Глава одиннадцатая Медицина

Глава одиннадцатая

Медицина

На протяжении жизни у каждого из нас бывают волнующие, а иногда и незабываемые события, связанные с различного рода недугами и их исцелением. Подавляющее большинство болезней медики научились лечить терапевтическими методами, многие из которых весьма оригинальны и эффективны. Однако по уровню драматизма они сильно уступают хирургическим вмешательствам. Не случайно героями романов и фильмов, как правило, являются энергичные хирурги с засученными рукавами. Не явится исключением и наше повествование.

Мое общение с хирургами включает два периода: когда они работали надо мной и когда я сотрудничал с ними.

Первое мое знакомство с ним состоялось вскоре после поступления в аспирантуру. То ли от радости, то ли от перенапряжения в организме случился приступ, от которого сразу стало тоскливо и скучно жить. «Скорая» отвезла меня с подозрением на аппендицит в пятую городскую больницу, что расположена на Ленинском проспекте в бывшем здании богадельни, изображенной на картинке в начале главы.

В большой палате, где при царском режиме ютилось несколько старушек, теперь плотными рядами стояли кровати, на которых лежало никак не меньше десяти человек. Мой приход застал их что-то взволнованно обсуждавшими вокруг предназначенной мне койки. Подключиться к дискуссии мне не пришлось, так как, завидев пришедшую со мной медсестру, все разом смолкли и начали расходиться, оглядывая меня с какой-то настороженностью и даже состраданием.

Дело оказалось в том, что койка моя только что освободилась от предыдущего больного, павшего жертвой неравной борьбы с учебным процессом. По рассказам очевидцев, студент-практикант поставил ему капельницу, от которой бедняге стало совсем не по себе. Из последних сил он пытался убедить студента в ошибочности избранного метода, но парень оказался самолюбивым и довел предписанное лечение до конца.

Узнал я обо всем этом позже, поскольку народ в палате был деликатным и не хотел меня расстраивать раньше времени. К тому же и мое тогдашнее состояние к доверительным беседам не располагало.

Разрезать меня решили в тот же вечер. После небольшой санитарной обработки отвезли в операционную, где перегрузили в голом виде на покрытый простынкой жесткий стол. Для того чтобы я себя не видел, лицо завесили полотенцем.

От уколов, а может от холода, боль в боку постепенно прошла, но нахлынула легкая грусть, поскольку лежание на неуютном столе явно затягивалось. Наконец, когда я уже совсем окоченел и мало на что надеялся, в операционную вбежал мужчина средних лет (как оказалось, профессор), и сразу все пришло в движение.

Выяснив мой диагноз и взглянув на мою посиневшую физиономию, он стал кого-то отчитывать за то, что меня до сих пор не разрезали. Оправдывающийся молодой голос сообщил, что самостоятельно операций никогда не делал.

– Пора начинать, – приободрил его профессор и исчез.

Длилась операция около часа. Было больно, неприятно, но главным образом я переживал за начинающего хирурга. Очень не хотелось, чтобы начало пути у него сложилось неудачно по моей вине. Тут еще вспомнился случай, когда я попал к новичку в парикмахерской, и он меня так подстриг, что мастер-наставник просто пришел в ярость, а я после этого пару недель был самым заметным человеком на факультете. Потом, правда, волосы немного отросли, и удалось подстричься заново. С аппендицитом рассчитывать на это не приходилось.

Один из помощников хирурга время от времени заглядывал ко мне за занавеску и интересовался именем. Сначала я думал, что это важно для операции, и отвечал добросовестно, но когда понял, что он просто хочет удостовериться, что я еще жив, собрал последние силы и пошутил:

– Петр Первый.

Оказалось удачно. Бригада взбодрилась, и операция наконец завершилась.

В палату меня вернули около полуночи со слабыми признаками жизни. Слишком долгое отсутствие, видимо, насторожило моих соседей, во всяком случае никто не спал, но и с вопросами приставать не стали. Ночь тянулась долго, заснуть удалось только под утро перед самым обходом.

Профессорский обход в больнице – это что-то типа парада на Красной площади. В его авангарде поспешала нянечка, загоняя тряпкой грязь под кровати. За ней летела медсестра с проверкой порядка в тумбочках. После этого начиналось главное действо. В палату торжественно вваливалась целая толпа врачей в белоснежных халатах во главе с уже упоминавшимся профессором. Его сопровождали ассистент, пара ординаторов и стайка студентов, большей частью девиц. Своим присутствием они занимали все немногочисленные проходы между койками. Переход от одного больного к другому сопровождался сложными перестроениями, подобно игре в «15», где в маленькой коробочке с единственной пустой позицией требуется упорядочить квадратики по номерам.

Каждый больной являл собой наглядное пособие по определенной болезни. Студентам разрешалось нас осматривать, ощупывать, прослушивать и опрашивать. После этого профессор обращал внимание на какие-то особенности протекания заболевания. Видимо, не желая нас излишне расстраивать, обсуждение вели намеками, иногда на латыни. Диагноз открыто не назывался, от чего он казался совершенно чудовищным.

Все мы были собраны здесь не случайно. Нас объединяли болезни желудка и брюшной полости. Мой случай был самым простым, поэтому меня почти не трогали и расспросами не донимали, что было даже несколько обидно. Одного больного велели готовить к операции, двоих представили к выписке в оздоровленном виде, что обнадеживало, остальных же профессор просто приободрил, и это дополнительно подняло настроение.

Освободившиеся койки пустовали недолго. Сначала привезли из реанимации пациента с прободением язвы, а ночью «скорая» доставила парня с ножевыми ранениями. Его потом частенько навещали приятели. Они приносили с собой водку и шепотом, переходящим по мере роста возбуждения в громкий спор, насыщенный блатными и нецензурными выражениями, обсуждали планы возмездия. Через пару дней заявился следователь, но толком от парня ничего добиться не смог.

Лежать в большой палате гораздо интереснее, чем в отдельной. Здесь буквально за несколько дней узнаешь столько нового и полезного, что начинаешь чувствовать себя вправе консультировать вновь поступивших больных. Причем опыта набираешься не столько от общения с врачами, сколько от бесчисленных рассказов бывалых сотоварищей.

С нами, к примеру, лежал старичок, который провел в больницах полжизни. У него уже не было ни одного не тронутого хирургами внутреннего органа. По медицинскому опыту он был никак не ниже нашего профессора. Каждодневной мечтой последнего было выписать старичка из больницы, но усилия его были тщетны. Всегда оказывалось, что медицина у старичка все еще в долгу, поскольку не все средства и возможности лечения исчерпаны в полной мере.

Самым большим авторитетом в палате был человек, лежавший на наиболее престижном месте – в углу комнаты у окна. У него были все признаки больничного лидера. Во-первых, он знал больше всех анекдотов и мгновенно разгадывал любые кроссворды. Во-вторых, он пользовался огромной симпатией сестер, навещавших его и по ночам. Верным признаком предстоящего свидания было вкалывание нам вечером снотворного, но и с учетом этого уснуть во время ночного действа удавалось не всегда.

Большим женским вниманием пользовался и еще один пациент. У него было столько подруг, что остро встала проблема, как разнести их посещения по времени. От всех остальных больных он, кроме того, выгодно отличался хорошим аппетитом и здоровым цветом лица. У меня есть подозрение, что крепыш вовсе и не болел, а умело симулировал язву, чтобы не идти в армию. Вполне очевидным признаком симуляции было то, что приступы язвенной болезни с ним случались либо ночью, либо по воскресеньям, когда дежурили практиканты. Особенно он ценил стажеров из Африки и арабских стран, которые и по-русски-то говорили плохо, а потому, задав два вопроса из разговорника: «Зирний ку?сал?» и «Зивот болит?» – вне зависимости от полученных ответов быстро ретировались. Обследование на этом заканчивалось, после чего тут же проходил и приступ, но запись о нем занимала свое важное место в истории болезни.

Анализируя сейчас свой первый медицинский опыт, я, прежде всего, поражаюсь безропотности своего поведения. Я полностью доверился судьбе и не только не пытался вмешиваться в ход событий, но мне даже и в голову не приходило поинтересоваться, в какую больницу меня везут, действительно ли нужна операция, стоит ли доверяться практиканту и т. д. Решалось все как-то само собой, меня, собственно, никто ни о чем и не спрашивал. Возможно, это было и правильно, так как случай был достаточно очевидным, и закончилось все вполне благополучно. Немаловажно и то, что медицина в то недалекое время была совершенно бесплатной и бескорыстной.

Второй случай был несколько иным. Лет через двадцать мне нужно было удалить вену на ноге, которая, невероятно расширившись, доставляла массу неудобств, а кроме того, сильно портила внешний вид всего организма. И в этот раз я готов был довериться судьбе в лице первых попавшихся врачей, но более опытные товарищи устроили меня по блату в клинику Вишневского. Прельщало меня еще и то, что сделать все обещали быстро и через два дня выписать на условиях амбулаторного лечения.

В клинику явиться надлежало утром и строго натощак, поскольку предстояли кое-какие анализы и исследования. Но, к сожалению, вспомнил я об этом только после того, как съел целую тарелку каши, заботливо приготовленную на прощание женой. Предпринятые вслед за этим самые решительные попытки извлечь кашу обратно успеха не имели. Вика сказала, что процесс упростится, если выпить два литра соленой воды. Времени на раздумье не было, и я пошел на этот отчаянный и, скажу прямо, нелегкий шаг. К сожалению, результата не дал и он. Организм кашу уже оприходовал и расставаться с ней категорически не желал.

Результаты анализа крови на протромбин немало удивили видавшую виды сестру.

– Вы утром ничего не ели? – спросила она подозрительно.

– Съел тарелку каши и… выпил два литра соленой воды.

– И давно вы перешли на такую необычную диету?

– Сегодня первый день, – чистосердечно признался я.

– Ну, после подобного эксперимента не удивительно, что у вас такой анализ крови, – заключила сестра и отпустила меня с миром.

В палату я попал к двум искушенным больным, страдавшим закупоркой сосудов в нижних конечностях (по-простому – ногах). Один был отставным артистом балета Большого театра, в прошлом партнером Г. Улановой. Он знавал большую славу, имел явно выраженное самомнение и в разговоры вступал не слишком охотно. Вторым был инженер-железнодорожник, человек не менее интеллигентный, но к тому же еще и приятный во всех отношениях. То, что он в медицине не новичок, было заметно сразу по отсутствию одной ноги. Первый раз его оперировали в отраслевой клинике, пытаясь заменить на ноге один из сосудов. Его рассказ об этом производил на всех, скажу прямо, не слишком ободряющее впечатление. Вкратце история была следующей: операцию, которая была сложной, но не предвещала особых неприятностей, делали под общим наркозом. Отсутствие ноги железнодорожник обнаружил совершенно для себя неожиданно на следующий день. Хирург развел руками:

– Так уж вышло.

Местный врач, видимо, не был посвящен во все обстоятельства предшествующего лечения и на первом же обходе завел разговор об операции. Железнодорожник взмолился, что нога-то у него последняя.

– А почему вы решили, что оперировать будем ногу? – спросил врач.

– А что же?

– Голову. Попробуем очистить сонную артерию.

После этого железнодорожник кинулся звонить жене и умолять забрать его домой. Перспектива остаться еще и без головы его явно не устраивала.

Моя ситуация была значительно более простой, чем у коллег, но тем не менее мое заявление, что я здесь всего на два дня, вызвало иронические улыбки.

– Два дня к тебе никто и не подойдет. Меньше месяца здесь не лежат, – таков был вердикт представителя славного советского балета.

Велико же было удивление моих собратьев, когда под вечер меня погрузили на каталку и через пару часов вернули в палату с обильно замотанной бинтами ногой. Операция, надо сказать, была трудоемкой и болезненной. Вена, открыто вышедшая на поверхность в нижней части конечности (ноги), в верхней ее части оказалась на редкость глубокого залегания. По этой причине обсуждаемую конечность пришлось разрезать во многих местах. Тем не менее выписали меня, как и обещали, уже через день.

Коллеги по палате были слегка шокированы и не скрывали своей зависти, когда я их навещал, периодически являясь в клинику на перевязки. Еще больше стремительности проведенного лечения и «негуманности» военных врачей удивился хирург в академической поликлинике, когда я пришел к нему через две недели закрывать бюллетень.

– Зря ты лег в Вишневского. В нашей больнице ты бы как человек полежал месячишко, а потом недели на три направили бы тебя на реабилитацию в санаторий.

Это было сказано с таким сопереживанием, что и мне стало искренне жалко, но не себя, конечно, а этого еще вполне молодого человека, для которого повседневная работа и жизнь тускнеет перед перспективой больницы и санатория. Не знаю, то ли жизнь у нас такая убогая, то ли научная работа настолько отличается от других видов деятельности, что занятому ей человеку не вполне понятно, как можно променять ее на «головокружительную» перспективу длительного лежания в больнице.

Эти два случая исчерпывают мой опыт общения с полномасштабной хирургией (стучу по дереву), но есть еще один эпизод, о котором стоит упомянуть.

Говорят, что на свете встречаются люди, незнакомые с зубной болью и не прошедшие через заботливые руки стоматологов. Я не отношусь к этой элитарной прослойке и уже со школьных лет попал в зубную зависимость. Лечили меня разные врачи, и далеко не всегда успешно. Отчасти виной тому было и мое устойчивое стремление держаться подальше от щемящего сердце визга бормашины. В результате к двадцати пяти годам я получил первое направление на удаление.

Очередь в хирургический кабинет была небольшой, и я тут же попал в распоряжение энергичного и еще вполне молодого врача. Он осмотрел остатки представленного к ликвидации зуба, предупредил, что удаление предстоит сложное, и направил на рентген.

Через пару дней я вернулся к нему, теперь уже со снимком. Снимок понравился врачу еще меньше, чем сам зуб, вследствие этого, а также приближавшегося конца рабочего дня и связанного с этим сильного утомления операция доктором была отложена и на этот раз.

Теперь, задним числом я отчетливо вижу, что это было ясное предупреждение судьбы воздержаться от опрометчивого поступка. Но в те годы мне еще не хватало опыта распознавать значение подобных знаков. Это сейчас я не сильно расстраиваюсь, если не складываются какие-либо обстоятельства, и стараюсь не переть напролом, а подождать, пока все образуется само собой. В молодости же я чаще придерживался принципа, сформулированного Высоцким: «Если я чего решил, то выпью обязательно!» Поэтому направился к тому же врачу в третий раз.

Снова осмотрев зуб, припомнив, что рентген уже сделан, и убедившись, что солнце еще высоко и до конца смены никак не меньше нескольких часов, врач, тем не менее, предоставил мне последний шанс:

– Ну что, будем рвать?

И суть вопроса, и его интонация были явно рассчитаны на мое благоразумие. Но к разочарованию врача, в ответ я лишь утвердительно кивнул головой с широко раскрытым ртом.

После обезболивающего укола хирург выждал пяток минут и принялся за дело. Сначала он попытался раскачать зуб, уцепившись клещами за выступающую тонкую верхушку, от чего последняя немедленно обломилась. В результате этого корни еще более укрепили свои позиции, как солдаты в глубокой траншее.

В ход пошел инструмент в виде стального клина. Им, расстроенный первой неудачей, хирург стал пытаться разломить монолитные корни. Я никогда не думал, что зубы, а точнее корни, такие прочные. Бормашина брала их довольно легко, а вот про клин этого не скажешь.

Навалившись всем телом на зуб, хирург буквально вдавил мою челюсть в грудь, а меня самого – в кресло. Пару раз клин срывался, вонзаясь в десну, от чего рот постепенно заполнился кровью. Меня это не радовало, а врача просто выводило из себя.

После некоторой передышки он принял решение распилить корни с помощью бормашины. Заморозка еще действовала, и нестерпимой боли не было, но было полное впечатление, что еще вот-вот, и бор пройдет сквозь челюсть.

Вытирая пот и открыто чертыхаясь, врач высверлил-таки здоровенное дупло, в которое удалось вонзить клин и расколоть корни на две части. Задача от этого, однако, не сильно упростилась, так как оба корня держались прочно, а подцепить их внутри десны было по-прежнему трудно.

Еще раз отдохнув и попив чаю, хирург вооружился ножницами и расстриг десну вокруг корней. В крови были уже мы оба. Со стороны зрелище, видимо, было столь непривлекательным, что сестра отошла подальше, чтобы не видеть.

Дело, однако, шло к концу. Мобилизовав последние силы, врач вцепился в обнажившиеся корни и принялся их раскачивать постоянно срывающимися клещами. Он был уже в состоянии, близком к аффекту, когда один корень, наконец, сдался. Оставшись без поддержки, второй корень не смог оказать значительного сопротивления и тоже был повержен. Заполучив его в щипцы, доктор не только не испытал победного ликования, но как-то сразу обмяк и повалился на стул.

Я тоже лежал в кресле, не проявляя большого интереса к дальнейшей жизни. Было такое ощущение, что в десне образовалась воронка, как если бы зуб удаляли динамитом. Это чувство подкреплялось и реакцией врача, с содроганием смотревшего на достигнутый результат. Чтобы как-то скрыть следы злодеяния, он запихал в образовавшуюся в десне яму тряпку, пропитанную жидкостью с резким запахом йода.

На этом первый раунд удаления был завершен; мне велено было явиться на осмотр на следующий день, а сестре – предупредить остальных больных об окончании приема. Необходимости в последнем, впрочем, уже почти не было. За время операции, показавшееся мне вечностью, большая часть пациентов куда-то исчезла, а двое оставшихся просто хотели удостовериться, что я таки жив. Они не задали мне никаких вопросов, поскольку и так все слышали через тонкую дверь. А воображение наверняка нарисовало им картину происходящего еще более ужасную, чем была кровавая действительность.

Домашние немало удивились и встревожились моим состоянием, но я бодрился и в глубине души был даже горд, что так достойно перенес серьезное испытание. После заморозки вся челюсть болела, а от тряпки во рту стоял мерзкий запах. Постепенно она начала вылезать наружу и противно болтаться, пока не вывалилась вовсе. Есть, понятно, я ничего не мог, и только изредка попивал чаек, наклоняя голову набок.

Утром следующего дня врач встретил меня с каким-то нервным удивлением. В нем, видимо, теплилась надежда, что больше я у него никогда не появлюсь. Однако он меня явно недооценивал, в то время я еще свято верил в высокие достоинства нашей медицины в целом и каждого врача в отдельности.

Хождение мое продолжалось две недели, но положение дел только усугублялось. Рана загноилась, и все другие жизненные проблемы отошли на второй план. Врач тоже с каждым моим появлением грустнел все больше, пока вовсе не заболел.

К счастью, он был не единственный в поликлинике хирург, и меня направили на этот раз к пожилой женщине. Увидев результаты трудов своего коллеги, она не смогла скрыть замешательства. Тем не менее в лечении не отказала, и уже через неделю дело пошло на поправку.

Примерно через полгода подошла очередь второго зуба. Он был в точности таким же, как и предыдущий, только находился с противоположной стороны. В регистратуре меня пытались направить снова к известному мне специалисту, но тут я впервые проявил характер и попросился в более приятные женские руки. Врач встретила меня как старого знакомого, предупредив, что удаление может быть не простым, и попросила потерпеть.

Я знал, на что шел, и на быстрый успех не рассчитывал. Но здесь подтвердилось общее правило: когда готовишься к худшему, судьба оказывается милосердной. Буквально через пару минут расколотый зуб валялся в ванночке, а я живой и почти невредимый покидал кабинет.

Таким образом, и работу хирургов-стоматологов над моим организмом можно с некоторыми оговорками отнести к успешной. Естественно, я чувствовал себя в долгу перед этим серьезнейшим разделом медицины.

Возможность возвратить долги хотя бы частично вскоре представилась. Связана она была с высокочувствительными датчиками температуры, которые мы разработали для своих опытов над кристаллами. Оказалось, что о них давно мечтали нейрохирурги. Дело в том, что температура в различных частях мозга неодинакова, и было предположение, что путем ее измерения можно определять границы опухоли.

Мы согласились помочь, но лишь при том непременном условии, что к операциям на людях мы никакого отношения иметь не будем. Нас заверили, что всю методику сначала отработаем на собаках, а потом хирурги смогут работать и без нас.

Однако к моменту, когда прибор был готов, собак под руками не оказалось, а больных было сколько угодно. Для убедительности нам показали этих несчастных и объяснили, что наш прибор для них последний шанс.

Деваться было некуда, и я в третий раз переступил порог операционной, но теперь в новом качестве.

События развивались здесь по-деловому. Больной уже покоился под наркозом. Зеленкой на выбритой голове была обведена область вскрытия размером с теннисный мячик. Удалив кожу, женщина, проводившая операцию, взялась за дрель и довольно ловко обсверлила по периметру всю отмеченную область черепа. Затем стамеской она перерубила оставшиеся перемычки, и в образовавшемся отверстии вздулся полупрозрачный пакет с мозгом. Его вскрыли, и глазам открылся сам мозг, красиво переплетенный многочисленными кровеносными сосудами.

Все происходило настолько обыденно, что я не только не упал в обморок, но даже и не оторопел от увиденного. Только болезненное чувство сострадания к пациенту, которого я, к счастью, до этого не видел, несколько сковывало и нервировало.

Судя по вздутию, опухоль оказалась довольно большой. По внешнему виду она почти не отличалась от здоровой ткани. Наш термометр показывал, что внутри опухоли температура остается почти постоянной. При углублении к центру мозга она изменялась на малые доли градуса, и четко заметить границу было трудно.

На всякий случай удалили побольше, с запасом. Оказывается, верхние доли мозга не несут ответственности за жизнедеятельность организма и функционирование его органов. Изменение же умственных способностей вообще никого не волнует, когда речь идет о жизни и смерти.

Подобным образом мы провели с десяток операций, но не могу сказать, чтобы наши термометры сильно помогли больным. После операций некоторые жили пару лет, и то не всегда. Неудачи расстраивали хирургов примерно так же, как нас неудачные эксперименты, в которых ломались или портилось исследуемые образцы. Существенной разницей было только общение с родственниками. Я больше всего боялся попасться на глаза людям, томящимся в коридоре в ожидании вестей из операционной.

Постепенно диапазон применения наших термометров стал расширяться и на другие типы патологий мозга. Однажды меня пригласили на операцию, в которой больному собирались нарушить ненужный контакт между полушариями, из-за которого он при ходьбе закидывался назад и падал. Для меня это было совершенно незнакомым делом, и, естественно, я поинтересовался у хирурга, насколько удачными бывают подобные вмешательства.

– Последняя операция прошла очень успешно, – ответил он.

– Что, больной перестал закидываться?

– Нет, не совсем. Его теперь закидывает вперед, но он не падает.

Новому пациенту тем временем просверлили в черепе отверстие, привинтили на голову координатное устройство, напоминающее корону, с длинной иголкой. Иглу предстояло ввести через полушария к мозжечку с очень большой точностью, ошибка здесь могла быть очень заметной после операции. По ходу дела приходилось делать рентгеновские снимки и корректировать продвижение иглы. На все это ушло так много времени, что врачи, утомившись, решили пойти перекусить, а меня на всякий случай оставили в операционной.

При подобных операциях больного усыпляют только слегка, чтобы можно было следить за его реакцией. В мозге отсутствуют нервные клетки, ответственные за ощущение боли, поэтому операции непосредственно на нем безболезненны. В данном случае реакция оказалась для меня более чем неожиданной – больной ухитрился высвободить руку и содрал с головы всю координатную систему вместе с раздражавшей его иголкой. Я стоял как парализованный, не зная, что предпринять. Вернувшиеся к этому моменту врачи накинулись на беднягу с криками, что больше в жизни не станут его оперировать.

После этого случая в клинику меня как-то больше уже не тянуло, и дальше врачи работали в основном самостоятельно. Прибор наш был, скажем мягко, не слишком совершенным, и периодически его приходилось чинить и настраивать. Энтузиазм первых операций постепенно сменился ощущением рутины, и мы под разными предлогами стали отлынивать от медицинской деятельности. Но тут случилась очередная болезнь у Наталии Александровны. Отличительной особенностью ее болезней являлся их смертельный, точнее, почти смертельный характер. Несколько раз мы уже готовились к худшему. Но вторая, не менее важная черта посещающих ее недугов состояла в их благополучных исходах.

В описываемом случае болезнь относилась к области мозговых явлений, и вполне понятно, что наши знакомые врачи с большим удовольствием взялись за ее лечение. Оперативного вмешательства, правда, не требовалось, но тем не менее мне было заявлено, что пока мы не усовершенствуем нашу технику, Ирисову из больницы не выпишут.

– Это меня вполне устраивает, – пошутил я.

Собеседник понял, что в этой шутке доля шутки не слишком значительна, и сообщил об этом Ирисовой, которая тоже за словом в карман никогда не лезла:

– Скажите ему, что вы немедленно выпишете меня, если прибор не заработает.

С разной степенью результативности наша медицинская практика продолжалась несколько лет. Наши коллеги защитили несколько диссертаций, но выдающихся успехов на практике достигнуто не было. Возможно, правда, что мы не все знаем, так как больше в нашем коллективе болезнями мозга никто не страдал, а контакты, в которых заинтересована только одна сторона, постепенно прекращаются. К тому же самый активный хирург после защиты диссертации по применению термометрии при операциях на мозге уехал на работу в Африку. Не исключено, что туда же с ним переместилась и деятельность по измерению температуры опухолей мозга, если таковые встречаются на африканском континенте.

Сейчас на нашу медицину обрушился шквал критики, и, к сожалению, справедливой. Я тоже мог бы к этому присоединить некоторые впечатления, но не хочется заканчивать главу «за упокой». Все же врачи в своей массе люди благородные и не раз помогли каждому из нас. И разговоры о том, что наша медицина самая отсталая, тоже не верны, хотя примеров и на этот счет найти можно много. Медицина у нас самая разная, как и врачи. Просто происходящее падение морально-этических норм в медицине более заметно, чем в других профессиональных сообществах. Вылечить медицину можно только вместе с обществом в целом.

В министерстве мне представился случай познакомиться с хирургами-офтальмологами небольшой клиники, руководимой профессором Г. Столяренко. Они занимаются самыми сложными хирургическими проблемами задней стенки глаза – сетчаткой. Я даже не представлял себе, что туда можно проникнуть хирургически. Их инструменты – тонкие иголки, на кончиках которых ножнички, ножички, пинцетики, фонарики и другие миниатюрные устройства, которые можно рассмотреть только в лупу. При таких операциях, проводимых под микроскопом, требуется исключительная точность, достаточно повредить лишь один кровеносный сосуд, коими пронизана все сетчатка, чтобы стекловидное тело глаза окрасилось кровью. Уровень их работы таков, что они не уступают никому в мире. На международных конференциях их доклады вызывают изумление. Среди тысяч людей, которым им удалось вернуть зрение, например, Л. Зыкина и Б. Ельцин.

Клиника эта частная, но, что удивительно, для развития офтальмологии в стране они совершенно бескорыстно сделали больше многих тех, кому это предписано государством. Тут и программа усовершенствования врачей, и разработка отечественной медтехники, и просвещение пациентов, и телемедицина. Боюсь перехвалить и потому заканчиваю. Все же есть надежда, что в случае чего можно и в нашей стране найти достойную медицину.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.