Глава 4. Родители

Глава 4. Родители

Когда нам приходит на ум слово родители, то практически сразу вспоминаются собственные родители. Как же в своих представлениях мы можем выйти за ограничения комплексов, за рамки собственной биографии? Случалось ли однажды представить этот образ, воздействие которого было бы нейтральным? Наверное, нет, ибо то переживание, которое испытывает человек в отношении отца или матери, составляет основной комплекс, то есть первичное, аффективно заряженное имаго в его жизни. Они были в самом начале, они были посредниками всех ощущений, связанных с огромным внешним миром, и восприятия этого мира и способствовали исчезновению или возрастанию внутренней травмы, через которую мы приходим в жизнь. Даже если посмотреть объективно, отстраняясь от эмоций, и обратиться к рассудку: разве не комплекс формирует те самые очки, через которые человек видит мир?

Можем ли мы когда-нибудь уйти от дилеммы Гейзенберга, заключающейся в том, что наблюдаемый феномен изменяет сам процесс его наблюдения? Разве наш взгляд на Маму и Папу не является также продуктом культуры и социально-половых ролей, которые, как мы говорим, подвергаются переосмыслению? Как может нечто оставаться архетипическим, если оно так явно связано с местной культурой и индивидуальным комплексом? Об этом обязательно следует подумать, ибо нам нужно попытаться осмыслить этот короткий маршрут[79], каким бы смутным и мимолетным он нам ни казался. И эти слабые люди, предназначенные нам Судьбой, играли главную роль в формировании нашего ощущения самости, мира и отношений между ними.

Но если мы подумаем об отце и матери как о модальности выражения, как о персонификации энергии, как о телеологических проектах, то тем самым мы откроем возможность обобщенного взгляда на родителей. И благодаря таким рассуждениям мы начинаем выяснять, как их воздействие на нашу жизнь эмоционально окрасило наше отношение в том числе и к богам. Как выразился Эзра Паунд[80], «так как для некоторых эмоциональных тонов не нашлось более подходящей метафоры, я утверждаю, что боги существуют»[81].

Сейчас мы не станем обсуждать ваших или моих родителей; ведь мы будем говорить об их персонифицированных идеях, о воплощенных энергиях. В любой данной семье эти энергии могут воплощаться или не воплощаться кем-то из реальных родителей. Даже если человек жил с одним из родителей или опекуном или остался сиротой, он все равно не мог бы обойтись без внешнего выражения этих энергий. Во всяком случае, долгосрочная задача ребенка при наличии рядом взрослого заключается в том, чтобы выявить и максимально осознанно интериоризировать эти энергии, чтобы не остаться навсегда привязанным к железному колесу Иксиона[82] и избежать роковых повторений.

Эта задача выявления и, возможно, преодоления деспотизма интериоризированных имаго является одной из главных задач терапии и всевозможных форм исцеления. Не исцелившийся человек волей-неволей всюду время от времени отыгрывает эти имаго и, что особенно важно, передает те же самые паттерны своим детям. Соответственно, мы не можем сказать, что родительское имаго не имеет никакого значения и мы его переросли просто потому, что наше тело увеличилось в размерах, или что мы можем жить, не выяснив ту роль, которую оно играет в нашей сложной жизни.

ИМАГО ОТЦА

Слыша строки, написанные в XIX веке поэтом-пастором Джерардом Мэнли Хопкинсом «Он творит, как отец-создатель, красота его неизменна: воздадим ему хвалу» ("Не fathers-forth whose beauty is past change: Praise him!")[83], мы очень хорошо понимаем, что поэт имел в виду под «отцовством»[84]. Когда мы хотим к кому-то проявить «материнское тепло» (to «mother»), если нужно, мы полностью осознаем точность метафоры. Конечно, может возникнуть терминологическая путаница, но в воображении никакой путаницы не бывает.

В результате размышлений над архетипическим образом отца мы приходим к его созидательной или разрушительной энергии. Семя оплодотворяет, будучи в утробе, в семинарии или на семинаре. Это активирующее начало. Хотя оно само по себе еще не является жизнью, оно должно быть активно, чтобы сотворить. В каком-то смысле оно должно быть одухотворяющим духом, ибо дух – это энергетическая основа жизни.

Как говорится в гимне – «Наполни меня божественным дыханием» или в обращении Шелли к дикому западному ветру, когда он умоляет ветер одухотворить его омертвевшую душу, так и маскулинное начало, присутствующее и у мужчины и у женщины, является активной, движущей, стимулирующей, одухотворяющей энергией.

Из мифа о Сатурне, стремившемся погубить Кроноса, который, в свою очередь, хотел погубить Зевса, которого тоже нельзя считать образцом для подражания, мы знаем, что отцы тоже могут быть пожирающими. Вот как поэтесса Шарон Олдс[85] пишет о насилии, совершенным ее сатурнианским отцом над ее братом:

Он аккуратно

заложил между зубов голову моего брата

и сломил с хрустом, будто вишню со стебелька…

…где-то

в глубине его черепа

открыты масляные глаза и белки дрожат возбужденно,

пока он разгрызает с хрустом позвоночник своего сына,

пока крошит кости, будто мягкие панцири крабов,

пока прокатывает по языку деликатесные гениталии,

пока растрескивает стопы ребенка, как две сырые рыбешки, между зубов.

Он хотел показать, что может

настоящий мужчина.

Показать своему сыну,

чего стоит человеческая жизнь.[86]

Нас трогают мучительные страдания, которые испытывает поэтесса из-за того, что та архетипическая энергия, которая создает, может также и пожирать. Встречаясь между собой в жизни каждого ребенка, свет Аполлона и мрак Сатурна создают амбивалентную форму переживания. Вспомним о Кроносе, который кастрировал Урана, чье семя, попавшее в соленую морскую воду, создало пену, из которой появилась богиня любви, Афродита (имя которой значит «рожденная из морской пены»). Это слияние насилия и страсти порождает любовь, творит историю, делает изменчивыми богов, вызывает двойственность всех форм жизни.

Вспоминая о том, что родительское имаго является формой представления разных видов переживания и может быть связано с конкретным полом, а может и не быть связано с ним, мы думаем об отце и как о защитнике, о поддерживающем нас факторе и вместе с тем о том, что в конечном счете его нужно превзойти, чтобы обрести собственный авторитет. Оказывается, практически все племена умоляют о божественной защите; оберегающие ритуалы также исполняются для того, чтобы избежать осуждения и наказания рассерженных Небес – милостивого или строгого отца.

Этот дуализм наблюдается и в теологиях современной жизни. «Кто встанет на нашу сторону, когда это потребуется?» – на все лады вопрошается в псалмах. Если человек не чувствует, что у него есть индивидуальный или коллективный защитник, он ощущает себя особенно ранимым, даже обнаженным, перед враждебной ему Вселенной. Получив в дар или благословение Отца, или пример Отца, или самопожертвование Отца, он тем самым получает преимущество: чувство собственного достоинства, поддержку в решении жизненных задач и часть этой взаимной связи соединяющего аффекта[87]. Если человек не получает этого ощущения – этого дара от родного отца или от того, кто его заменяет, он чувствует себя лишенным поддержки и может провести всю свою жизнь в поисках мнимого авторитета, или же испытывает гиперкомпенсацию, развивая комплекс власти, или всю жизнь бессознательно ощущает себя искалеченным, то есть человеком с ограниченными возможностями.

Если терапевт (будь то мужчина или женщина) видит отсутствие такой энергии у пациента, то позитивный перенос на внутреннюю «маскулинность» может послужить восстановлению внутреннего родителя (reparent), активации тех энергий, которые продолжают дремать внутри нас. Восстановить внутреннего родителя – значит помочь скомпенсировать то, что отсутствует в индивидуальной истории пациента: самоутверждение, подражание, поддержка и вызов, которые нам необходимы из архетипа отца. Позитивный перенос – это лучшее, что может заменить реальное отношение, и он представляет собой ничуть не меньший дар по сравнению с реальным отцовством и дает освобождение от травматической индивидуальной истории.

Каждый человек, как мужчина, так и женщина, должен уметь самовосстанавливаться (empowerment), то есть мобилизовать энергию во имя жизни, преодолевать регрессивные силы бессознательного, принимая вызовы страха и одиночества. Независимо от пола терапевта, если тот имеет доступ к этим энергиям, они станут необходимыми для пациента и окажут исцеляющее воздействие. И, соответственно, если эти энергии у терапевта не активируются, то пациент второй раз в своей жизни почувствует провал.

Проблема авторитета также имеет связь с имаго отца. Под влиянием чьего авторитета мы строим свою жизнь, принимаем решения, выбираем профессию и совершаем свое странствие? Само понятие авторитета нейтрально; но практически оно всегда энергетически заряжено (valenced). Любой авторитет, каким бы добрым и благонамеренным он ни был, не может исключать свою противоположность и со временем превратиться в деспота. Ни один ребенок никогда не сможет развиваться в соответствии со своей внутренней истиной, не найдя у себя внутреннего аутентичного авторитета. Поэтому процесс индивидуации побуждает к преодолению в той или иной форме внешнего авторитета, который может найти свое воплощение в реальном родителе, в фигуре, взятой из культурного контекста, или в постоянном родовом божестве.

Вследствие большой сентиментальности, которая проявляется к семье и традиции, из внимания упускается то, что для индивидуации человеку требуется некая революция, некая трансцен-денция внешнего авторитета, чтобы прийти к своему внутреннему авторитету. Разве сам Томас Джефферсон[88] не был горожанином-землевладельцем и патриотом, когда сказал, что дерево свободы нужно поливать кровью ее патриотов? Разве мы не узнаем истину в архетипической драме Фрейда о первобытном племени[89], в котором приходилось убивать старого царя, чтобы дать дорогу новому поколению? Разве не прав Ницше, говоря о том, что ученик, который не старается превзойти своего учителя, будет ему плохой наградой?

Такой бунт против авторитета – единственный путь, позволяющий утвердиться новому авторитету. Он начинается с того, что ребенок учится сохранять что-то в тайне, чтобы защитить ту часть своей психики, которой для жизни требуется безопасность и уединение. Он проявляется в многочисленных экспериментах ребенка, в подростковом бунте, в его потребности покинуть родительский дом. И когда все эти попытки заканчиваются неудачей, жизнеспособная сила личности истощается, и жизнь, которая должна была бы расцветать, увядает. Независимо от той безопасности, которую дает человеку родительский дом, вместе с защитой признанного авторитета в процессе такой неудачной индивидуации отвергается дар, который приносит развитая личность внешнему миру. Побуждаемый страхом поиск внешнего авторитета через фундаментализм – это избегание личностного роста и развития, отказ от того, что требует индивидуальная жизнь. Безопасность приобретается ценой многообразия жизненного эксперимента, непоследовательным, но неизбежным воплощением которого мы являемся.

Таким образом, имаго отца, как и все архетипические энергии, имеет две грани. Оно придает силы и/или кастрирует; оно придает авторитет и/или угнетает; оно защищает и/или давит. Когда мы сталкиваемся с проблемами личного авторитета, когда решаем вопросы, связанные со своими возможностями или своим бессилием, когда почитаем imago Dei[90] или сомневаемся в его отношении к земной жизни, мы всегда имеем дело с архетипом отца во всем многообразии его форм. Когда мы стремимся защитить или погубить другого, когда воздействуем на него своим авторитетом, когда сообщаем послание о мобилизации (empowerment) или истощении (disempowerment), то мы находимся под воздействием имаго отца (we are fathering), независимо от нашего пола и сознательного намерения.

«Отец» – это метафора особой энергии, которая существует как в космосе, так и в каждом из нас. Отец – это незаменимая половина Божественной пары.

ИМАГО МАТЕРИ

«Мать» – это метафора другой разновидности энергии вместе со всем многообразием ее форм. Она может быть нам передана через нашу родную мать, оставаясь свободной, если мать имела психологическую травму, или же ее ищут в ее многочисленных заменах, от благосклонных объятий возлюбленной до alma mater или любой всеобъемлющей идеологии, которая заставляет человека почувствовать себя как дома на поверхности этой вращающейся крупицы пыли[91].

Архетип матери является источником жизни и одновременно источником смерти. Мать – это воплощение дома, и иногда -даже странствия, когда у нас имеется достаточно мужества признать, что наше странствие – это наш дом. Образ матери является многоуровневым; это родная мать, бабушка, богиня-мать и даже социальная структура, которая порождает трепет, желание близости и какой-то заботы и поддержки. Она находит свое внешнее выражение в амбивалентных формах, таких как богиня судьбы, как русская баба-яга, которая каждый раз смотрит вперед или назад, тем самым предвещая удачу или гибель. Она является богиней смерти, как индийская богиня Кали, и, по образному выражению Дилана Томаса[92], «…та растворенная в зелени сила, которая заставляет распуститься цветок»[93] тоже приводит к гибели. Та же Великая Мать, которая дала нам жизнь, торопит нас к ее окончанию, и все это происходит в силу великого таинства, которое сбивает с толку всеосмысляющий разум, ужасает сердце и бередит душу. В качестве самого древнего мифического цикла, «цикла жертвоприношения», мы восхваляем ее милосердие за праздничным столом, зная, что нас самих постепенно разъедает язва смерти[94].

Почему фигура матери несет в себе такой глубокий смысл? Очевидный ответ заключается в том, что все мы вышли из нее, все вскормлены ею, получали от нее поддержку и испытывали от нее притеснение, и в общем, ее вездесущность на самой формирующей стадии нашей индивидуальной психологии оставляет глубокий след в нашей психике. В конечном счете, она не только всеобъемлюща и необходима, она к тому же является поведенческой и ценностной моделью и при всем этом посредницей в отношениях с внешним миром. Ключевое послание, которое все мы получаем, а именно: что мир – большой, а мы – нет, что мир – сильный, а мы -нет – имеет либо опосредованный смысл, либо усиленный смысл, как только мы интериоризируем ее восприятие. Какая она, таков и окружающий нас мир, а значит, существенная часть нашей жизни запрограммирована заранее. И вместе с тем, при всей важности этой индивидуальной связи, Юнг напоминает нам, что родная мать является носителем гораздо большей энергии:

Я придаю родной матери лишь ограниченный этиологический смысл. Иначе говоря, все то влияние, которые описано в литературе как воздействие на детей, исходит не от самой матери, а скорее от спроецированного на нее архетипа, который дает ей мифологическую основу и наделяет ее властью и нуминозностью.[95]

Конечно, Юнг прав и вместе с тем не совсем прав. Несомненно, он во многом «считывает» мир или ошибается в его «считывании», исходя из своего восприятия родной матери. Зная о периодах ее психической нестабильности, Юнг считал мир «ненадежным», воспринимая таким образом женщин, а значит, и саму жизнь. Вместе с тем мы можем видеть, как поток индивидуального материала и его архетипическое продолжение «втекает» в родителя и «вытекает» из него, причем – в обоих направлениях.

В конечном счете наша цель заключается не в обсуждении конкретного материнского или отцовского комплекса. Несмотря на всю важность и значимость этой темы, это – иная задача, которой мы займемся в другой раз. Юнг отмечает:

Следовательно, наша задача состоит не в том, чтобы отрицать архетипы, а в том, чтобы разрушить их проекции, чтобы восстановить их содержание для человека, который невольно его утратил, проецируя его вовне.[96]

Иными словами, проецируемое нами содержание психики всегда является частью нашей личности, хотя в тот момент мы об этом не знаем. Исчезновение или разрушение проекции может ощущаться как разочарование, даже поражение, однако оно представляет собой грандиозную возможность для самопознания.

«Какую часть своей личности, какую энергию, какую неосознанную проблему я спроецировал на данного человека или на данную ситуацию?» Такая работа крайне необходима и для сознания, и для индивидуации.

Так как мы проживаем свою жизнь через проекции, то не слишком отличаемся от человека, вошедшего в заброшеный дом с привидениями, который пытается освободиться от паутины, не позволяющей ему ясно видеть, что происходит. Даже при осознании нами некоего этиологического влияния, воздействие архетипических сил все равно остается огромным. Поэт Райнер Мария Рильке сказал, что, несмотря на многие увлечения, браки и любовные связи, он так и не смог полюбить женщину, потому что не мог любить свою мать. Как грустно чувствовать себя отлученным от столь гигантской части жизни, в особенности если человек отчасти осознает причину крушения своих надежд. Пребывание в тупике такой обобщенной проекции, в классическом смысле этого понятия, трагично, ибо оно привязывает человека к колесу повторений, не давая ему ни передышки, ни возможности восстановления.

СВЯЗЬ СЫНА С МАТЕРЬЮ

Мальчик, который уверен в том, что его обожает мать, будет чувствовать себя непревзойденным, по крайней мере, пока жизнь не внесет поправку в этот взгляд. Он будет чувствовать себя очень довольным собой и фактически может совершить много дел во внешнем мире. От матери он может научиться хорошо справляться со своей эмоциональной сферой и достичь высокой чувствительности в нюансах межличностных отношений. Он может обладать утонченным эстетическим чувством, более развитой способностью к самовыражению.

Однако часто у мальчика возникает чувство, что он является представителем матери во внешнем мире. Он полон ответственности за то, чтобы сделать жизнь матери для нее значимой, чтобы она могла гордиться собой. Отдавая справедливость многим матерям, исторически сложившиеся социальные ограничения по отношению к женщинам, препятствовавшие им раскрыться в жизни, еще больше обязывают их смотреть на себя через призму успехов своего мужа или сына. Зачастую тот же самый сын вынужден нести на себе другое незаслуженное бремя. Если мать не удовлетворена своими отношениями с мужем, сын становится козлом отпущения, мишенью для поношения всего, связанного с маскулинностью, или источником ее надежд, страхов и амбиций.

Один пациент на первой же сессии так высказался о стоящей перед ним психологической задаче: «Я хочу научиться быть обычным человеком». Этот мужчина шестьдесят лет нес на себе бремя материнских амбиций. Он должен был поднять ее до уровня более высокого социального круга, чем удалось его отцу. Он показал мне письма, которые он, будучи подростком, писал ей из молодежного лагеря. Каждое из них представляло собой перечень его достижений наряду с программой достижения еще большего успеха. Естественно, он женился на женщине, у которой в отношении него тоже были ожидания, желания через него удовлетворять свои запросы и потребности. Хотя он достиг заметных успехов, вместе с тем он испытывал тяжесть возложенного на него бремени; может быть, он даже сделал свою карьеру не по собственному выбору, а под давлением созданного матерью образа необыкновенного сына. Мы смогли увидеть, что научиться быть «обычным человеком» для него вовсе не было обычным делом. Чтобы научиться доверять своему собственному внутреннему голосу, своей инстинктивной сфере, нужно было в том числе исцелиться от демонической власти, а фактически от господствующей мифологии в его жизни – быть необыкновенным мальчиком для своей матери.

Пока его психика бессознательно служила удовлетворению материнских амбиций, он оставался узником. Признать, что его жизнь во многом была продолжением амбиций матери, было непросто, и первоначально это вызывало у него сильный гнев, но со временем он осознал, что в хоре внутренних голосов необходимо разобрать каждую партию, чтобы во время общего пения услышать собственный голос. Эту работу нужно обязательно проделать многим из нас, чтобы открыть для себя возможность своего выбора.

Силу воздействия материнского комплекса на архетипичес-кую основу сына переоценить невозможно. Кратко обобщая, надо сказать, что мы должны выявлять, по крайней мере, следующие паттерны[97]. Если мать обладает слишком большим влиянием на развитие мальчика, у него появляется склонность к рефлекторному переносу этой власти на своего партнера, что приводит к более явному выражению так называемого комплекса девственницы-блудницы. У него возникают серьезные проблемы в отделении своей сексуальности от материнского доминирования, которые он бессознательно переносит на своего партнера, а потому происходит расщепление этого комплекса, и мужчина может поделиться с партнером лишь той его частью, которая находится в Теневой стороне его личности. Сексуальная жизнь с партнером для него равноценна посягательству на мать, поэтому он чувствует себя обязанным смотреть в прямо противоположную сторону – «налево». Или же он может бессознательно разрешить свою дилемму, став пастором, философом или художником, который, направляя свой эрос «вверх», образно говоря – в воздух, тем самым спасается от материнского вмешательства и материнской критики. Этот синдром Юнг назвал синдромом puer aeternus (вечного юноши), который психологически проявляется в том, что мужчина по своему внутреннему развитию остается юношей, по-прежнему пытаясь угодить своей матери.

Разновидностью этого типа мужчин является Дон Жуан, который всегда пребывает в поиске совершенной женщины. Он идеализирует каждую свою новую пассию, но скоро находит в ней изъяны, затем обесценивает ее и снова отправляется на поиски. Его характер предопределен судьбой, и не только из-за сильной связи с материнским материалом, но и в силу того, что в конечном счете его поиск не приносит ему ничего кроме пустоты. По существу, однажды он уже встретил ту самую единственную полноценную женщину, и этой женщиной была его мать.

Несомненно, что по большей части такие мужчины, будучи бессознательными, в силу вмешательства архетипа или избегают женщин, или стремятся ими управлять, или их охватывает навязчивое желание доставить им удовольствие, каким оно видится через аберрации линз материнского комплекса. Мужчины не могут видеть женщину такой, какая она есть; они видят ее только через мифологические линзы своей собственной личной истории. Говоря на психологическом языке, женщина-партнер является для них великаншей, так как благодаря переносу она получила энергию и обрела нуминозность, которые воспроизводят изначальные отношения матери и сына. Нечего удивляться тому, что многие отношения сходят с рельс и катятся под откос вследствие тех нарушений, которые они в себе воплощают.

Как грустно, что так много мужчин остаются узниками своей застывшей истории, управляемые мифологическим сценарием, который без всяких сознательных усилий может только воспроизводиться заново. Независимо от того, насколько они ненавидят, боятся или идеализируют женщин, они все еще живут ради матери, осознавая это или нет. Независимо от того, какую вершину они покорили, они сделали это во имя нее. Темная, бессознательная мать всегда находится рядом, и ее мягкая и бесшумная поступь лежит в основе их отчаянной, управляемой жизни[98].

Независимо от того, что становится результатом воздействия этой скрытой мифологемы: идеализация, как в традиции куртуазной любви – у миннезингеров[99] и трубадуров, – или сентиментальность, которая часто слышится в народных песнях, или обесценивание фемининных энергий, – средний мужчина проживает глубинный мифологический паттерн, который отчуждает его от жизни и от самого себя. Самую утонченную и самую мрачную форму этот паттерн принимает в случае отчуждении мужчины от собственного тела, от своего внутреннего мира и от возможной близости в отношении к себе. Тогда его жизнь становится одним долговременным отчуждением. Как пишет Альбер Камю[100] в начале своей повести «Посторонний»: «Сегодня умерла мама. Или, может, вчера, не знаю»[101]. Мы поражаемся, насколько заметным и глубоким было отчуждение главного героя повести от его чувств, от его ощущения основы идентичности, но, как несомненно считал Камю, имя им легион, – его соплеменники встречаются везде и всюду. Это мифологический сценарий, который работает на историю, а не на развитие и улучшение жизни.

СВЯЗЬ ДОЧЕРИ С МАТЕРЬЮ

Самое позитивное влияние матери на дочь присутствует в модели, согласно которой мать разбирается в своих глубочайших желаниях и всю жизнь следует собственной воле. Независимо от совершаемого ею по жизни выбора, такая благословенная дочь будет ощущать свободу и возможность оставаться самой собой везде, где бы она ни была, и совершать свой выбор.

Негативный миф, который мать способна породить, связан с ее узурпацией жизни дочери, скрытым ее привлечением для удовлетворения своих собственных потребностей. Можно указать некоторые способы, позволяющие распознать такие негативные мифы. Дочь может завязнуть в трясине материнской опеки и утратить ощущение инициативы, способность делать выбор и право идти в жизни своим путем. Если мать оставила себе право лишь играть материнскую роль, она может незаметно заставить свою дочь разделить ее судьбу.

Одна пациентка, которая в семнадцать лет стала матерью, ощущала себя полностью опустошенной, когда ее дочь уходила в школу. Она не имела никакого представления о том, что значит жить собственной жизнью. Все достаточно прозрачно и является ясным материалом для анализа. Однако ее дочь сразу после окончания школы забеременела, и поскольку ей нужно было выйти на работу, она наняла свою мать сидеть с ребенком, и та столь же поспешно бросила терапию. Получилось так, что у нее уже в третьем поколении ребенок рождался так рано, насколько это вообще было возможно.

В этой внешней заботливости по отношению к новой жизни присутствует жестокое подавление жизни, которое может быть замаскировано избыточной сентиментальностью. Юнг пишет об этом так:

Женщины такого типа хотя и продолжают «жить для других», на самом деле не способны совершить никакую реальную жертву. Ведомые безжалостной волей к власти и фанатичной настойчивостью в отношении своего материнского права, они часто преуспевают в уничтожении не только своей личности, но и личной жизни своих детей. [102]

Третий паттерн – это сопротивление дочери власти матери в своей жизни. Она станет кем угодно, только не тем, кем была мать, будет заниматься чем угодно, лишь бы это не отвечало намерениям матери. Разумеется, осознанно или нет, она по-прежнему находится под доминирующей властью матери, и ее жизненный путь все равно определяется жизнью другого человека.

И, наконец, можно увидеть такую реакцию дочери на власть материнского имаго, которая выражается в сверхидентификации с отцом или с маскулинными энергиями. Ее идентичность будет находиться в широком спектре от вечной папочкиной дочки, пуэллы (puella), до амбициозной руководительницы, которая не щадит ни себя, ни других. Ей больше по душе общество мужчин, ей лучше считаться одним из них, чем исследовать свою фемининную природу. По ее ощущению, все, что можно считать фемининным, отравлено материнским началом, но живя такой жизнью, она по-прежнему остается маленькой девочкой, не вырастает во взрослую женщину независимо от тех успехов, которых смогла добиться. Она крайне подвержена страхам, боится состариться, страдает психосоматической тревогой и ощущает, что ее жизненная хватка слишком деликатная и слабая. Подобно мальчику, который живет тайной жизнью материнского Анимуса, такая женщина ускользает от своей матери, а следовательно, и от себя. В борьбе со своим отцом она может, по крайней мере, достичь самоутверждения; но в борьбе со своей матерью она может отделить от себя то, что ей необходимо в себе найти[103].

Может показаться, что мы возложили на бедных Маму и Папу слишком большое мифическое бремя, – собственно говоря, мы так и сделали. В конечном счете, они в свою очередь тоже были чьими-то детьми. Это земные, слабые люди, и, как любой ребенок, они полны страха, даже если ребенку они кажутся всемогущими великанами, обладающими магической силой и бесконечной мудростью, так как без труда перешагивают огромную пропасть страшащей неизвестности, которая маячит перед каждым ребенком. Как напоминает нам Юнг, каждый родитель «заслуживает любви и снисхождения, понимания и прощения»[104].

 Повторяю, использовать мифическое мышление – значит определять, что значат эти проблемы, какие энергии они воплощают и какие задачи они ставят. Все, что воплощено в мифе – все наши комплексы и неврозы как попытки драматизации воплощенного мифа, – помогает сделать невидимый мир более видимым. В каждом из родителей присутствует форма и динамика, то есть образец, который подвергается воздействию, и движущий центр, который побуждает его к какому-то осуществлению.

Перед каждым из нас стоят две задачи: так называемая маскулинная и так называемая фемининная. Если в нашем представлении возникают слишком буквальные образы таких задач, мы можем оказаться в двух ловушках сразу: либо в ловушке подражания, либо в ловушке подросткового мятежа. Если мы увидим в них двойственное воплощение формы и динамики жизни, то получим гигантское ощущение стоящей перед нами архетипи-ческой задачи. Нам приходится одновременно быть и делать; то есть воспитывать и определять; то есть оставаться дома и отправляться в странствие. Если исторически эти энергии и эти задачи имели половое разграничение, то каждый человек испытывал страдания вследствие подавления какой-то жизненно важной части его личности. И даже сейчас людям, которые живут в эпоху деконструктивизма и могут видеть приметы данного пространства и времени независимо от такой категории, как пол, -приходится решать древние задачи, проживая их во вневременной размерности.

Вместе с тем мы должны признать силу этих мини-мифологий, которые Юнг назвал комплексами, кластерами эмоциональной энергии, интерпретациями, ценностными системами, временными идентичностями, рефлекторными стратегиями, – все они, вместе взятые, создают мощную связь человека с прошлым. В той мере, в которой человек интериоризирует восприятие родной матери и родного отца, он обладает и склонностью к обобщению через поведение и установку. Все мы страдаем от заблуждений, связанных с сверхобобщением, ошибочно принимая наше мощное формирующее ощущение за ощущение целостности, и в силу своей предрасположенности впоследствии стремимся найти ему подтверждение в последующем опыте.

Мы настолько мало знаем, что воспроизводим эти повторения вследствие отщепленной мифологии, которую представляет собой каждый комплекс. Мы слишком мало знаем о том, что находимся во власти бессознательных вымыслов, то есть конструктов, которые скорее являются производными, чем порождением каждого уникального переживания, которое дает нам жизнь. Создать карту индивидуальной человеческой психологии – значит заняться мифографологией, изображая различные сценарии, которые воплощает каждый фрагмент целого. Наша жизнь все время работает на мифологию, даже если мы этого не осознаем. В паттернах и фантазиях повседневной жизни мы отыгрываем многогранность форм – образов ребенка, отца, матери, а также отношений между ними.