Нужно достичь дна, чтобы подняться наверх
Нужно достичь дна, чтобы подняться наверх
Сначала я пережил войну, а по возвращении с нее мне предстояло пережить себя. Несмотря на хорошие, добрые времена и все то внимание, которое мне уделяли, я чувствовал, что тучи над моей головой сгущаются. Мне снились кошмары, и я с криком просыпался в холодном поту: в них я пытался убить Птицу. С бегом было покончено, я больше не мог участвовать в соревнованиях, и эта мысль разбивала мне сердце. Я хотел разбогатеть, но вместо этого потерял все деньги. Я стал пить и постоянно ввязывался в драки. Я знал, что сбился с пути, но не знал, что с этим делать.
Ситуация выглядела еще более неприглядной, учитывая тот факт, что по жизни я был оптимистом и умел выпутываться из любых передряг. Но в тот период я утратил положительный настрой. Я чувствовал себя брошенным, обманутым, потерявшим надежду. Мне казалось, что жизнь несправедлива. Я погряз во фрустрации и отчаянии. Я не мог винить во всем себя и поэтому винил Бога, в которого на самом деле верил, но никогда о нем не думал. Я совершенно забыл об обещании, данном мной Ему, должно быть, тысячу раз на спасательном плоту.
Я помню, как однажды мы с женой ехали на машине по Голливудскому бульвару и вступили в перепалку с парнем, переходившим дорогу по зебре перед моим автомобилем. Он вдруг остановился, на мой взгляд, безо всякой на то причины. Я не успел затормозить и чуть не задел его, объезжая слева. Он развернулся и плюнул в стекло со стороны пассажирского сиденья, где сидела моя жена. Я остановился и выскочил из машины. Я уже был готов вытряхнуть из него всю душу, но тут Синтия закричала: «Нет, Луи, нет! Пожалуйста! Не делай этого!» – и заставила меня вернуться в машину.
В другой раз, в Ньюпорт-Бич, я заходил с приятелями в бар. Какой-то здоровяк резко открыл дверь и неожиданно свалил меня. Он превосходил меня на сорок фунтов. Поблизости был пляж, и я вытащил его на песок. Я знал, что придется поплясать вокруг него, чтобы умотать. Именно это и произошло. Как только он чуть запыхался, я стал тузить его кулаками, пока он не рухнул.
Я никак не мог избавиться от ненависти. Что еще хуже, мой брак с Синтией достиг критической отметки. На публике я вел себя по отношению к ней жестоко. Дома у нас постоянно летали вещи и билась посуда. Однажды Синтия схватила меня за руку в тот момент, когда я уже чуть было не ударил нашу дочурку, потому что она никак не переставала плакать. Я был не в себе.
Синтия взяла Сисси и уехала во Флориду к маме. Вернулась она с твердым намерением просить развода, заявив, что наш брак безнадежен. И, честно говоря, она имела полное право жаловаться. Ведь мы были партнерами, а я долгое время вел себя так, словно жил один. Я стал злым, чувствовал себя угнетенным, совершал сумасбродные выходки. Я не имел стабильного заработка, заключал сомнительные сделки в надежде, что уж это дельце точно выгорит. Меня всю жизнь звали Везунчик Луи. Но все, во что я ввязывался, оборачивалось катастрофой, одна неудача следовала за другой. Может, я и держал себя в форме, но при этом напивался каждую ночь. Просто я не позволял другим видеть меня таким, хотя уверен: они обо всем догадывались. Но скрыть от семьи свое жалкое состояние и моральное разложение я не мог.
Пара, жившая по соседству, знала, что у нас трудный период, и пыталась вытащить нас на евангелистские чтения. Я не хотел иметь ничего общего с этой затеей, считая, что на мне можно поставить крест. Дрянь человек. Я полагал, что во мне не осталось ничего хорошего, а когда в разговоре касались религии, я заводился.
Синтия решила идти с соседями в любом случае. Я сказал: «Хорошо, то, что я не пойду, не повод и тебе оставаться дома». Я любил Синтию, но если уж мы собрались разводиться, то какое все это имело значение?
Придя вечером домой, Синтия буквально сияла. Ее так сильно ободрило услышанное на проповеди, что она заявила, чтобы я забыл о разводе. Я почувствовал облегчение. Но она стала давить на меня, требуя, чтобы я пошел с ней в следующий раз. Синтия была уверена, что то, что я там услышу, поможет мне в решении проблем. Но я все равно упорствовал.
В конце концов Синтии удалось уговорить меня пойти, заверив, что священник будет много рассказывать о науке. Я, должен признаться, очень любил науку. Но даже с учетом этого мне понадобилась еще неделя, чтобы добраться-таки до делового района Лос-Анджелеса.
Поехали мы на машине наших соседей, так как своей я лишился: не смог вовремя выплатить кредит. Я стоял на улице, не решаясь войти в шатер, где выступал священник, и изучал его портрет, висевший на входе. В одной руке священник держал Библию и вообще производил впечатление серьезного молодого человека. Но при этом он никак не вписывался в мои представления о том, как должен выглядеть евангелист, и мои мысли лишь подтвердились, когда после нескольких гимнов он поднялся на сцену.
Высокий, симпатичный, аккуратно постриженный, атлетически сложенный Билли Грэм с потрясающими голубыми глазами, казалось, выглядел даже моложе, чем на фотографии. Он стоял очень прямо, расправив плечи. На дворе был ранний октябрь, а в шатре было яблоку негде упасть. На самом деле проповеди Грэма, которые изначально планировалось проводить три недели, были продлены до восьми – неплохо, если учесть, что это было его первое серьезное выступление.
Где-то на середине проповеди я взорвался. Услышав, что каждый человек является грешником, я принял оборонительную стойку. Безусловно, я тоже был не без греха, но как-то не хотелось, чтобы мне об этом лишний раз напоминали. Я встал и вышел.
Кстати, в проповеди не прозвучало ни слова о науке.
Синтия обрабатывала меня весь следующий день, пытаясь убедить вернуться. И я наконец уступил – ради нее: «Хорошо, я схожу туда еще раз, но при условии, что, когда он скажет: “Склоните головы и закройте глаза, мы пойдем домой”». Она согласилась.
На этот раз он опять не произнес ни слова о науке – говорили только о грехах. Создавалось впечатление, что проповедь была направлена прямо на меня. Меня переполняли смятение и чувство вины. И все равно я не мог перестать слушать. Всякий раз, когда у меня возникал внутренний вопрос, Грэм, казалось, читал мои мысли и отвечал лично мне.
Услышав слова, о которых мы условились с Синтией, я взял ее за руку и встал. Я начал протискиваться между рядами кресел, направляясь к центру. Но в то же время ловил себя на мысли, что не могу не думать о своих обещаниях, – я сомневался. Я знал, что должен делать, но понимал, что делать этого не хочу. Я был напуган. И поэтому мне было стыдно за самого себя. Добравшись до центрального прохода, я понял, что больше не могу сопротивляться. Я просто доверился своим инстинктам и, вместо того чтобы двинуться в сторону выхода, направился вперед.
Мое решение повернуть в сторону сцены оказалось решающим, своего рода развилкой на перепутье. На сцене я упал на колени, совершенно переполненный самыми разнообразными эмоциями. Я просил о прощении и пригласил Иисуса войти в мою жизнь.
И хотя теперь я твердо верю, что моя жизнь разворачивалась согласно плану, предначертанному Господом, в тот конкретный момент я поймал себя на мысли: «Если Ты здесь и можешь помочь мне, я готов принять Твою помощь, потому что не знаю, что делать. Я уже испробовал все, что только могло прийти мне в голову. И ничто не сработало. Мне больше нечего терять».
С этого признания началось мое выздоровление. Я всегда осознавал, что вернулся с войны с проблемой, но мне никогда не хотелось просить о помощи – никого. И вот я попросил, и тут же мое тело и мой дух ощутили нечто новое. Чудесный момент. Я был спокоен. Свободен. И мне хотелось продлить это состояние. Начиналась новая веха моей жизни, я постигал истину, твердо следуя к намеченной цели.
Я хотел выжить и каким-то образом понимал, что, дабы сохранить это внезапно обретенное внутреннее умиротворение, мне придется отказаться от тех привычек, которые я выработал и которые больше не были полезны мне. Я намеревался посвятить этому занятию себя без остатка.
Меня много раз спрашивали, как выглядит момент трансформации, что испытываешь в этот миг. Явление чего-то божественного, откровение – называйте как хотите, для каждого это ощущение свое. Но для меня… Я почувствовал невесомость. Внезапное спокойствие. Я вдруг перестал сражаться с самим собой и избавился от гнета, давившего на меня.
Когда я раньше участвовал в соревнованиях, я понятия не имел, выиграю забег или проиграю. И это несмотря на то, что я часто выигрывал. Всякий раз, когда я выходил на стадион, у меня в животе начинали порхать бабочки. Я волновался гораздо больше, соревнуясь с Гленном Каннингэмом или другими великими бегунами, нежели когда приближался к своему первому вражескому объекту во время войны.
Единственный способ как-то совладать с беспокойством – это принять его и помнить, что оно будет сопровождать тебя постоянно. А еще я знал, что, как только раздастся выстрел стартового пистолета, я буду видеть исключительно цель, двигаясь на автопилоте. В такие моменты меня мучил лишь один вопрос: «Как выжить в этой гонке и выиграть?»
Нечто подобное я ощутил тогда, опустившись на колени. Бабочек. И в голове пронеслись вопросы: «Что я делаю? Справлюсь ли? Смогу ли преодолеть и эту непростую ситуацию?» Тот момент, когда я повернул в сторону сцены, на которой стоял Билли Грэм, напоминал секунды перед началом забега. Что бы там мне ни предстояло, я просто хотел справиться. Я хотел перестать ждать на стартовой позиции.
В забеге обычно говорят: «Занять стартовую позицию, приготовиться…» И когда это слово – «приготовиться» – затягивают хоть на секунду, твои напряженные мышцы напрягаются еще больше, нервы находятся на пределе, но ты не можешь даже шелохнуться.
Я просто всегда ждал момента, когда стартер выстрелит и я смогу делать то, чему учился на тренировках. А откровение заключалось в том, что я должен был стать этим стартером.
В каком-то трансе, но все же ощущая облегчение, я прошел в комнату священника, отгороженную занавеской, где поговорил с ним по душам. Он сказал, что мне нужно «оставаться с Господом» и перестать пытаться рассчитывать лишь на себя – довольно жесткое требование, если учесть, что почти всю свою сознательную жизнь я именно так и делал. Он также дал мне четко понять, что это только начало пути, но моя жизнь уже не будет прежней, что мне придется столкнуться со множеством трудностей. Это нормально для любых трансформаций, а не только для тех, в основе которых лежит вера. Подумайте о докторе, который говорит: «Бросайте курить – или вы умрете». Переход дестабилизирует организм. Дезориентирует. Мне было сказано, что меня будут сбивать с пути истинного мои старые привычки, что я познаю сомнение. «Ты подобен ребенку. Негативное влияние часто ощущается сразу после превращения, тебе словно заявляют: “Все это абсолютная ерунда”. Твои друзья могут задавать вопросы и решить, что ты сделал какую-то глупость. Но чем больше ты станешь проникаться верой, тем крепче будут твои корни».
Вскоре я вернулся к Синтии, сидевшей в зале; она крепко обняла меня. Я взглянул на нее и тут же понял (как будто это ощущение уже давно было в моем сердце), что с пьянством и курением покончено – причем навсегда. Самое мое большое желание – мстить – тоже улетучилось. Я не знал, что готовит мне будущее – разбогатею я, обеднею, да какая разница – теперь это не имело значения.
«С моей прошлой жизнью покончено, – сказал я Синтии. – Я завязал».
В тот момент я четко осознал, что нашел нечто, способное мне помочь.
Когда мы вернулись домой, я тут же вылил весь имевшийся у меня алкоголь, за исключением бутылки трехсотлетнего коньяка, подаренной нам когда-то моим тестем, бывшим импортером: я попросту вернул ее ему. Сигареты я выбросил в мусорное ведро. Проснувшись на следующее утро, я с удивлением понял, что мне не снился Птица. И ни разу не приснился с тех пор. Я простил его, потому что способность прощать стала главным результатом моей трансформации. Представьте себе, что доктор просто вырезал ту часть вашего мозга, которая отвечает за ненависть. Естественно, я помню все, что со мной происходило в лагерях, но в моем сердце больше нет озлобленности. Я ведь очень долго лелеял мысль свести счеты, но знал, что человеку, к которому я испытывал ненависть, ничего о ней неизвестно, а потому страдал от нее исключительно я сам.
Последующие дни принесли обещанные трудности, например вечеринки. Помните, когда я вернулся с войны, Голливуд тут же принял меня с распростертыми объятиями. Мы ходили куда-нибудь каждый вечер. Нас пьянили бесплатные ужины и выпивка. Шиковал я без удержу. Теперь же я больше не пил, хотя мои приятели, не понимавшие, насколько сильно я изменился, требовали от меня составить им компанию.
Обычно я говорил: «Давайте без меня», – и, поскольку был сильно увлечен своей новой жизнью, тут же пускался в сумбурные объяснения своего поведения.
Помню, однажды я был в гостях у мужчины, придумавшего таблетки от боли в пояснице. Я сидел на полу, разговаривая с группой актрис, обступивших меня, потому что все они слушали Билли Грэма и знали, что он попал на передовицу в газету Херста благодаря троим мужчинам, выступившим во время одной из его проповедей: мне, Джиму Восу (перехватчику сообщений гангстера Микки Коэна) и Стюарту Хэмблену (одному из первых поющих ковбоев на радио). Но сын хозяина постоянно подначивал меня: «Эй, Луи, вы не продержитесь и двух недель». Наконец я направился в кухню, где отыскал устроителя вечера: «Послушайте, я сделал все, что мог». Я поблагодарил за вечеринку и пошел домой.
На следующий день хозяин позвонил мне и попросил прощения. Он сказал: «Когда вы ушли, несколько парней признались: “Черт, хотел бы и я сделать то, что сделал Замперини”».
Его признание придало мне сил и энергии и научило кое-чему важному. Я решил перестать морализаторствовать, а просто проживать свою жизнь, всем своим поведением демонстрируя разницу между мной прошлым и настоящим.
Такие моменты являлись своего рода тестом. У меня были друзья, которые наблюдали за мной в течение года, думая, что я всего лишь актерствую. Они обычно говорили: «Он не справится, учитывая все то, что он уже натворил в жизни». Однако спустя год, увидев, что я по-прежнему двигаюсь в том же направлении и кажусь намного счастливее, они уверовали в то, что перемены возможны. Гарри Рид был одним из них. Он наконец подошел ко мне и сказал: «Я не верил в тебя, Луи. Зная, какой ты, я просто отказывался верить. Но теперь я вижу, что ты искренен».
Библия предупреждает, что спокойное море никогда не воспитает хороших моряков. Я уверен, что в каждой религии выражена своя версия этого принципа. Ничто не происходит в одночасье. По мнению энтузиастов веры, действующих из лучших побуждений, Господь сразу же предлагает новообращенному стабильное счастье, не предполагающее никаких сложностей.
Но это не так. Наоборот, как и всякий человек, долго живший абсолютно иначе и склонный к цинизму, а теперь изо всех сил старающийся принять новый образ жизни, я прошел через период отчаяния, уныния, сомнений и болезненного познания себя.
Вам не сразу открываются глубокие истины, это как обучать второклассника дифференциальным исчислениям – у вас просто не получится. Однажды я слышал, как один мужчина хвастался: «С тех пор как я стал христианином, моя жизнь – сплошное удовольствие». Я тогда, помню, повернулся к нему и сказал: «Знаете, мне кажется, вам кое-чего не хватает в жизни. Как раз Христа». Иными словами, немного покорности и трезвого взгляда на вещи. Все самые важные изменения требуют ежедневного упорного труда. Не всегда все происходит по мановению волшебной палочки.
Синтия была сильнее меня в своей вере и мудрее. Ее поддержка очень сильно мне помогла в самом начале моего нового пути, когда я только-только обрел веру. Жена легко давала отпор любым скептикам и всегда говорила: «Верь. Господь все исправит, когда сочтет нужным».
И, должен признать, так оно всегда и было.