее рассказа у меня появилось сильное ощущение того, что мать Рейчел проявляла к ней какой-то вполне сексуальный интерес. Я высказал предположение, что в поведении матери присутствовал лесбиянский аспект.

В ответ Рейчел произнесла низким, мягким голосом: «Я рада тому, что вы воспользовались именно этим словом». После чего добавила: «Думаю, она испытывала ко мне ревность, поскольку у нее было очень трудное детство. Полагаю, моя мать была в свое время объектом сексуальных злоупотреблений. Сама она была крупной, ширококостной женщиной. А вот я была тоненьким, женственным созданием. Думаю, ее это немало огорчало и раздражало».

Я обратил внимание Рейчел на то, что мать отождествляла себя с ее женственностью и хотела бы сама обладать этой чертой. Рейчел еще раз заметила в ответ, что ее мать была весьма мужеподобной особой, большой и толстой. И еще. Как она сказала, мать изобретала любые и всякие поводы, чтобы только получше да подольше рассмотреть промежность и вагину своей дочери.

В этот момент Рейчел пожаловалась, что чувствует себя совсем худо, ее сильно подташнивает и она близка к обмороку. А чуть погодя вздохнула и почти простонала: «О, Боже».

Рейчел упоминала, что при виде матери у нее «мурашки бегали по коже». По ее словам, мать внушала и продолжает внушать ей настолько сильное отвращение, что она с трудом может заставить себя находиться неподалеку от нее. Потом она рассказала еще об одном инциденте, который особенно отчетливо продемонстрировал, какой же дьявольской властью обладала над ней мать. «Когда я отправилась в Германию и родила там ребенка, то была вполне в состоянии кормить его грудью. Потом туда пожаловала мать, чтобы навестить меня и новорожденного, и буквально в день ее приезда молоко у меня пропало и больше никогда не появилось. Ей хватило всего одной ночи — и на тебе! Бац — и молока как не бывало!»

Потом Рейчел сказала о своей убежденности в том, что все гнусные проделки ее братца направлялись и поощрялись чувствами матери, а вовсе не отца. «Мать полностью отпускала ему эти прегрешения. Она ловила от всех этих дел какой-то похотливый кайф. Полагаю, она просто проецировала присущую ей ненависть к самой себе на меня за то, что я была сексуальной, и давала мне тем самым понять, что я — грязная и развратная тварь. Но я вовсе не была развратной. Я не сошла с пути, выбранного мною для того, чтобы не стать развратной. Мне хотелось быть чистой и невинной, хотелось ничего не знать про секс. Я и подумать не могла о том, что действия моего дорогого братика как раз и представляли собой секс. Я знала только, что они — противные, отталкивающие и грязные и что они мне абсолютно не нравятся».

После краткой паузы Рейчел заметила: «У меня такое чувство облегчения. И я знаю, что оно — подлинное и правдивое». Говорят, что правда может сделать человека свободным. Но так случается лишь тогда, когда он принимает эту правду и соглашается с ней. Такое приятие правды включает в себя капитуляцию — капитуляцию перед реальной действительностью, перед собственным телом, перед своими чувствами. Рейчел никогда до этой минуты не капитулировала, она ни на миг не прекращала борьбу, чтобы как-то уйти от своей матери и от прошлого. Такого рода борьба позволила ей выжить, но одновременно она накрепко привязала ее к детству. Кроме того, поскольку уйти от собственного прошлого невозможно, то все усилия добиться этого заведомо обречены на провал и в результате человек остается наедине с теми же самыми чувствами беспомощности и отчаяния, которые были его уделом в детские годы в бытность несчастливым ребенком. Сама идея о возможности уйти, укрыться, сбежать от прошлого — это чистой воды иллюзия, которая будет раз за разом лопаться при столкновении с действительностью, погружая человека в состояние депрессии.

Подобно всем борцам за выживание, Рейчел продолжала повторять попытки изменить прошлое, а также отыскать любовь, которая бы спасла ее и восстановила в ней самоуважение. Все это разительно напоминает сказку про Спящую красавицу, на которую злая ведьма наслала проклятие: она обрекла ее спать целых сто лет — иными словами, полностью устранила из жизни — и обнесла ее замок непроходимыми зарослями терновника и прочих колючек. Единственным, что могло бы спасти и впрямь спасло Спящую красавицу, была любовь прекрасного юного принца, у которого хватило мужества пробраться через барьер из шипов и иголок, чтобы разбудить ее нежным поцелуем. Одновременно жизнь Рейчел — это и история про Золушку, которая — опять же благодаря любви юного принца — смогла избавиться от участи посудомойки и прислуги. В сказке о Золушке нашлась добрая фея и позаботилась о средствах, благодаря которым принц сумел разглядеть подлинную красоту замарашки Золушки. В обеих этих сказочках изложены извечные мечты юных девиц — спастись от бесовской власти злой ведьмы или не менее свирепой мачехи. А ведь каждая мать, которая из соображений ревности поворачивается против своей дочери, неизбежно становится для нее как раз ведьмой или злой мачехой.

Как и Диана, о которой я подробно рассказал в предшествующей главе, Рейчел связала свою судьбу с мужчиной, который обеспечивал ее в финансовом плане, но унижал ее и злоупотреблял ею сексуально. Предполагалось и ожидалось, что он окажется пресловутым белым рыцарем и добрым отцом, который будет любить ее и защитит от жестокой и безжалостной матери. Однако зависимость от мужа привела ее к роли принцессы — перепуганной маленькой девочки, которая считала свою мать всемогущей. Рейчел хорошо осознавала сложившуюся ситуацию, поскольку сама говорила: «Я не готова бросить все это, начать раздавать налево-направо тумаки и самостоятельно зарабатывать на жизнь. И я ненавижу себя за это».

Если исходить из конкретных реалий, то и Диана, и Рейчел являются вполне конкурентоспособными индивидами, которые в состоянии обеспечивать себя и на самом деле делали это раньше. Мне лично видится нечто извращенное в том, что подобная личность продолжает пребывать в унизительном и обидном для себя состоянии. На определенном уровне такое поведение представляет собой действенное проявление саморазрушительных чувств, которые берут свое начало в глубоком ощущении вины и стыда. И Рейчел, и Диана были убеждены, что они не стоят подлинной любви достойного мужчины, потому что сами лишены чистоты. Обе они были «замазаны» тем, что испытали на себе взрослую сексуальность в возрасте, когда сами были еще совсем невинны. Указанная глубоко угнездившаяся в них вина блокировала возможность их капитуляции перед собственной сексуальностью, которая служит вполне естественной столбовой дорогой для выражения взрослой, зрелой любви. Вместо того чтобы капитулировать перед своим естеством, они обе капитулировали перед мужчинами, что позволяло им испытывать определенную радость и верить в то, что они переживают любовь. Но подобного рода взаимоотношения никогда не срабатывают. Они лишь повторяют печальный детский опыт, приобретенный в отношениях с одним из родителей, — капитуляцию перед ним и его последующее предательство. Такое повторение — перенос, как назвал его Фрейд, — обладает силой заранее предначертанной судьбы. Это можно сформулировать в виде достаточно емкой и хорошо известной по своей сути максимы: «Если мы что-то не усвоили и не запомнили, то будем вынуждены снова пройти через это», — или чуть короче: «Кто не помнит своих ошибок, обречен повторять их».

Женщина чувствует себя преданной мужчиной, если тот, кого она любит, оказывается на поверку отнюдь не рыцарем в блистающих доспехах, а раздраженным самцом, который и сам ощущает себя преданным разнообразными женщинами. Если погрузиться в историю его жизни, то окажется, что в свое время он был предан матерью, которая — во имя громогласно декларируемой любви — использовала его, унижая и злоупотребляя. Сейчас его использует другая женщина, ожидающая увидеть в нем своего спасителя, защитника и кормильца. В то же самое время он обнаруживает, что в сексуальном смысле имеет дело не с настоящей женщиной, а с маленькой девочкой. На каком-то одном уровне он чувствует себя обманутым, и это воспламеняет его гнев, в то время как на другом уровне он ощущает в себе власть и силу, достаточные для того, чтобы причинить своей партнерше вред и унизить ее. В результате он станет — сознательно или бессознательно — разряжать скопившуюся в нем враждебность по отношению к матери на своей сожительнице или супруге, которая в ответ будет еще сильнее подчиняться в надежде доказать своему мужчине, что она ничуть не похожа на его мать и — в отличие от той — по-настоящему любит его.

Мотивы, скрывающиеся за кулисами подобного самодеструктивного поведения, сложны. Быть может, Диана и Рейчел, позволяя унижать себя и злоупотреблять собой, попросту проявляли свои скрытые мазохистские наклонности? Увы, мазохистское поведение само по себе представляет весьма сложное явление, поскольку подлинный мазохист утверждает, что извлекает удовольствие из собственного унижения, и я верю этому. В свое время Вильгельм Райх провел тщательный анализ этой мнимой аномалии. Рассматривая клинический случай одного пациента мужского пола, который мог получать наслаждение от секса только после того, как его основательно отстегали по ягодицам, Райх убедительно показал, что указанная экзекуция снимала у данного пациента страх перед кастрацией, что позволяло ему беспрекословно капитулировать перед своими сексуальными чувствами. В мозгу этого пациента могла циркулировать примерно такая мысль: «Ты бьешь меня за то, что я — плохой мальчик, но зато теперь ты не станешь кастрировать меня». Поскольку эдипова проблема имеет эндемическую note 7 природу, страх перед кастрацией существует в нашей культуре почти у всех мужчин. Боязнь оказаться кастрированным ассоциируется с виной, испытываемой данным лицом применительно к сексуальности, но лишь в немногочисленных случаях указанное чувство вины оказывается настолько сильным, что приводит человека в положение мазохиста.

Однако, хотя приведенный анализ вполне обоснован и прекрасно аргументирован, он не принимает в расчет чувства любви, выражаемого и Дианой, и Рейчел по отношению к тем унижающим и оскорбляющим их мужчинам, с которыми они связали свою жизнь. У меня сложилось убеждение, что эти любовные чувства были неподдельными и что без их наличия обе упомянутые женщины не могли бы подчиниться унижающему и оскорбляющему их отношению. Мысль о том, что человек может любить своего палача, покажется вовсе не столь уж странной, если мы вспомним и поймем, что в детстве палач являлся одновременно мальчиком, любящим своих родителей. Отец Рейчел любил ее, невзирая на тот факт, что вел себя с ней развратным или, по крайней мере, соблазняющим образом и был к тому же не в состоянии защитить ее от нападок своей жены. Да и для маленькой Дианы отец был источником подлинной радости, и она любила его всей своей чистой детской душой. Как любящий родитель, он неявно обещал дочери всегда быть наготове и немедленно оказать помощь, как. только она почувствует нужду в нем. Его промах состоял в том, что он не выстроил свою жизнь в соответствии с этим подразумеваемым обещанием, и в этом же состояло его предательство. В следующей главе мы увидим, что подобное верно и применительно к такому отцу, который сексуально злоупотреблял своей дочерью.

Для ребенка подобное предательство оказывается западней, поскольку он воспринимает измену со стороны родителя в большей мере как результат слабости, нежели как выражение враждебности. Ребенок с присущей ему утонченной сверхчувствительностью может ощущать родительскую любовь даже в тот момент, когда его наказывают или как-то иначе причиняют боль. Ребенок воспринимает чувства, лежащие намного глубже их внешних, поверхностных проявлений, и верит им. Все выглядит так, словно ребенок верит, что унижение, исходящее со стороны родителей, представляет собой выражение их любви. Рейчел до сих пор убеждена, что мать любила ее, хотя и извращенным образом, и что регулярные побои служили проявлением этой ее садистской любви. У детей существует сильное убеждение в том, что люди, которым они безразличны, не станут их обижать. Ребенок вполне мог бы сказать: «Если то, что ты меня любишь, на самом деле правда, то почему бы нам вместе не подтвердить это на деле? Я готов сделать все возможное, чтобы помочь в этом». В действительности такое заявление свидетельствует, что данный ребенок готов капитулировать и принести себя в жертву, чтобы обрести столь нужную ему любовь.

Если мы вспомним, что ребенок — невинное создание, то сумеем понять, что он не в состоянии ни охватить и постигнуть зло как понятие, ни иметь с ним дело. Однако с нашей стороны было бы весьма наивным не признавать факта существования зла в мире людей. Зло действительно отсутствует в естественном мире живой природы, поскольку его обитатели не вкушали плод с древа познания и не отличают добра от зла. Они совершают только то, что естественно для их биологического вида. Человек отведал запретный плод и был за это проклят тем, что познал наличие зла, против которого он стал бороться. В некоторых людях зло настолько сильно, что его можно прочесть в их глазах. Много лет назад нам с женой довелось ехать в поезде метрополитена, и мы случайно взглянули в зрачки женщины, сидевшей напротив. Оба мы были прямо-таки заворожены злом, которое таилось в этих глазах. Поскольку каждый из нас видел одно и то же, невозможно сомневаться в подлинности наших впечатлений. Такой пропитанный злом взгляд мне приходилось видеть у других людей крайне редко, но еще один случай запал мне в память и в свое время сильно потряс меня. Мать и дочь консультировались у меня по поводу состояния дочери. Моя оценка симптоматики дочери подтверждала диагноз, пограничный с шизофренией. В процессе беседы-интервью, на котором присутствовали они обе, дочь сделала какое-то негативное замечание по поводу матери. Та в ответ бросила на девочку взгляд, напитанный такой черной ненавистью, что я был просто шокирован. Этот взгляд был полон не гнева и даже не ярости, а чистейшей ненависти. Если бы взгляд мог убивать, этот вполне мог бы привести к подобному исходу — настолько он был разрушительным, деструктивным. Но ведь эта мамаша только что провозглашала любовь к своему ребенку, хотя на самом деле это было полной противоположностью ее истинным чувствам. Никакой ребенок не в силах совладать с двумя столь противоречащими посланиями, исходящими от родителя, и сохранить при этом душевное здоровье. В личности этой матери имелась весомая часть, состоящая из стопроцентного зла, которое она маскировала словами о любви и заботе. Истоки зла в ее натуре состояли в отрицании той ненависти, которую она питала.

Ненависть не является злом точно в такой же мере, как любовь не есть добро. И то, и другое представляет собой естественную эмоцию, которая в определенных ситуациях вполне адекватна. Мы любим правду и ненавидим лицемерие. Мы любим то, что доставляет нам удовольствие, мы ненавидим то, что заставляет нас испытывать боль. Между двумя указанными эмоциями существует такое же полярное взаимоотношение, как между гневом и страхом. Мы не можем быть в одно и то же время и разгневаны, и испуганы, хотя, если ситуация требует этого, мы можем быстро чередовать эти чувства. Так, в какой-то момент мы испытываем гнев и готовность напасть на противника, но затем этот импульс улетучивается, и мы чувствуем в себе страх и желание отступить. Точно так же мы можем любить и ненавидеть, но не одновременно. Предвкушение удовольствия возбуждает нас и словно делает выше ростом. Мы как бы расширяемся и удлиняемся под воздействием нарождающегося внутреннего тепла. Если возбуждение нарастает, мы ощущаем себя любящими и восприимчивыми к любви. Но если в этом состоянии что-то ранит нас, то все тело сразу сожмется и как бы укоротится. Если рана серьезна, то указанное сжатие породит в теле ощущение холода и стылости. Чтобы возбудить подобные сильные последствия, рану должен нанести тот, кого мы любим. Таким образом, ненависть можно понимать как застывшую от холода, закоченевшую любовь. Помнится, в одном из совместных сеансов с участием и родителей, и ребенка я слышал, как ребенок несколько раз истошно визжал на кого-то из родителей: «Я ненавижу тебя, ненавижу!» Выразив таким образом свою ненависть, ребенок тут же разражался исступленными рыданиями и бросался в родительские объятия. Если ненависть представляет собой заледеневшую любовь, то это объясняет присущую каждому из этих чувств способность обратиться в другое — достаточно вспомнить известную пословицу: «От любви до ненависти — один шаг».

Когда тот, кого мы любим, причиняет нам боль, то первой реакцией становится плач. Как мы успели ранее убедиться, это сугубо инфантильный отклик на боль или дистресс. Для ребенка постарше более естественной реакцией явился бы гнев, устремленный на ликвидацию причины возникшего дистресса или дискомфорта и на восстановление в теле позитивных ощущений. Цель обеих этих детских реакций состоит в том, чтобы возродить основанную на любви связь с теми, кто играет в жизни ребенка важную роль, — с родителями, с другими людьми, проявляющими о нем заботу, с товарищами по играм. Если такая связь не может быть воссоздана, то ребенок застывает в состоянии зажатости, будучи неспособным раскрыться и проявить себя во всей полноте. Его любовь оказывается замороженной; она превращается в ненависть. Как только такую ненависть удается выразить, как это было с упоминавшейся ранее маленькой девочкой по отношению к ее матери, лед немедля тает, и снова в теле начинают течь теплые, положительные чувства. Однако точно так же, как лишь немногие родители терпимо воспринимают проявления гнева со стороны ребенка, еще меньшее их число снесло бы от него выражение ненависти. Оказавшись не в состоянии выразить нахлынувшую ненависть, ребенок начинает чувствовать себя плохо и, хуже того, воспринимает себя самого как плохого — не как гадкого и злого, а просто как нехорошего. Родитель, ставший причиной всех этих трудностей ребенка, видится ему, напротив, хорошим и вполне правым человеком, которого он должен слушаться и которому он обязан подчиняться. Такое подчинение становится заменителем любви. Ребенок будет вслух заявлять «я люблю свою маму», но на телесном уровне будет наблюдаться полное отсутствие каких-либо проявлений этого горячего чувства — никакой теплоты, никакого радостного возбуждения, никакой открытости поведения. Подобная любовь берет свое начало в чувстве вины, а вовсе не в радости. А виновным такой ребенок чувствует себя в том, что на самом деле он ненавидит свою мать.

В последующих терапевтических сеансах Рейчел выразила нежелание видеться с матерью, с которой ей по-прежнему приходилось иметь дело. Она чувствовала, что мать все еще располагает над ней какой-то властью и что сама она в отношениях с ней продолжает оставаться несвободной, больше напоминая марионетку, чем независимую личность. Однако, невзирая на все это, Рейчел была не в состоянии мобилизовать в себе хоть какой-то гнев против матери — она была слишком переполнена чувством вины и слишком заледенела, чтобы противостоять матери. На определенном уровне она воспринимала свою мать как ведьму и мегеру. Несомненно, что поведение той по отношению к Рейчел было бесчеловечным. По моему убеждению, в этой женщине имелась какая-то доза любви к собственной дочери, но при нападках на девочку в нее, казалось, вселялся какой-то злой дух. В эти моменты она страстно ненавидела свою дочь и была в состоянии причинить ей даже физический урон. Нет сомнений, что давным-давно к ней самой относились сходным образом, и ненависть, которую она питала к своей дочери, являлась проекцией скопившейся в ней ненависти против тех, кто когда-то унижал и оскорблял ее саму. Ее ненависть против собственных родителей, не найдя выхода, стала чем-то автономным и превратилась в дурную, зловредную силу, которая внутри нее и превратилась в злой дух.

Ненавидела ли Рейчел свою мать? Мой ответ — недвусмысленное «да». Однако и она тоже как бы отделилась от ненависти к матери, которая впоследствии, как и ненависть Рейчел к самой себе, оказалась загнанной внутрь. Если помните, она ведь говорила: «Я ненавижу себя за это» (за неумение стоять на собственных ногах). Но как бы она смогла стоять на ногах, если они были в самом буквальном смысле отрезаны от нее? А как индивид может выразить сколько-нибудь сильный гнев против матери при отсутствии ног, на которые можно было бы опереться? Рейчел оказалась обездвиженной и замороженной своим страхом, а также чувствами вины и ненависти, которые безраздельно владели ею.

Я попросту не верю, что человек может полностью капитулировать перед любовью, если он не умеет признать и выразить свою ненависть. Последняя становится злой силой только в том случае, если она отрицается или проецируется на невинное лицо. Выступать с проповедями против ненависти, на мой взгляд, тщетно. Это все равно что уговаривать айсберг истаять от горячей любви. Если мы намереваемся помочь людям освободиться от сил, которые создают отрицательные эмоции, то, как минимум, нуждаемся в понимании этих сил. Чтобы добиться этого, нужно первым делом согласиться с реальностью существования указанных чувств, а не огульно осуждать их.

Во всех моих пациентах имеется заряд ненависти, и она должна быть выражена. Но сначала ее следует прочувствовать и распознать как естественную реакцию на измену какой-то любви. Человек должен ощутить, насколько глубоко и тяжко он был ранен — психологически и физически, — чтобы почувствовать себя вправе выражать охватившую его ненависть. Когда пациент начинает глубоко ощущать причиненную ему рану и осознает меру предательства, я вручаю ему полотенце, которое он должен скручивать, лежа в кабинете на терапевтической кровати. При этом я рекомендую, чтобы, крутя и плотно свивая полотенце, они не сводили с него глаз и произносили: «Ты ведь меня на самом деле ненавидишь, верно я говорю?» После того как пациенты окажутся в состоянии выразить это чувство, им станет вовсе не трудно продолжить указанную фразу, сказав: «И я тебя тоже ненавижу». Во многих случаях это будет получаться совершенно спонтанно. Испытывая должную ненависть, человек сможет при выполнении упражнения по нанесению ударов мобилизовать более сильный гнев. Однако никакое единичное выражение чувств, даже самое интенсивное, само по себе не может привести к трансформации личности. Принимать как должное весь спектр собственных чувств, выражать их и наращивать самообладание — вот верстовые столбы, расставленные вдоль дороги, по которой человек продвигается в своем длинном странствии в страну, где ему предстоит открыть собственное Я.

В этом процессе открытия самого себя надежным компасом, дающим верное направление нашему продвижению вперед, служит анализ поведения и характера. Прежде чем мы сумеем заняться изменением поведения, необходимо понимать все его «как» и «почему». Мы всегда должны начинать с констатации и признания факта детской невинности. Ребенок не располагает знаниями о сложных психологических проблемах, гнездящихся в недрах человеческой личности. Любовь ребенка к родителю, которая является двойником и взаимным дополнением любви родителя к ребенку, настолько укоренена в натуре малютки, что с его стороны требуется немалая умудренность и продвинутость, чтобы поставить это естественное чувство под сомнение. До этого момента ребенок будет думать, что причиной обид, унижений и недостатка любви, которые он испытывает, являются какие-то его собственные плохие поступки. Прийти к такому заключению совсем нетрудно. К примеру, конфликты между родителями повсеместно проецируются на ребенка. Один из родителей будет порицать другого за чрезмерную снисходительность и мягкость, а ребенок в результате начинает понимать, что он не в состоянии одновременно ублажить их обоих. Ребенок зачастую становится символом и козлом отпущения супружеских проблем, и во многих случаях бедному ребенку, хоть он и находится посередине, приходится принимать чью-то сторону. Мне известно лишь весьма немного людей, которые вышли из детства без сильного ощущения того, что с ними многое не в порядке и что они не являются теми, кем должны были бы стать. Этим лицам остается только додуматься, что если бы они были более любящими, более усердными и старательными, а также более послушными, то с ними все было бы хорошо. В зрелом возрасте все они во взаимоотношениях с другими людьми несут в себе такую установку: всячески пытаться ублаготворить их — и бывают шокированы, когда обнаруживают, что подобная установка не срабатывает.

Здоровые взаимоотношения взрослых людей базируются на свободе и равенстве. Свобода означает в этом контексте право беспрепятственно выразить свои нужды или пожелания; равенство означает, что каждая из сторон пребывает в данном взаимоотношении ради себя самой, а не для того, чтобы служить другой стороне. Если человек не может выговориться, не может высказаться до конца, он несвободен; если он должен служить другому, то между ними нет равенства. Однако слишком много людей вовсе не чувствуют, что они обладают указанными правами. В детстве их упрекали за то, что они требовали удовлетворения своих надобностей и желаний; за такие проявления на них навешивали ярлыки себялюбивых и неделикатных, даже бестактных. Помимо этого, их заставляли испытывать чувство вины в силу того, что они ставили собственные желания выше родительских. В этой связи припоминается та моя пациентка, которая, будучи ребенком, пожаловалась матери, что чувствует себя несчастной, и услышала в ответ: «Мы живем на этом свете не для того, чтобы испытывать счастье, а дабы делать то, что от нас требуется». Впоследствии она кончила тем, что, повзрослев, стала матерью для собственной матери. Сходная участь выпадает на долю многих девочек, обкрадывая их и лишая права на удовлетворение и радость. Такая измена чувству любви со стороны родителя обязательно порождает в ребенке сильный гнев против матери или отца — гнев, который ребенок не в состоянии выразить — в силу присущего ему статуса. Подавленный гнев неизбежно приводит к тому, что детская любовь замораживается и переходит в ненависть. А это, в свою очередь, порождает в ребенке чувство вины и готовность к покорному подчинению родительской власти. Пока указанные чувства гнева и ненависти не найдут выхода и разрядки, человек не в состоянии чувствовать себя свободным и равным другим людям. Оставшись неразряженными, эти чувства переносятся во взрослые взаимоотношения.

Почти все отношения между людьми начинаются с того, что их влекут друг к другу позитивные чувства и взаимно доставляемое удовольствие. К сожалению, все эти хорошие вещи редко продолжают нарастать и углубляться с годами. Удовольствие блекнет и выцветает, позитивные чувства становятся негативными, зато накапливаются обида и неудовлетворенность, поскольку без ощущения свободы и равенства индивиды чувствуют себя неудовлетворенными и угодившими в западню. Подавленный в себе гнев тем или иным способом, в той или иной форме — то ли психологически, то ли физически — прорывается наружу, и, казалось бы, прочно сложившиеся взаимоотношения вдруг подвергаются серьезному испытанию. В этот момент пара может распасться или обратиться к разнообразным консультантам в попытке восстановить те добрые чувства, которые они когда-то питали друг к другу. К сожалению, мне известны лишь немногие случаи, когда подобные консультации оказались эффективными. Большинство консультантов по внутрисемейным проблемам нацелены на то, чтобы помочь сторонам лучше понять друг друга и предпринять больше усилий к взаимному продвижению навстречу. Однако в результате оказывается, что эти специалисты по межчеловеческим отношениям лишь поддерживают и усугубляют невротическую установку — во что бы то ни стало пытаться и стараться. Но никакое количество усилий и попыток не делает человека ни более любящим, ни более любимым. И никакое количество попыток и усилий не порождает удовольствия или радости. Любовь представляет собой свойство бытия — бытия открытым, — а не действования. Человек за свои попытки и усилия может заработать вознаграждение, но любовь никогда не является наградой за что-то. Она представляет собой тот восторг и наслаждение, которые два человека находят в общении друг с другом, когда они капитулируют перед взаимным влечением, существующим между ними. Поскольку все любовные отношения начинаются с капитуляции, невозможность их дальнейшего продолжения берет свое начало в том, что указанная капитуляция сопровождалась дополнительными условиями, а не являлась безоговорочной и тотальной; кроме того, это была капитуляция перед другим человеком, а не перед самим собою. Свершившаяся капитуляция была предварительно обусловлена тем, что один из партнеров станет удовлетворять потребности второго, и в ней каждая из сторон не была нацелена на то, чтобы полностью поделиться с другой своим собственным Я. Какая-то сокровенная часть этого Я оставалась в тени, скрывалась и отрицалась из-за чувств вины, стыда или страха. Эта упрятанная за кулисами часть личности, которую в значительной мере образуют таящиеся в человеке чувства гнева и ненависти, действует на любовные взаимоотношения подобно язве и исподволь разъедает их. Задача терапевта состоит в том, чтобы напрочь ликвидировать указанную язву.

Именно наличие в бессознательном чувств вины, стыда и страха заставляет человека все время стараться и пытаться, многократно возобновляя свои попытки. Например, Диана испытывала глубокий стыд в связи со своей сексуальностью, а также ощущала чувство вины за гнев против отца, которого она горячо любила, и страх перед тем, что любое выражение указанного гнева оттолкнет отца от нее. Она не могла свободно и до конца вручить себя какому-либо мужчине, поскольку сама не владела собой в полном объеме. Она была незавершенной как личность, и на определенном уровне сама ощущала собственную неполноту, которую затем пыталась компенсировать своими стараниями служить и любить. А кончалось все это лишь тем, что ее в очередной раз унижали и оскорбляли. Разумеется, Диана ничем не заслужила подобных унижений; впрочем, их никогда и не заслуживают. Они сами по себе становятся уделом тех, кто находится в состоянии зависимости и подчиненности. Такие люди бывают легким объектом, на котором другой человек может запросто выместить свою собственную враждебность, гнев и разочарование, родившиеся из давнего, детского опыта общения с его собственными родителями. Хорошо известна такая закономерность, что униженные и оскорбленные легко могут превратиться в унижающих и оскорбляющих, если только имеется подходящий объект, на котором они могут сорвать свои подавленные и дремлющие чувства ненависти и гнева.