I. Зигмунд Фрейд ЗАМЕТКИ О ЛЮБВИ В ПЕРЕНОСЕ[3] .

I. Зигмунд Фрейд ЗАМЕТКИ О ЛЮБВИ В ПЕРЕНОСЕ[3].

Перевод с немецкого М.Вульфа (1923 г.)

Всякий начинающий заниматься психоанализом боится прежде всего трудностей, ожидающих его при толковании мыслей пациента, и задач, возникающих перед ним в связи с воспроизведением вытесненного. Но ему предстоит скоро убедиться в незначительности этих трудностей и вместо этого понять, что единственные и серьезные трудности вытекают из необходимости овладеть переносом.

Из всевозможных, возникающих тут положений, остановлюсь на одном, резко ограниченном как вследствие частоты его и реального значения, так и вследствие его теоретического интереса. Я имею в виду тот случай, когда пациентка делает совершенно определенные намеки или прямо заявляет, что влюбилась в анализирующего ее врача, как могла бы влюбиться любая другая смертная. Такое положение имеет свою как мучительную комическую сторону, так и серьезную: оно настолько запутано и обусловлено многими причинами, так неизбежно и так трудно разрешимо, что обсуждение его уже давно является жизненно важным для аналитической техники. Но так как .мы сами не всегда свободны от ошибок, по поводу которых смеемся над другими, то не очень-то спешили с выполнением этой задачи. Мы всегда сталкиваемся в этом вопросе с долгом врачебной тайны, без чего невозможно обойтись в жизни, но что трудно выполнимо в нашей работе. Поскольку литература по психоанализу имеет отношение и к реальной жизни, здесь возникает неразрешимое противоречие. Недавно я в одной работе пренебрег врачебной тайной и намекнул, что такое же положение переноса задерживало развитие психоаналитической терапии в течение первых десяти[4] лет.

Для хорошо воспитанного человека из публики или неспециалиста — таким является идеально культурный человек по отношению к психоанализу — любовные дела не сравнимы ни с какими другими; они записаны как бы на особом месте, не допускающем никакого другого описания. Если благодаря переносу пациентка влюбилась во врача, то он подумает, что в этом случае для нее возможны только два выхода: более редкий, когда все обстоятельства допускают постоянное, законное соединение обоих, и более частый, когда врач и пациентка должны разойтись и начатая работа, имевшая целью исцеление, должна быть оставлена как нарушенная элементарным событием. Разумеется, мы мыслим и третий исход, который как будто даже совместим с продолжением лечения, — вступление в нелегальные и не рассчитанные на вечность определенные любовные отношения; но этот исход невозможен как благодаря буржуазной морали, так и из-за необходимости соблюдать врачебное достоинство. И все же всякий, обращающийся к врачу за помощью, будет настаивать, чтобы аналитик его успокоил по возможности самым определенным обещанием, что третий исход совершенно исключается.

Вполне очевидно, что точка зрения психоаналитика должна быть совершенно другой.

Возьмем второй вариант выхода из положения, о котором идет речь. Врач и пациентка расходятся после того, как пациентка влюбилась во врача; лечение прекращается. Но состояние пациентки делает необходимой вторую аналитическую попытку у другого врача, тут скоро создается такое положение, что больная чувствует, что влюбилась во второго врача, и таким же точно образом, если она и тут порвет и начнет снова, то в третьего и т.д. ... Этот, несомненно, наступающий факт, являющийся, как известно, одним из основных положений аналитической теории, может быть использован двояким образом: в отношении анализирующего врача и в отношении нуждающейся в анализе пациентки.

Для врача он имеет значение очень ценного указания и хорошего предупреждения против возможного у него контрпереноса[5]. Он должен признать, что влюбленность пациентки вынуждена аналитическим положением и не может быть приписана превосходству его особы, так что у него нет никакого основания гордиться таким "завоеванием", как это назвали бы вне анализа. Об этом никогда не мешает напомнить. А для пациентки создается альтернатива: или она должна отказаться от психоаналитического лечения, или должна примириться с влюбленностью во врача как с неизбежной участью[6].

Я не сомневаюсь в том, что родные пациентки решатся на первую из двух возможностей, между тем как врач стоит за вторую возможность. Но я думаю, что в этом случае решение не должно быть предоставлено нежной — или, вернее, эгоистически ревнивой — заботливости родных. Решающим моментом должны быть интересы больной. А любовь родных не может вылечить невроз. Психоаналитику незачем навязывать себя, но он может указать, что в некоторых отношениях он незаменим. Те из родных, кто согласен с отношением Толстого к этой проблеме, могут и далее обладать женой или дочерью, но должны постараться примириться с тем, что у них останется невроз и связанное с ним нарушение способности любить. В конце концов, происходит то же самое, что при гинекологическом лечении. Впрочем, ревнивый отец или муж жестоко ошибаются, думая, что пациентка избежит влюбленности во врача, если для избавления от невроза она приступит по его настоянию к какому-нибудь другому, не аналитическому лечению. Вся разница состоит лишь в том, что подобная влюбленность, которой предстоит остаться невысказанной и не проанализированной, никогда не окажет такого содействия выздоровлению больной, как это заставляет сделать анализ.

Мне известно, что некоторые врачи, применяющие анализ, часто[7] подготавливают пациенток к появлению любовного переноса и даже приглашают их "постараться только влюбиться во врача, чтобы анализ лучше продвигался вперед". Более бессмысленной техники я не могу себе представить. Этим отнимается у данного явления убедительный характер самопроизвольности и создаются трудности, которые нелегко одолеть[8].

Сначала, правда, не похоже, что влюбленность в переносе может быть чем-нибудь полезна для лечения. Пациентка, даже самая послушная до того, вдруг лишилась понимания и интереса к лечению, не хочет ни слышать, ни говорить ни о чем, кроме своей любви, и требует ответной; она отказалась от своих симптомов или не обращает внимания на них, она объявляет себя даже здоровой. Вся сцена совершенно меняется, как будто бы игра сменилась ворвавшейся внезапно действительностью, словно пожар, вспыхнувший во время театрального представления. Кому как врачу первый раз приходится переживать подобное, тому нелегко сохранить аналитическое положение и не поддаться ошибке, решив, что лечению действительно пришел конец.

Хорошо подумав, можно найти выход и из этого положения. Первым делом, нельзя забывать, что все мешающее продолжению лечения может быть выражением сопротивления[9]. Несомненно, что сопротивление принимает активное участие в возникновении бурных любовных требований. Ведь признаки нежного переноса были уже давно заметны у пациентки, и ее послушание, и ее податливость на все объяснения анализа, ее прекрасное понимание и высокую интеллигентность, проявляемую ею при этом, приходилось приписывать ее направленности по отношению к врачу. Вдруг это все как бы унесено ветром. Пациентка перестала что бы то ни было понимать, она вся как будто ушла в свою влюбленность, и это превращение выступает в определенный момент, как раз тогда, когда нужно ее заставить сознаться или вспомнить особенно неприятный и вытесненный отрывок из ее жизни. Влюбленность была уже раньше, давно, но теперь сопротивление начинает пользоваться ею, чтобы задержать продолжение лечения, чтобы отвлечь весь интерес от работы и чтобы поставить анализирующего врача в положение мучительного смущения.

Если поближе присмотреться, то можно в этом положении заметить также влияние осложняющих мотивов, отчасти присоединяющихся к влюбленности, а отчасти — особых видов выражения сопротивления. К мотивам первого рода относятся стремления пациентки убедиться в своей неотразимости, подорвать авторитет врача, принизив его до положения возлюбленного, и всем, что кажется возможным, воспользоваться при любовном удовлетворении. Можно допустить, что сопротивление пользуется объяснением в любви как средством, чтобы испытать строгого аналитика, после чего, в случае благосклонного ответа с его стороны, он может ожидать, что будет поставлен на место. Но более всего создается впечатление, что сопротивление провоцирующему фактору усиливает влюбленность и преувеличивает готовность отдаться, чтобы потом тем настойчивее оправдать действие вытеснения ссылкой на опасность подобной[10] невоздержанности. Все эти надстройки, которых в чистых случаях может и не быть, были приняты, как известно, Адлером за сущность всего процесса[11]. 

Но как должен вести себя аналитик, чтобы не потерпеть неудачи при таком положении, если для него несомненно, что лечение необходимо продолжать, несмотря на такой любовный перенос, а поэтому надо перешагнуть через него?

Нетрудно настоятельной ссылкой на общепринятую мораль доказать, что аналитик никогда и никоим образом не должен отвечать на предлагаемую ему нежность или принимать ее. Наоборот, он должен считать момент подходящим для того, чтобы отстаивать перед влюбленной женщиной нравственные требования и необходимость отказа и добиться от нее, чтобы она прекратила свои требования и продолжала аналитическую работу, преодолев животную часть своего Собственного Я.

Но я должен разочаровать в подобном ожидании как в первой, так и во второй частях. В первой части потому, что я пишу не для клиентов, а для врачей, которым предстоит преодолевать большие трудности, и, кроме того, еще потому, что в данном случае я могу предписание морали свести к его происхождению, т.е. к целесообразности. На этот раз я нахожусь в счастливом положении, имея возможность заменить требования морали требованиями аналитической техники, не изменяя при этом результатов.

Но еще решительнее я откажусь от второй части вышеуказанного предположения. Требовать подавления влечения отказом от удовлетворения и сублимирования, когда пациентка созналась в своем любовном переносе, значило бы поступить не аналитически, а бессмысленно. Это было бы то же самое, как если бы специальными заклинаниями старались вызвать из преисподней духа, а затем, ни о чем его не спросив, отправили бы обратно. Ведь в таком случае довели бы вытесненное до сознания только для того, чтобы, испугавшись, снова его вытеснить. Нельзя также обманывать себя и относительно успеха такого образа действия. Как известно, против страстей мало что сделаешь прекрасными речами. Пациентка почувствует только обиду и не преминет отомстить за нее.

Также мало могу посоветовать избрать серединный путь, который иному покажется особенно разумным и который состоит в том, что делаешь вид, будто отвечаешь на нежные чувства пациентки, избегая при этом всяких физических проявлений этой нежности, пока не удастся установить спокойные отношения и поднять их на более высокую ступень. На это средство я могу возразить, что психоаналитическое лечение зиждется на правде. В этом заключается значительная доля его воспитательного влияния и этической ценности. Опасно покидать этот фундамент. Кто хорошо освоился с аналитической техникой, тот не в состоянии прибегать к необходимой для врача иной раз лжи и надувательству и обыкновенно выдает себя, если иногда с самыми лучшими намерениями пытается это сделать. Так как от пациента требуется полнейшая правда, то рискуешь всем своим авторитетом, если попадаешься сам на том, что отступил от правды. Кроме того, попытка пойти навстречу нежным чувствам пациентки не совсем безопасна. Невозможно так хорошо владеть собой, чтобы не пойти иной раз вдруг дальше, чем сам того хотел. Я думаю поэтому, что не следует отказываться от нейтральности, до которой дошел благодаря своей сдержанности в контрпереносе.

Я уже намекнул на то, что аналитическая техника возлагает на врача обязанность отказать жаждущей любви пациентке в требуемом удовлетворении. Лечение должно быть проведено в воздержании. Я не подразумеваю под этим только физическое воздержание и также не имею в виду лишение всего, чего больной желает, потому что этого не перенес бы никакой пациент. Но я хочу выдвинуть основное положение, что необходимо сохранить у больного потребность и тоску как силы, побуждающие к работе и изменению, и не допустить того, чтобы они отчасти были успокоены суррогатами. Ведь нельзя предложить больным ничего, кроме суррогатов, так как вследствие своего состояния, пока не устранены вытеснения, больные не способны получить настоящее удовлетворение.

Сознаемся в том, что основное положение, требующее, чтобы аналитическое лечение было проведено в воздержании, гораздо шире рассматриваемого здесь одиночного случая и требует детального обсуждения, чтобы очертить границы его осуществимости[12]. Но мы не хотим этого делать здесь и по возможности будем строго придерживаться того положения, из которого исходили. Что случилось бы, если бы врач поступил иначе и воспользовался бы обоюдной свободой, чтобы ответить на любовь пациентки и удовлетворить ее потребности в нежности?

Если бы он захотел при этом руководствоваться расчетом, что такими уступками он обеспечит себе влияние на пациентку и таким образом заставит ее разрешить задачи лечения, т.е. навсегда освободит от невроза, то опыт покажет ему, что расчеты его неправильны. Пациентка достигла бы своей цели, а он своей — никогда. Между врачом и пациенткой разыгралась бы только сцена, которая описывается в смешном анекдоте о пасторе и страховом агенте. К неверующему и тяжело больному агенту, по настоянию родных, приглашается благочестивый муж, чтобы перед смертью обратить его в веру. Беседа длится так долго, что у ожидающих родных появляется надежда. Наконец открывается дверь из комнаты больного. Неверующий в веру обращен не был, но пастор ушел застрахованным.

Для пациентки было бы большим триумфом, если бы ее любовные домогательства нашли ответ, но для лечения — это полное поражение. Больная достигла бы того, к чему стремятся все больные в анализе: что-то совершить, воспроизвести что-то в жизни, что она должна была бы только вспомнить, воспроизвести как психический материал и сохранить в психической области[13]. Далее в продолжении любовной связи она проявила бы все задержки и патологические реакции своей любовной жизни, но корректура их уже была бы невозможна и больная закончила бы мучительное переживание тяжелым раскаянием и большим усилением своей склонности к вытеснению. Любовная связь кладет конец возможности оказать воздействие при помощи аналитического лечения; соединение обоих — бессмыслица.

Уступка любовным требованиям пациентки, таким образом, так же опасна для анализа, как и подавление их. Путь аналитика иной, такой, которому нет примера в реальной жизни. Нужно не уклоняться от любовного переноса, не отпугивать его и не ставить пациентке препятствий в этом отношении; точно так же нужно стойко воздерживаться от всяких ответных проявлений. Нужно крепко держаться любовного переноса, но относиться к нему как к чему-то нереальному, как к положению, через которое нужно пройти в лечении, которое должно быть сведено к первоначальным своим источникам и которое должно помочь раскрыть сознанию больной самое сокровенное из ее любовной жизни. Чем больше производишь впечатления, что сам далек от всякого искушения, тем скорее удается извлечь из этого положения все его аналитическое содержание. Пациентка, сексуальное вытеснение которой еще не устранено, а только сдвинуто на задний план, почувствует себя тогда достаточно уверенной, чтобы проявить все условия любви, все фантазии ее сексуальной тоски, все детальные черты ее влюбленности, и, исходя из них, сама сможет открыть путь к инфантильным основам ее любви.

У одного типа женщин, однако, эта попытка сохранить любовный перенос для аналитической работы, не удовлетворив его, потерпит неудачу. Это — женщины с элементарной страстностью, не допускающей никаких суррогатов, дети природы, не желающие брать психическое вместо материального, которым, по словам поэта, доступны только "логика супа и аргументы галушек[14]". Имея дело с такими людьми, стоишь перед выбором: или проявить ответную любовь, или навлечь на себя всю ненависть отвергнутой женщины. Но ни в одном из этих случаев невозможно соблюсти интересы лечения. Приходится, не добившись успеха, отказаться от лечения и задуматься над вопросом, как возможны соединения наклонности к неврозу с такой неукротимой потребностью в любви.

Способ, как заставить постепенно прийти к аналитическому пониманию других, менее активных влюбленных, выработался у многих аналитиков одинаковым образом. Прежде всего нужно подчеркнуть очевидное участие сопротивления в этой "любви". Действительная влюбленность сделала бы пациентку уступчивой, повысила бы ее готовность разрешить проблемы ее случая только потому, что этого требует любимый человек. Такое чувство охотно избрало бы путь к окончанию лечения, чтобы поднять свою цену в глазах врача и подготовить такую реальность, в которой любовь могла бы иметь место. Вместо этого пациентка оказывается своенравной и непослушной, теряет всякий интерес к лечению и явно показывает отсутствие всякого уважения к глубоко обоснованным убеждениям врача. Она, следовательно, воспроизводит сопротивление в форме влюбленности и не останавливается перед тем, чтобы поставить врача в положение так называемой двойной мельницы (род игры). Потому что, если он отклонит ее любовь — что его заставляют делать долг и убеждение, — она сможет разыграть отвергнутую и отказаться от лечения у него из чувства мести и огорчения, как теперь это хочет сделать вследствие мнимой влюбленности.

Вторым доказательством, что любовь эта не настоящая, может послужить утверждение, что чувство это не имеет ни одной новой черты, вытекающей из настоящего положения, а составлено исключительно из повторений и оттисков прежних, также инфантильных, реакций. Надо взять на себя обязательство доказать это детальным анализом любовных проявлений пациентки.

Если к этим доказательствам прибавить еще некоторое количество терпения, то большей частью удается преодолеть трудность положения и продолжать работу с более умеренной или трансформированной влюбленностью с целью открыть инфантильный выбор объекта и окружающие его фантазии.

Я, однако, хотел бы критически разобрать доводы и обсудить вопрос: говорим ли мы этим пациентке правду или необходимость заставляет нас прибегнуть к помощи недомолвок или искажений. Другими словами, действительно ли нельзя считать реальной влюбленность, проявляющуюся во время аналитического лечения? 

Я полагаю, что мы сказали пациентке правду, но не всю, не думая о последствиях. Из наших обоих доводов первый — наиболее сильный. Участие сопротивления в любовном переносе — неоспоримо и очень значительно. Но ведь сопротивление не создало этой любви, оно находит ее уже готовой, только пользуется ею и преувеличивает ее проявление. И сопротивление также не лишает этот феномен характера чего-то настоящего. Второй наш довод — гораздо слабее; несомненно эта влюбленность представляет собою новое издание старых черт и воспроизводит инфантильные реакции. Но ведь это существенный признак всякой влюбленности. Не бывает влюбленности, не воспроизводящей инфантильный образец; именно то, что составляет навязчивый, напоминающий патологический характер влюбленности, происходит от ее инфантильной обусловленности. Любовь в переносе может быть в известной степени менее свободна, чем бывающее в жизни и называемое нормальным, яснее показывает зависимость от инфантильного образца, оказывается менее адаптируемой и модифицируемой, но это все и не самое важное.

По чему можно вообще узнать истинность любви? По тому ли, на что она способна, по пригодности ее к достижению любовной цели? В этом отношении любовный перенос не отстает, как кажется, ни от какой другой любви. Создается впечатление, что от нее можно всего добиться.

Итак, резюмируем: нет никакого основания оспаривать характер настоящей любви у влюбленности, проявляющейся во время аналитического лечения. Если она кажется так мало нормальной, то это вполне объясняется тем, что и обычная влюбленность, вне аналитического лечения, скорее напоминает ненормальные, чем нормальные душевные феномены. Но все же она отличается некоторыми чертами, укрепляющими за ней особое место. Она, во-первых, вызвана аналитическим положением, во-вторых, усилена сопротивлением, преобладающим в этом положении, и в-третьих, она в высокой степени не принимает во внимание реальности, она менее умна, меньше задумывается над последствиями, ослепленнее в оценке любимого человека, чем это допустимо в нормальной влюбленности. Но нельзя забывать, что именно эти, отступающие от нормы черты, составляют сущность влюбленности.

Для поведения врача решающей оказывается первая из трех упомянутых особенностей любовного переноса. Он вызвал эту влюбленность введением ее в аналитическое лечение для исцеления невроза; для него она является неизбежным результатом врачебного положения, подобно физическому обнажению больного или сообщению жизненно важной тайны. Отсюда для него несомненно, что он не должен извлекать из нее личных выгод. Готовность пациентки ничего в этом не меняет, а только взваливает всю ответственность на врача. Ведь больная, как он должен знать, не ожидала другого механизма исцеления. После счастливого преодоления всех трудностей она часто сознается в своей фантазии, с которой начала лечение: если она будет себя хорошо вести, то под конец получит в награду нежность врача.

Для врача соединяются этические и технические мотивы, чтобы удержать его от ответной любви; он не должен терять из виду поставленную себе цель, чтобы женщина, ограниченная инфантильной фиксацией в своей способности любить, получила возможность свободно распоряжаться этой чрезвычайно ценной и важной функцией, не истратив ее во время лечения, а сохранив ее для реальной жизни на тот случай, если бы жизнь после лечения предъявила к ней такие требования. Он не должен разыгрывать с ней сцены собачьих гонок, при которых как приз выставляется венок, сплетенный из колбасы, и которые какой-нибудь шутник портит тем, что бросает на ипподром отдельный кусок колбасы. Собаки бросаются на него и забывают о гонках и о венке, манящем вперед, к победе. Я не стану утверждать, что врачу всегда легко держаться в этих предписанных ему этикой и техникой пределах, в особенности для молодого и свободного еще мужчины такая задача может оказаться очень тяжелой. Несомненно, что половая любовь составляет одно из главных содержаний жизни, соединение душевного и физического удовлетворения в любовном наслаждении является самым высшим содержанием ее. Все люди, за исключением немногих чудаков-фанатиков, и устраивают соответственно свою жизнь, только в науке стесняются это признать. С другой стороны, для мужчины мучительна роль отвергающего и отказывающего, когда женщина ищет любви, и от благородной женщины, сознающейся в своей страсти, исходит, несмотря на невроз и сопротивление, несравненное очарование. Не грубо-чувственное требование пациентки составляет искушение, оно действует скорее отталкивающим образом, и нужна большая терпимость, чтобы считаться с этим как с естественным феноменом. Более тонкие и сдержанные проявления желания женщины скорее являются опасными и могут заставить забыть технику и врачебный долг ради прекрасного переживания.

И все-таки уступка для аналитика исключается. Как высоко он ни ценит любовь, он еще выше должен поставить случай, дающий ему возможность поддержать пациентку в решающий момент ее жизни. Она должна научиться у него преодолению принципа наслаждения, отказу от близкого и доступного, но социально недопустимого удовлетворения в пользу более далекого, может быть, вообще не вполне достоверного, но психологически и социально безупречного. Для этого преодоления она должна пройти через самые первые периоды своего душевного развития и на этом пути приобрести то увеличение душевной свободы, которой сознательная душевная деятельность — в систематическом смысле — отличается от бессознательной[15].

Таким образом, психоаналитическому терапевту приходится вести борьбу по трем направлениям: с самим собой против сил, старающихся свести его с аналитического уровня; вне анализа против противников, оспаривающих значение сексуальных влечений и запрещающих ему пользоваться ими в его научной технике; в анализе против пациентов, которые сначала держат себя как противники, а затем демонстрируют имеющую власть переоценку сексуальной жизни и хотят пленить врача своей неукротимой — в социальном отношении — страстностью.

Публика, об отношении которой к психоанализу я говорил вначале, воспользуется вышеизложенным о любовном переносе как предлогом, чтобы обратить внимание света на опасности этой терапевтической методики. Психоаналитик знает, что работает с самым взрывчатым материалом и что должен соблюдать такую же осторожность и совестливость, как химик. Но разве химику запрещались когда-либо работы с нужными, благодаря их действию, взрывчатыми веществами из-за связанной с ними опасности? Замечательно, что психоанализу приходится завоевывать все свободы, уже давно предоставленные другим видам врачебной деятельности. Я не стою за то, чтобы безобидные методы лечения были оставлены. Они вполне достаточны для некоторых случаев, и в конце концов, человеческое общество так же мало нуждается в furor sanandi[16], как в каком-либо другом фанатизме. Но мнение, что психоневрозы должны устраняться при помощи операции с безобидными средствами, объясняется жестокой недооценкой происхождения этих болезней и их практического влияния. Нет, во врачебных мероприятиях всегда наряду с "medicina" будет место и для "ferrum", и для "ignis"[17], а потому останется необходимым и правильный неослабленный психоанализ, который не боится оперировать с самыми опасными душевными движениями и распоряжаться ими для блага больного.